Проза

           Наш брак на грани – хотя он всегда на грани, только грани постоянно меняются. Наверное, наша семейная жизнь это некий удивительный звездчатый многогранник, где граней просто до фига – они торчат, хаотично выпячиваясь в разные стороны, а мы постоянно балансируем на какой-нибудь новой, неизведанной причудливейшей грани, тянущейся ниоткуда и незачем: то вместе, то врозь, едва удерживаясь на месте, чтобы не рухнуть в абсолютное семейное небытие или бессемейное бытие. Нам бы научиться жить в рамках какого-нибудь тихого округлого геометрического тела, где и граней-то не предусмотрено, чтобы не было искушения с них соскальзывать, но я не знаю способов преобразования диких самопальных многогранников в уютные и мягкие шары. Ты тоже не знаешь, хоть и напускаешь на себя напыщенный вид всеведующего павиана, мой наимудрейший Тот. Ты ни черташеньки не ведаешь в этой жизни, мой гениальный писака. Впрочем, ты, по привычке, не согласишься. Ты, как всегда, огорчишься, заприметив оскорбление в моём якобы пренебрежительном «писака». Ты закусишь губу, дернешь голову к небесам, взывая к извинениям с моей стороны, однако, я уже не поведусь… Право же, мне нынче искренне наплевать на твои обиды… Перегорело, потухло, кончилось.

             А многогранник, кстати, называется полиэдром. Бог ведает, зачем я это нагуглила. Понятно, что забуду через час всенепременно, но живу с этим знанием уже минут пять и ничегошеньки за эти пять минут не изменилось ни во мне, ни в мире вокруг меня. А ведь существуют ещё вычурные икосоэдры или даже загадочные икосододекаэдры и кубооктаэдры. Зачем-то кому-то о них нужно знать. Но мне в значение всех этих слов углубляться не хочется по причине легкомыслия и лености души моей, впрочем, признаю, звучание меня заворожило. Ты ведь знаешь, как очаровывает меня ломаная мелодика слов, особенно совсем непонятных, тем паче, это ж как раз про нас. Наша семья что-то именно такое – запутанное и сложнопроизносимое, и словно бы нарочно выдуманное, чтобы кому-то стало чуть-чуть хуже, а кое-кому совсем херово.

            Помнишь, наш свадебный гимн – «Я на тебе, как на войне». Конечно, это был мой прикол, один из моих дурацких приколов, которые рвутся из меня неудержимо, стоит мне переполниться алкоголем – тогда вспенивается во мне моя неукротимая дурашливость, прочно спрятанная по маску благовоспитанной барышни. Я знаю, как тебя это бесит. Но в тот момент гости смотрели на нас в таком чинном ожидании, мы рылись в альбоме, подыскивая подходящую моменту песню, чтобы исполнить её умиленно, нежными голубками закатывая глазки и сладко чмокаясь после каждого припева… Ну, мне и захотелось чего-нибудь другого – каюсь, дурканула слегка… И пропели песенку мы с тобой фальшиво весьма, правда, бравурно и оглушительно радостно, даже ты развеселился на этом: «А мы живём, а нам с тобою повезло назло». А ведь, кажись, я напророчила – так и живём, прям повезло ведь, прям назло… Может, ты прав, я ведьма, а?

По утрам лишь одна мысль – как бы выключить жизнь, нащупать кнопочку «стоп», щелкнуть по ней, опрокинувшись обратно в черноту сна, и миновать это серое утро, неизбежность унылых будней, нашпигованных бесконечными тревогами и сомнениями. Просто выключить эту жизнь, не навсегда, на энное количество времени, чтоб остался шанс вернуться к данному моменту потом, после, когда-нибудь, когда вернуться силы жить и радоваться пробуждению…

            Ты разбавляешь коньяк кофе, у тебя нервная работа, ты творец, бухать с утра твоя писательская прерогатива, через призму опьянения ты четче видишь все изъяны человеческого бытия. Я разбавляю кофе молоком, моя работа не позволяет мне источать пары алкоголя вовне, а, главное, не позволяет дурачиться. День ото дня я становлюсь всё серьезней, меня затягивает с головой это болото тотального глубокомыслия, которое царит в нашем мире дурацких правил и немыслимых ритуалов. Все смешки мои прочно запрятаны в кармашки, кармашки наглухо закрыты на молнии. Я серьезна, как тот пингвин, изнасилованный морским котиком, которого ты показал мне на одном ютубовском ролике. Конечно, ты не котик, аллегория не про тебя – если кто меня и насилует, то я сама. Но, знаешь, мне подумалось нынче, ты всё же очень похож на морского котика – у тебя столь же ласковые глаза, круглые, маслянисто блестящие. Когда-то мне казалось, что ласка твоего взора направлена исключительно на меня, но после я поняла, что это просто твоя физиологическая особенность, не означающая ничего, кроме очевидности насыщенно шоколадного цвета радужной оболочки, сливающегося с чернотой расширенных зрачков и придающего глазам выражение глубины и нежности, которыми ты одаряешь все предметы на своём пути. Впрочем, меня уже не сбивают с толку твои глаза, я изучила их основательно…

И, однако, ты зачем-то отрастил бороду. Ранее ты был нежнощёк и сутуловат, глаза излучали кроткое и мягкое сияние сквозь тонкое увеличительное стекло очков, а губы кривились в улыбке одновременно конфузливой и доверительной, а теперь ты спрятал свой рот за копной волос, и я совсем не наблюдаю выражение твоего лица. Ты надежно ушёл в себя, в иллюзорный мир своего алкогольного рая, скрываясь за односложными ответами и ничего не значащими репликами. Конечно, ты литературный гений, безусловный, однако, к сожалению, непризнанный никем, кроме себя самого, нескольких собутыльников, ну, и меня отчасти. И это очень грустная история, поскольку непризнанность рождает в человеке фрустрацию исключительной силы и крепости, что в свою очередь ведет ко всяким невротичным проявлениям у окружающих его личностей. Надо признать, что я муза так себе оказалась, не столь жертвенная, как жена Набокова, к примеру, не столь понимающая и нежная, как супруга Достоевского, в общем, дерьмо, а не муза. Потому то мы и живём теперь в раздельных комнатах, пересекаясь лишь на кухне и в туалете. И надо признать, что с тех пор, как мы разбежались по разным каморкам, нам стало жить полегче, мы хотя бы формально вежливы. Ничто так не улучшает отношения супругов, как раздельное проживание. По-хорошему, надо бы развестись, но что-то мешает нам поставить окончательную точку, поэтому мы множим и множим многоточия. Точка это ведь очень страшно на самом деле. За каждой точкой таится бездна неведения, за каждой точкой поджидает смерть. Или возрождение. Но чтоб возродиться, надо решиться умереть. Как там в нашей с тобой песне «А мы живём назло». Мы боимся умирать, мы живем назло.

Я расскажу тебе свой сон. Вот он, мой сон. Сквозь колючие кустарники можжевельника я продираюсь к верху, упрямо тащу себя по склону сопки, расшибая в кровь оголенные ноги о камни, падая и снова поднимаясь, нехотя, но подчиняясь нестерпимой внутренней тревоге, упрямо двигаюсь вперед. Нежданные ветки хлещут меня по лицу, впрочем, боли нет, только неимоверное усилие продраться куда-нибудь. Сам воздух становится преградой, он вязкий как кисель, в нём заплетаются ноги, склеиваясь друг с другом, прилипая к поверхности земли, сцепление с которой слишком сильно, слишком утяжеляет шаг. Шелестом листвы до меня доносятся невнятные голоса – твой и Дашин, они где-то позади, я удаляюсь всё дальше от них, я боюсь обернуться, соблазниться возможностью остановиться и навсегда не успеть. Я охвачена нетерпением, меня трясет от страха не дойти до вершины до темна.

Наконец, я выхожу на свет. Растительность отступает, лишь прожженные солнцем огромные валуны торчат, нахлобучившись на вершину. Я взбираюсь на них, они раскалены, я угадываю это, не чувствуя жара, исходящего от них. Я уже не слышу ваших голосов. Краем души я беспокоюсь о вас, но я всецело захвачена одной мыслью. Переползая с валуна на валун, я продвигаюсь к противоположному краю вершины. Я вижу море, оно зеленеет внизу, манит прохладой и свежестью. Меня мучает жажда, жара, я совсем не ощущаю своего тела, меня мутит от страха, но желание войти в эти воды непреодолимо. «Таня, не прыгай, ты разобьешься о рифы» – слышу издалека я твой голос. «Мамочка, там крокодилы» – плачущим ноющим тоном вторит тебе дочь. «Какие крокодилы» – в голове проносится недоуменная мысль, я оборачиваюсь назад, но нога моя соскальзывает с валуна, я опрокидываюсь вниз, меня подхватывает ветер, я полупадаю полупарю, охваченная сладостным ужасом, от которого вдруг просыпаюсь…

Когда-то давно мне казалось, что я никогда не буду работать на ненавистной работе, жить с нелюбимым мужчиной, разговаривать с неприятными людьми, слушать невыносимую музыку. Но как-то жизнь сложилась иначе. Я работаю, живу, разговариваю и слушаю совсем не так, всё пошло своим путем вопреки моим первоначальным намерениям. И нет смелости, сил, доверия даже попытаться изменить что-то… Каждое утро медленно перетекает в день, который незаметно сливается с вечером, опрокидываясь в мрак ночи. И так день за днём, день за днём, пока не наступают выходные, бермудским треугольником поглощающим остаточные мгновения моей жизни.

Но с недавнего времени жизнь словно подсветилась неким смыслом. Всё осталось как есть – докучливая работа, бесконечные дожди, отсутствующе-присутствующий ты, долбежные клиенты, говорливые коллеги, машины, бешеными тараканами бурлящие по дорогам, алкаши, томящиеся у придомового магазина, и прочие элементы действительности, вереницей проходящие за сутки перед моим усталым взором. Не изменилось ничего. Но подле меня как-то вдруг образовался Андрей, и всё вокруг странным образом преобразилось, оставшись при этом на своих местах.   

Когда мужчина заявляет, загадочно глядя прямо в глаза, что ему нужен от тебя не только секс, начинаешь как-то смутно беспокоиться за свои внутренние органы. А что же ещё тогда? Вырвать из груди трепещущее сердце моё? Залезть в изнывающую от тягот бытия печенку? Взорвать перенасыщенный бурлящей информацией мозг? Перекрыть трахею, наконец? Что? Я так и спросила Андрея: «Что? Что тебе нужно ещё, а?».  

Впрочем, тогда он не успел ответить, в тот момент влетела Илона, полная эмоционального и словесного бурления, смотрящая на каждого мужчину, как на своего потенциального секспартнёра. Андрей с терпеливо-снисходительной досадой взглянул на Илону, искрившую улыбками, стреляющую бодрыми округлыми фразочками, призывно постукивающую каблучками. Я с нарочитой безучастностью отвернулась к монитору. «Признаком каких болезней являются шершавая кожа на локтях» – мне поведал услужливый Яндекс. Между ними завязалась легкая беседа, полная пустого безделушисто забавного трёпа, многообещающих безалаберных намёков… гладких намеков, совсем не шершавых. Мне стало интересно, не шершавится ли кожа на локтях Илоны. Я отложила этот вопрос на потом.

В целом и в частностях Илона дивная женщина с влажными нежными глазами и с несколько избыточным весом, что ее вовсе не портит, а, напротив, придает притягательную волнобразность ее организму, столь чувственно-приоткрытому каждому веянию изменчивого мира, что и мир эмоционально отзывается на него со всей готовностью каждого его члена. Илона пребывает в постоянном состоянии каких-то глобальных всеохватывающих чувств – любви, ненависти, неприязни, раздражения, симпатии, жалости – которые она откровенно обрушивает на всех существ, попадающих в поле действия ее органов восприятия, а все органы её действуют безотказно.

Тогда все её чувства были направлены на Андрея. Он работает у нас уже два месяца, как новичок он не мог избежать её внимания. В конце концов, он мужчина, она женщина, этого вполне достаточно.

Странно, но я часто ощущаю, как сердце моё вполне ощутимо и даже болезненно пощипывает ревность. Их общение с Андреем полно того легкого непринужденного флирта, который низводит звериную тоску по близости до поверхностной ласковости кудрявой болонки, кокетливо машущей хвостиком. Людям так симпатичны болонки, от этих маленьких шавок веет безопасностью. Я наблюдаю их приветливые шевеления хвостиками, тела, открыто распахнутые навстречу друг к другу тела, свободно существующие в непосредственной близости друг к другу. Я хотела бы также легко и непринужденно. Но мне не хватает смелости, сил, доверия. Надо много отваги, чтобы решиться кому-то довериться. Да и надо ли? Полагаю, что нет. Я слишком сильно доверяла тебе. Вряд ли смогу довериться кому-то ещё.

Забавно, как получается. Когда-то мы ведь распахнули друг перед другом все карты, открыли все свои уязвимости, своей обоюдной нежностью возродили друг друга к абсолютно иной жизни, подсвеченной огоньками нашей любви. После рождения Дашки мир окрасился в медово-солнечные тона, наш маленький нежно воркующий светлячок озарял собой мгновения нашей жизни. В акте рождения твоего ребенка я словно бы заново обрела тебя, моё чувство трансформировалось, вышло на новый уровень, теперь я видела и любила тебя сквозь мою любовь к Даше. Вы сплелись в моём сердце воедино. Как мы утратили тот наш маленький рай? Как превратились в мрачных и нервных типов, целенаправленно бьющих друг друга по болевым точкам, стараясь уязвить как можно больнее? Я разучилась улыбаться, я совсем перестала смеяться. Я тоскую по своей былой легкости, по моему шальному танцующему скольжению по этому миру, теперь я плетусь, загруженная своими тревогами, глядя по сторонам с раздражением и обидой. Я даже сплю с крепко сжатыми зубами, просыпаясь в ночи от невыносимой челюстной боли.

 Я всё никак не могу отвыкнуть говорить с тобой. Мы изжили друг друга из реальной жизни, но, забившись в свой угол, отгородившись от тебя стеной, я мысленно веду с тобой бесконечные диалоги. Я рассказываю тебе всё, даже поверяю тебе тайну моего влечения к другому человеку. Иногда, словно услышав мои беззвучно кричащие фразы, ты стучишься в мою дверь, ты переминаешься с ноги на ногу, ты вопрошаешь неуверенно: «Может, сходим куда-нибудь погулять?». Моё внезапное равнодушие сделало тебя растерянным, теперь ты то и дело стучишься в мою дверь, пытаешься поймать мой взгляд. Я досадливо мотаю головой. Уходи, ты мешаешь мне говорить с тобой. Твоё чужое лицо, спрятанное под бородой, заслоняет от меня того тебя, с которым я могла когда-то говорить по-настоящему, которого я отчаянно любила, отчаянно ненавидела, отчаянно не могла отпустить, я и сейчас не готова совсем отпустить, но что-то неуловимо меняется в пространстве, что-то ощутимо меняется во мне. Весь этот год я была в панике, я рвала и метала, я изводила тебя скандалами и истериками, всё потому, что никак не могла отпустить, скованная страхом потерять нас навсегда.

Но мы потерялись друг для друга давно, вместе с тобой я потеряла и себя, поскольку слишком долго не мыслила о себе по-отдельности от тебя, теперь передо мной задача отыскать себя или придумать заново. Я знаю, что я вплотную подошла к черте, переступив которую, я уйду, наконец, навсегда. Я переминаюсь у этой черты в нерешительности, я затихла в предвкушении рокового шага. Я благословляю мой нервный срыв и всю боль наших с тобой последних лет жизни. Нервный срыв дарует шанс на духовное пробуждение. Ещё немного и я буду готова к нему. Ты смотришь озадаченно и подозрительно, тебя настораживает моё молчание. Ты теперь уже сам то и дело провоцируешь меня на скандал, срываешься на непроизвольный крик, тебе хочется подзарядиться от меня эмоциями, утешиться моим отчаяньем, вновь почувствовать себя на коне. Но я подошла к пределу своих психических ресурсов, что-то щелкнуло в моём организме, словно перегорели нервные проводки и некий участок мозга отключился. Мне, наконец, стало всё равно, лишь ощущение пьянящей пустоты – головокружительного полёта в никуда. Мир окрасился в светлые, прозрачно-желтые краски абсолютного «По фигу». Мне пусто и зябко сейчас, совершенно бесчувственно, но привольно. Такие вот метаморфозы любви – постепенное превращение горячих чувств в леденящее равнодушие. Антоним любви не ненависть, ненависть чувство жаркое и податливое, легко перетекающее обратно в любовь. Абсолютный антоним любви – равнодушие. Я закутываюсь в него, как в уютное одеяло и погружаюсь в целительный сон, очнувшись от которого я вернусь к жизни обновленной. А сейчас мне надо немного поспать. И ты спи.