Проза

—  И давно так? – резко спросил Роман, обращаясь скорее к Александру, а не к пустому месту или к воздуху, и с размаху качнул рукой мимо вазы, которая, могла, если бы его рука прошла чуть правее, совершить свой стремительный полет почти до потолка, как бывало в английских рекламах Барклай Банка о его долгосрочности и надежности, грохнулась бы об пол, разбившись на миллион разноцветных осколков.

— И давно так? – спрашивал он и, как казалось Миле, уже разбрасывал предметы по комнате: монотонно, быстро и охотно.

— Так — это как? – тихо переспрашивал Александр, усилием мужской воли собирая мысли в охапку и пытаясь уяснить себе, что именно происходит.

— Так это – вот так! – бодро повторял Роман и снова бросал предметы в сторону зеркального трюмо. Бросал он, по большей части предметы массивные или твердые, то есть вазы, книги, стаканы, одежду Милы. Особенно ее одежду. Ей он посвятил много времени. Она взлетала раскрывшимся парашютом вверх, до самой люстры, а потом, обернувшись пестрой бабочкой, стремительно оседала вниз, роскошным шелковым ковром.

— Так — это вот та-а-а-к! – продолжал Роман, упорно разбрасывая вещи, и снова делая круг по комнате: второй, третий, четвертый.

— Мы едем в Лондон, — констатировал Александр, как будто бы дождался своей театральной реплики, как будто бы, наконец. настал его час звездный уведомить Романа об истинном ходе вещей. Об их настоящей, а не придуманной жизни. —  Всем назло. И так она сама мне и сказала.

Он беспомощно кивнул головой в сторону Милы и смачно надкусил некстати попавшееся яблоко, а потом, немного поразмыслив, сунул его в карман.

— У вас – что? – переспросил Роман, и, мгновенно остановив все возможные движения, разом сел за стол, широко расставив ноги, и опустив руки вниз, как будто готовился из этой страшной позы поднять в воздух трехтонную штангу.

— Мы уезжаем, – повторила Мила, медленно поднимая голову.

«Собираем чемоданы»! —  отчетливо и бодро проговорила она уже про себя, наливая в бокал красного вина, который был заботливо подготовлен полчаса назад и который она незамедлительно выпила, практически залпом.

— Все? – Роман замер, застыв как статуя. Глядя на него, можно было предположить, что его эффектное появление было спровоцировано вовсе не цунами, инопланетным вторжением или внезапным шизоидным приступом, как было на самом деле, а значительно более весомым и тотальным фактором. – Все, я вас спрашиваю? 

Через несколько минут Мила уже готовила завтрак, мысленно продолжая буравить обоих мужчин взглядом, думая о том, что оба повели бы себя в подобной ситуации совершенно одинаково, и совсем даже не приемлемо ни для каких обстоятельств, тем более предотъездных, и даже для плохонькой комедии такой разговор просто не сгодился бы.

Ночью ей снились только кошмары. Снилось, как она бегала по каким-то болотистым холодным местам, в поисках Романа, бежала и не могла заставить себя дышать. А потом, когда увидела, наконец, его силуэт вдали, где-то совсем далеко, в чаще леса, еле дошла до него, буквально доползла, обняла сзади, поцеловала, упала куда-то вниз. Все вокруг и внутри стало слизким, страшным каким-то. В какой-то момент она подумала, что любовь, или что-то там, ее напоминающее, —  это самое страшное чувство на свете, такое красивое, романтичное, удивительное — сначала, и такая гидра неуправляемая, разъедающая все внутри, на каком-то другом, уже следующем, нескончаемом и главном этапе. Роман опять уходил от нее в этом сне, куда-то шел или брел, что-то вечно ему было нужно от другого, неведомого ей мира, что-то двигало его страшенной силой вперед, и она не только не могла за ним успеть, но даже не пыталась, усилием воли отталкивая его от себя, для его же блага. Во сне она вспоминала об Александре. Вспоминала терпеливо слезливые лица его матери и отца несколько дней назад, минуты их радости предстоящим событиям отъезда, воодушевления по поводу предстоящих празднований.

«Господи! Зачем все это, а? Зачем я так?» — в который раз думала Мила, вновь осознавая, что прилипла к этому Роману, как самая последняя эгоистка, и что мысли эти мешали ей жить, да и для него были какой-то страшной, неловкой, неприличной обузой.

«Почему у других так хорошо бывает, а у меня вечно проблемы?» — в который раз упрекала она себя, и в этот самый момент снова просыпалась, в испарине.

Мила не могла рассказать ему всего, особенно до конца. Как не могла, конечно, подробно объяснить, как много противоречивых эмоций возникло в ее мозгу в ту самую первую главную минуту, когда они с Романом встретились взглядом, и в те немногие минуты, когда они также неожиданно встречались вновь.

Они и взгляды.

Лондон? Мила любила Лондон. Странно ей было впоследствии читать пространные воспоминания русских о том, какая там жизнь. Тех самых русских, которые активно писали в российских журналах про бессмысленность жизни, поруганные дни, алкоголь, предательство, разврат, потерю ориентиров и невозможность человеческого.

Лондон бы городом давно уже своим, прожитым, узнанным, родным. Ей не приходило в голову с надменной наглостью русских корреспондентов, ничего о нем не смыслящих, рассказывать про отсутствие питания, дожди, про чай и традиции, про какие-то там цилиндры или смокинги. Лондон был уже давно ее город, такой же теплый в июньском дожде, как любой другой, в котором давно жила, и к которому привыкла.  Это был город недосказанности, честный город, с булыжными мостовыми, миллионами осколков памяти, зарытых в песке Темзы, шарфами набок поверх пиджаков, бодрым шагом, широкими улыбками, простором на мостах, так плавно и стабильно перекинутых через реку в сером граните парапетов. Парки дышали зеленью, ветром и дыханием борзых, которые резвились неподалеку, послушно прибегая и засовывая голову в красный красивый намордник по первому зову хозяина, который радостно отодвинув шерстяную шапку с помпончиком набекрень, весело бежал с ней дальше, меря шагами в бежевых брюках метры песчаных тропинок. А еще это был город, где ранней весной зацветали в парках камелии, пахло летом, а в ушах звучала музыка и острый говор лондонского прононса.

Тогда осенью Роман приехал на экспрессе прямо из Хитроу. Сошел с самолета, прыгнул в вагон метро и через пол часа был в центре столицы. Она ждала его на Пэддингтон Стейшн, глядя на букеты цветов в киосках, недалеко от платформ и мечтая об обжигающем кофе. На Пэддингтон Стейшн, как и на всех вокзалах Лондона, нестерпимо дуло и было неуютно. Название, впрочем, напоминало о Мишке Пэддингтоне из детской сказки и других героях, в придачу. Немного колониального прошлого сквозило вместе со случайным ветром: паром проступало через старые люки, отражалось в слегка отрешенных лицах улыбчивых сумасшедших негров, проходящих мимо и ожидающих открытия метро в шесть часов утра, угадывалось в ржавчине под самой крышей вокзала, где бордовая краска, нанесенная наспех по железу, слегка соскоблилась, так как наносили ее грубо и не той кисточкой, выдавало себя сквозь запах старого города и скрытой истории походов в Африку. В воспоминаниях о походах колониальная политика выступала особо отчетливо, она это точно знала, как кожей чувствовала.

Когда Роман приехал тогда на Пэддингтон, она злилась на него жутко, потому что оказалась в Лондоне на этот раз вовсе не ради любовных встреч, а с целью навестить очень больного друга, друга, который так удивительно приютил ее лет десять назад, в 90-е годы. В семье мистера Смита она останавливалась каждый раз. Сюда, в небольшую мансарду в цветах, в течении десяти последних лет, она приезжала каждое лето и каждую зиму. Теперь мистер Смит был болен, и Мила, как обычно, жила в его доме, договорившись с женой Кларенс, что будет навещать его по утрам.  Накануне вечером они подробно обсуждали, что нужно будет передать в палату. Быстро засыпая, Мила как будто бы торопила утро, чтобы, разбуженная голосом случайного прохожего, быстренько встать и ехать, скорее ехать в больницу.

Чуть рассветало, Мила спешила на автобус, по еще мокрой, только что вымытой шампунем мостовой, вдоль зеленого, дышащего цветами просторного Гайд-Парка. Несла ему как Красная Шапочка целый сверток всего необходимого: тапочки, свежую рубашку, белье и обязательно — английскую газету. Свежую, и — левую.

Мистер Смит, такой гордый, такой влиятельный, такой сильный в былые годы, почти член Парламента, и уж точно всеобщий знакомый, теперь сидел перед ней на больничной койке и внимательно смотрел куда-то вдаль, пытаясь произнести хотя бы одно слово, которое после инсульта застревало в горле и с таким усилием выходило наружу.

 —  Мистер Смит! – повторяла она тихо.

Бывший военный, бравый пилот, выпускник Оксфорда. Он был всегда невероятно хорош собой. Искренен, открыт, как ребенок, как всякий англичанин иногда даже груб, несносен в этой искренности. Несмотря на дивные манеры и правильный тон поведения в нем, помимо прочего, уживалась и способность высказывать свое мнение, остро и безапелляционно.

—  Вы знаете, Мила, я так любил ее. Вы даже не можете себе представить, как, —  рассказывал он ей когда-то свою главную историю. — Уже был женат, а любил…. Я уехал далеко. В Африку. Почти как доктор Живаго. Я ходил по улицам, думал о ней, и вдруг — ее увидел! Ты можешь себе представить? Я ее увидел! Я увидел ее, и она была беременна, на последнем месяце… Но это была она. Эта моя Лаура. Мы пошли в гостиницу и провели там такую ночь любви….

Тогда мистер Смит заплакал, а теперь Мила сидела напротив него, и вдруг вспомнив эту историю, тоже почти заплакала, думая о том, как совсем недавно они шли, обнявшись, вдоль Темзы по набережной, недалеко от района, так похожего на Нью-Йорк, и как прохожие оборачивались им вслед, наверняка, представляя себе, что они, мистер Смит и Мила, странная влюбленная пара… Пожилой господин и молодая фривольная особа…

Ей всегда было лучше, легче, интереснее именно с ним. Без всякого сомнения. Остальное общество становились милыми первыми встречными, добрыми и совершенно чужими людьми. Было в нем много от детства, какого-то романтичного, давнего. Его воспитывала мать и две тети, от того он был таким тонким, понимающим, и удивительно своевольным. Даже сейчас, оказавшись в больнице, он хотел делать исключительно то, что хотел делать сам. Выбирал медперсонал кивком головы, по принципу внешней грации, конечно, как давным-давно привлекал к себе самых расторопных и бойких красавиц Оксфорда.

Мила вспоминала, как они поехали в Сомерсет. Такой район далекий, на западе Англии. Ехали на машине по бесконечному шоссе, а иногда он просто резко тормозил и, дав понять кивком головы, что очень устал, просто спал на обочине, расстелив на газоне пиджак. А потом они приехали в фамильный замок его родственников. Известная режиссер выскочила практически в неглиже, с ужасом глядя на Милу и на мистера Смита, договариваясь об их ночлеге.

– После ее отца остались несметные сокровища в погребах. Вечером попробуем! – бойко говорила мистер Смит и ехал дальше.

В близлежащем огромном магазине работал его старинный знакомый, какой-то партийный мексиканец, открывший здесь целый концерн по продаже одежды и мексиканских сувениров.

Вечером они вновь посетили известного режиссера, и под рассказы о ее семействе в двадцатом поколении потомков то ли Стюартов, то ли Тюдоров, Мила забывала обо всем на свете, даже о пронизывающем холоде и плане пойти в лес и посмотреть местных животных уже поздно ночью.

«А Роман на все это наплевал тогда. Просто взял и приехал»! – с досадой вдруг подумала она, глядя на заботливый взгляд Александра, и с ужасом припоминаю идею предстоящей поездки, о которой даже подумать не могла.

Роман приехал в Лондон почти сразу после того, как мистер Смит заболел. Как будто не смог выдержать конкуренцию, даже мысленную. Даже с больным стариком. Такой он был иногда. Эгоистичный, недальновидный. Захотел, запланировал, взял и приехал.

Ее мутило от запаха больницы и воспоминаний, колени дрожали, напоминая о всех предыдущих смертях, которые она лицезрела.  Она сидела напротив мистера Смита и думала, как отчаянно тикали часы, и что она давно опоздала на поезд, чтобы ехать к Роману на перрон Пэддингтона, стоять там в цветах, делая вид, что влюблена в него по уши, и что у нее не было предыдущей жизни.

Она всегда хотела его видеть.

Через три дня дела усугубились. Приехала Милина мама. А потом друзья, один за одним. Из университета. Как по заказу.

Осознание ошибок вызывало у Милу шквал эмоций и некоторое облегчение. В который раз она думала о том, что каждую минуту делает еще одну глупость, и каждый раз почти точно такую же, как минуту назад.

Как только Роман приехал в Лондон, она конечно же обо всем забыла, такое он имел сильное и моментальное на нее воздействие. Еле уговорила отпустить ее к Кларенс, уже совсем немолодой леди, чтобы хоть под вечер как-то примириться со собственной совестью, не уязвить ничьих чувств, не быть неблагодарной и жестокой.

— Я была счастлива в этом доме, как нигде, ты понимаешь? Ты можешь это понять? Он возил меня по всей Англии. Мы часами гуляли по каналу мимо роскошных зданий, до самого Гринвича, там, где зависало время, там, где пели птицы! Он рассказывал об Оксфорде и улыбался встречным, он цитировал стихи и плакал от умиления. Я вдыхала цветы, дышала свежим воздухом. Ты даже не знаешь, как человек может быть счастлив! Ты понимаешь, что я жила у них как у отца с матерью, как у Бога за пазухой?! – снова повторяла она, с надеждой и отчаянием глядя на Романа.

А еще она помнила, как лежали в маленькой комнатушке, у Кларенс и мистсера Смита, наверху. Мистера Смита не было дома, а Кларенс вошла в комнату, чтобы уточнить, когда Мила уезжает, обнаружив, что у нее высокая температура. «Ты никуда не поедешь, Мила! Ты будешь лечиться и поправишься здесь», — четко и спокойно произнесла она и протянула Миле стакан теплого чаю.

Тогда, по дороге из Паддингтона, Роман сочувственно кивал, хмурил брови и делал вид, что все понимает. Мила дико расстраивалась, вся сжималась внутри от того, что он, казалось, был так равнодушен. Пыталась оправдать его, осознавая, что сложная минута сложна не для всех, и в такую минуту, мало кто в принципе сможет повести себя правильно.

Говорил он ей какую-то чушь. Про любовь, про их будущее, про свое будущее без нее. Планировал экскурсии по Лондону. Как делал это так спешно и так бодро Александр. Все похоже.

«Мистер Смит», — что же это все такое?» — говорила она про себя, а утром, тихо вскочив с кровати и наскоро приняв ледяной душ, неслышно закрывала дверь и бежала в больницу, где снова встречала его родственников, известных и малоизвестных, которые спокойно раскланивались с ней, уточняя, как она себя чувствует.

Вновь осознавала, что находится здесь только ради себя, но иначе поступить не может.

«Даже не объяснить, какого черта я здесь торчу с утра до вечера».

А потом приехала Милина подруга из Москвы. Приехала и прямо с самолета отправилась в ресторан на Оксфорд Стрит, где они, наконец, вместе с Милой взяли выпили пива. По-настоящему и первый раз за целый год. У подруги тут же буквально цыгане украли сумку Бербери, со всеми документами и деньгами, прямо на глазах у обеих девушек, а после громкой истерики подруги и проклятий, походов в полицию и выяснения отношений со всем миром, пришлось еще три дня караулить сотрудников русского посольства для получения необходимых бумаг.