В подвале архива было темно, сыро и неуютно. Пахло мышами, тревогой и безнадежностью. Камеры до предела были набиты «душеотказниками». Из-за дверей доносились истерические повизгивания, безумный хохот, бормотанья и надрывный кашель.

По освещенному тусклыми лампочками коридору подвала бродили медбратья и санитары-опекуны с волосатыми мощными запястьями, испитыми лицами с рыжиной на подбородках и «серебряными» нитями в виде катетеров. Характерный запойный загар, которого не добиться ни в одном солярии, покрывал носы и щеки. Никаких бахил и марлевых повязок, но много спирта для дезинфекции, — перегарная вонь била кулаком в лицо настолько мощно, что, казалось, могла своротить скулу. По тому, как некоторые из них беспрестанно потирали суставы и морщились от резких болей, можно было заключить, что физическое перенапряжение и частые алкогольные интоксикации как причины породили закономерное следствие — доброкачественный, «профессиональный» полиартрит, победивший все циркониевые браслеты вместе взятые. От собственного бессилья перед недугом опекуны пинали ногами лишившихся душевного покоя и сквернословили. Не снабженные щедрой судьбой мятыми простынями, бассоном[1] и перекошенной капельницей, несчастные больные лежали прямо на ледяном полу кишкообразного, темного, провонявшего аммиаком нехлорированного коридора. Некоторые сидели на цепи, заливались нестройным лаем и брызгали шампунем слюней. На шеях, руках и ногах болтались стальные обручи, крепящиеся к выгнутым скобам, которые торчали из вымазанных масляной краской, цвета плесени и гнилых грибов, стен. С облупленного потолка хламидно свисала паутина, серые клоки свалявшейся пыли негреющим ковром покрывали пол. Тонкие щиколотки, запястья и хрупкие позвонки то и дело напрягались, когда их обладателям виделись сцены из Потусторонней жизни и слышались не присущие Зданию звуки и голоса. Но отпускало…

И тогда они в беспамятстве замирали на полу — до следующего хаоса в сознании. Пока сонные — уставшие от перегонки гемоглобина — артерии не вздрогнут, душевные тройники[2] не проснутся, а глаза не упрутся в жуткую, написанную готическим шрифтом фразу на плакате, прикрепленном с внутренней стороны архива:

 

ВОССТАВШИЙ ПРОТИВ ЗДАНИЯ

ПОТЕРЯЛ ЭТАЖИ В СЕБЕ

 

— Архитипов в Здании существует немного, — встав на благодатную почву диагностики, говорил Эвтаназ Флёру, когда они пробирались сквозь лежащие на полу, прикованные к стенам беспомощные тела.

— «Архе-» или «архи-»? — уточнил командируемый, пристально всматриваясь в лицо магистра. Казалось, вначале плывут сиреневые тучки под глазами, а уже за ними семенит их обладатель.

— «Хи», «хи»… Никакой ошибки тут нет, — ответствовал Эвтаназ. — Так мне продолжать? Или вы меня снова душить будете?

— Продолжайте, пожалуйста.

— Премного благодарен… — сверкнул капиллярами глаз магистр и, словно гончая, без передышки, понесся по заросшим бурьяном полям психоанализа и психиатрии. — Наиболее ярким в плане ссоры с самим собой является тип так называемого Творителя, или Эпитафия. От других архитипов его отличает главным образом то, что он противопоставляет себя Контингенту. Под Контингентом здесь следует понимать всех без исключения служащих Здания, в том числе и подобных ему Творителей.

Как правило, этот архитип отличается излишней чувствительностью, самобичеванием и склонностью к лукавому мудрствованию. Это чрезмерно ранимый тип — он не переносит грубости, бурно реагирует на пертурбации, происходящие в отделах, плохо приноравливается к новой обстановке, страдает повышенным уровнем пессимизма и надуманными болезнями всех тщедушных интеллигентов и лиц, вопящих на каждом углу о своей принадлежности к бомонду. А именно — мигренью и люмбаго. У остальных же, не относящих себя к околокультурным кругам, просто изредка побаливает голова и случаются прострелы.

Все бы ничего, но, как говорилось ранее, он — Творитель, а стало быть, наделен неуемной тягой к реализации заложенного в нем творческого потенциала. Что бы он ни делал — писал, лепил, рисовал, — озабочено, в противовес собственной психической ущербности, выявлением пороков Здания. Чтобы окончательно не тронуться умом, архитип Творителя, будучи стойким мизантропом, старается собственные изъяны души и тела переложить на лист бумаги, холст или глиняную лепнину в виде извращений, царящих в Здании, карьеризма и откровенных патологий, якобы имеющих место на этажах. Если Творитель еще не окончательно за-творился в своей сумасшедшей скорлупе и в Здании имеет какую-нибудь должность, то для того, чтобы перебороть в себе неизгладимое желание прославиться и занять ведущее положение в отделах, он кидается в беспросветные запои и блуд. Подсознательно он понимает, что часть души ведет его на пьедестал почета, и ему на самом деле страсть как этого хочется, но другая часть ему говорит, что как только он воцарится на верхних этажах Здания, то будет лишен творческого потенциала. И душевный диссонанс, происходящий из-за подобной несовместимости творческого начала и трононенасытности, приводит к тому, что он должен лишиться чего-то одного — или своего имени, или места в Здании.

В большинстве случаев архитип Творителя лишается второго, но все-таки мечта о венце в нем теплится, а поскольку венок на него могут возложить только служащие самого Здания, с которыми он порвал, то и выходит, что он начинает их клеймить, наделяя собственными неполноценностями. Дело в том, что поскольку Творитель от Здания в некотором смысле оторван, то абсолютно не понимает процессов, которые в Нем происходят. Поэтому объективно оценивать происходящее не в состоянии. Интуитивно лишь, проводя параллель между собой и служащими, он догадывается, что все мы похожи, а значит, в чем-то одинаковы. Заблуждение его заключается в том, что ущербные качества, присущие ему самому, Творитель применяет ко всем без исключения; что же касается положительных зерен своей души, то он не может наделить ими Контингент, поскольку тот его отверг, а стало быть, является врагом номер один.

Бывает, правда, что некоторым из Творителей везет, и со временем они вливаются в ряды служащих на правах высокопоставленных лиц. Казалось бы, нет теперь места той дисгармонии, которая была ранее в их душах, но дело в том, что время, которому они посвятили свое «творчество», нацеленное на борьбу с силами этажей, не прошло для них даром. Они, как говорилось, за-творились. К ним уже не пробьешься.

К сожалению, такой тип не поддается лечению, поскольку начинает вытворять в юном возрасте, еще не будучи известным. И о его «успехах» никто не знает. Когда же узнают, обычно бывает слишком поздно, Он сформирован, и вытворять превратилось в его пагубную привычку. А вместе с другими, не менее пагубными привычками, он превратился в окончательный архитип Творителя, и его уже невозможно вылечить. Обычно Творитель одинок, и кончает свои дни в полном забвении… Вообще так скажу: особь может казаться весьма и весьма неглупой… пока что? Правильно, пока не начинает творить.

— Неужели тому нет никаких противоядий? — спросил Флёр, наступив на чьи-то испражнения.

— Только одно — либо держать свои мысли при себе, либо из Творителя стать Творцом. Но даже тут могут быть подводные камни. Большинство таких особей становятся латентными. Мы их не лечим. Во-первых, их невозможно признать умалишенными, поскольку они признаны, за счет своих творений, здоровыми, что само по себе абсурд, так как содержание произведения вовсе не связано с психическим равновесием исполнителя. Можно создать шедевр реализма или символизма, но при этом быть ярко выраженным шизофреником. А во-вторых, власть их творений настолько сильна, что какими убогими бы ни были их произведения, служащие не дадут их в обиду, ибо Творители — фавориты Здания. Вероятно, в данном случае следует говорить и о психической болезни фанатов Творителя. Но повторюсь, это еще не означает, что фавориты Здания внутренне не принадлежат к архитипу Творителя. Ведь искусство, оно, по сути, очень и очень субъективно. И нередко случается так, что за латентным типом скрывается пробившийся Творитель, которого по непонятной причине все считают Творцом. Знаете, как бывает: напиши вы серое Погасшее Окно первым, все крикнут: «Гений!», нарисуй вторым, загорланят: «Клякса!» Тут ведь как: кто первый, тот — мольберт, кто второй — тот пенал для старых идей: «Ответим на серый квадрат рыжим зигзагом», — смешно, право… А вдумаешься, следовало ли вообще быть первым… Ведь нередко, а порой очень даже и часто, по крайней мере, чаще, чем бы этого хотелось, многие «Творцы» сами не состоялись, но их состояли, если вы понимаете, что я под этим подразумеваю. Иными словами, за кавычками скрывается самый настоящий кондовый Творитель. Не Мастер, но — делатель, не прозаик, а — прозаист. Ибо здоровье — оно только в классике, а все эти «измы» — все это хвори и немочь. — Эвтаназ с минуту помолчал, а потом добавил: — Но, что самое удивительное, я так и не разобрался до конца, опять же из-за субъективности искусства, кого же считать Творителем, а кого — Творцом? Ведь есть и те, которые, талантливо написав одно произведение, начинают заниматься самоплагиатом, меняя имена героев, места событий, арки на обелиски, коньяк на абсент. Романы в итоге у них получаются как под копирку. Но знаете, они тем не менее навеки останутся Творцами, поскольку у Творителя нет даже того первого, триумфального, произведения, с которого можно было бы копировать последующие… Словом, очень, очень зыбкая грань между ними… Тем более что большинство Творцов, да будет вам известно, тоже с «левой резьбой».

— В таком случае я не понимаю, как же вы их отличаете? — изумился командируемый, на ходу пытаясь оттереть измазанную (не кофейной гущей) подошву о плинтус.

— А вот тут есть кое-какие подвижки, ибо у Творителя «резьба» сорвана полностью. Более того, у него даже не тараканы в голове, а тараканьи экскременты, — откликнулся магистр, зыркнув на штиблет Флёра. — Удивительно, как это он умудрился? Он же в другом месте сидит... — Эвтаназ удивленно пожал пухлыми покатыми плечами и продолжил: — Так вот, постараюсь всё-таки более популярно объяснить... Как только вы увидите, что явный интроверт корчит из себя экстраверта, коммуникабелен до навязчивости, постоянно твердит, что этажи следует крепить не параллельно фундаменту, а перпендикулярно, физически слаб, но при вливаниях бугрится, сексуально озабочен, а на поверку готов ублажить только графоманскими стихами; когда по утрам вдруг впадает в депрессию и подумывает о «руконакладстве», да еще, ко всему прочему, что-то там вытворяет — пишет о суперсубъекте, отрицая при этом значимость объекта, — знайте: это Творитель. Не ощущая полноты жизни, он пытается испробовать все ее соблазны; закомплексованный и нерешительный, склонный сомневаться в своих поступках, он страдает тяжелыми агрессивными разрядами и несдержанностью. Творитель, с одной стороны, пытается вести себя как окружающие, но с другой — его, на первый взгляд, казалось бы, нормальное поведение в какой-то момент вдруг начинает приобретать изощренную, болезненную, утрированную форму. Он эпатирует — одевается не так, как все, говорит не то, что все и ведет себя иначе, чем другие. Для него важно отличаться от остальных, но в то же время быть вместе со всеми. С другой стороны, он слишком раним, чтобы жить в Здании, и часто его жизненные всплески заканчиваются весьма печально. Рано или поздно он погружается в себя, занимается самоанализом, — а для подобного типа самоанализ — причина всех несчастий, — начинает вытворять, уединяется в закоулках Здания, рвет со служащими, но, как говорилось ранее, он тщеславен и амбициозен, он алчен до славы и признания; душа болит, хочется одновременно и создавать устои, и рушить, и быть на вершине этих устоев, и вдруг — щелк. В мозгах начинаются необратимые последствия. Он превращается в Творителя. Литературный бицепс пульсирует, трицепс стиля выкореживается… этакий творческий бодибилдинг. Но, замечу, эти черты во многом относятся и к Творцу, ибо без рефлексии и самокопания не бывает настоящего искусства. Но — тут, думаю, главным отличием является выстраданность. Творец на самом деле страдает и никогда, повторяю, никогда не считает себя Творцом. Ну там, в закоулках сознания, где-нибудь глубоко в себе, он догадывается, конечно, что мозжечок его не без гениальных извилин, но одновременно очень-очень боится себе в этом признаться. Понимаете, он знает одну истину: Творец — Один. Признаться себе в том, что ты Творец, — это значит сказать себе: я — бес. А вот что касается Творителя, то тут никаких сомнений нет: просыпаясь и засыпая, он говорит одно: я, я, я… гений, гений, гений... Других нет и не было. Меня не переплюнуть, лучшего не будет. А Творец твердит себе — Он, не я. Я — пустозвон, проводник, ничто… Я ушел — Он остался. Что говорит себе Творитель? Его нету, есть — Я… И еще одно: нельзя писать о любви, если сам не любил. Так вот, Творитель — пишет, а Творец — любит… У Творителя — трехдневный насморк, а у Творца — вечная боль. У одного всего лишь ветреная поверхностная страстишка, а у другого — суховейная всепоглощающая страсть... Ибо творчество выболеть надо, выстрадать, тут аспирин и прививки не помогут, тут только одно — до конца, как бы больно оно ни было, и как бы вас ни заплевывали со всех сторон сморкачи с аденоидным своим творчеством и гунявым гением… Кстати, Творец, в отличие от Творителя, всегда недоволен своими произведениями, ибо пытается достичь недосягаемого — Идеала. Его все время, вплоть до запятых и многоточий, что-то не устраивает. В этом, конечно, где-то его трагедия, поскольку достичь Идеала вообще невозможно. С другой стороны, согласитесь, такой подход, как минимум, заслуживает уважения... Ну а Творитель полагает, что он сам, его «творчество» и Идеал — все это синонимы... Вот если я вас спрошу: «Пишете ли вы?» — а вы мне ответите: «Нет, ящики гружу», — тогда, может, я вам и поверю, что вы Творец... Ибо это очень тяжелая работа — «грузить ящики». Многие этого не осознают, большинство считает, что писать — это значит буквы в слова соединять, а слова в предложения. Вот поэтому они и Творители. В отличие от последних, Творец понимает смысл фразы «Не кантовать!» Поэтому грузит аккуратно, с любовью, с дрожью в руках. Ибо не ведает, что там, в ящиках, за дар припасен — комедия ли, трагедия? проза, стихи ли? А для Творителя все едино — пошвырял-пошвырял ящички, и ладно. Брутто, вроде, как и у Творца, а вот нетто-то и нету. Простите великодушно за навязанный каламбур... И что немаловажно: для Творителя важно «сколько», а для Творца «как». Ибо только графоман не боится «чистого листа»... — В этот момент Эвтаназ задумчиво посмотрел на голую стену архива и передернулся. — Вообще, если использовать музыкальную терминологию, «сколько» — это всего-навсего однодневный шлягер, а «как» — это уже многолетняя песня. Разница, как вы понимаете, колоссальная. При этом Творитель всегда поучает, ибо думает, что познал истину, а Творец лишь констатирует существование лжи… И в итоге получается, что Творитель через мнимую истину становится лжецом, а Творец через констатацию лжи постигает истину. Вот такие парадоксы случаются… И знаете что, я еще ни разу не встречал графомана, который не считал бы себя замечательным поэтом или прозаиком... не самовыродком, а самородком... — Тут магистр повел носом, пробурчал: «Попахивает. Ну да ладно». И продолжил: — Ну а самое главное их отличие в том, что у Творца за глубиной фраз скрываются два, пять, десять подводных течений, зачастую не известных самому автору. У Творителя же, даже если он не отъявленный дилетант, — кстати, некоторые Творители нередко имеют академическое образование, — все на поверхности, без глубины и волн... так... мелководье, штиль... Но это надо не читать — это надо чувствовать... И научиться творить невозможно — плюньте в лицо зашлакованным филологам, которые заявляют, что буква — это знак азбуки, а запятая — знак препинания, плюньте, не стесняйтесь... Они в этом ничего не смыслят... Навязывая правила, они тем самым убивают литературу. Видимо, поэтому среди филологов очень мало Творцов... Все больше юристы и медики, — Эвтаназ самодовольно улыбнулся: — Да-да, именно медики... Я вот тоже подумываю на досуге за мемуары взяться… много всего накопилось… опыт, страдания… Как думаете, получится? Не отвечайте, сам знаю — кому дали клизму, за перо браться не стоит… О! Кстати, пожалуйста… Как поживаем, дружище? Как невроз поэзии? Как цирроз прозы? — Эвтаназ нагнулся над каким-то астеником в очках с толстыми стеклами, в войлочных тапочках, полосатой пижаме и с цепью на щиколотке. «Серебряная» нить у него походила на чернильную кляксу — темную и расплющенную, с множеством расходящихся в разные стороны отростков.

Астеник с запавшими, абсолютно безумными глазами плевал на стену и чуть ли не кровью писал что-то на рукавах. Рядом стояли стакан с водой и алюминиевая миска с выбитым на дне трехзначным номером. Последние две цифры — шестерки — прикрывала черствая корка. Около миски догорал свечной огарок, воткнутый в хлебный мякиш.

— Что, Эпитафий Эпиграммыч, Зданию реквием сочиняем?.. — осклабился магистр. — А как животик наш? Метеоризмом не страдаем? Перистальтичка не подводит?

— Вы зачем макет сломали? — не ответив, капризно вопросил Эпитафий и, оторвав лицо цвета гнилого лимона от злокозненных виршей на рукаве, недобро глянул на штиблет командируемого, наградив затем и Флёра хмурым маниакальным взглядом. — Я старался, лепил «Памятник режиму», а вы… Извините, строчка… Подождите минутку, эпилог кульминирую, — и принялся выкругливать полоумную рифму. — «Смерть харизме», — возвестил он, закончив писать. — Ода.

— Быстрее, быстрее... Пожелайте ему «приятного эпитета» вместо аппетита, и идемте... Они все равно, когда вытворяют, ничего не жрут... Да скорее же... — Эвтаназ потащил Флёра вперед. — Главное, не показывать, что вы заинтересованы. Для них это — яд. — После чего бойко развернулся к Эпитафию и, сделав акцент на последнем слове, не без сарказма мурлыкнул: — Ни пуха, ни пера.

— А почему он на стену плевал? — поинтересовался командируемый после того, как в свою очередь пожелал Эпитафию «приятного эпитета», за что был награжден высокомерным и одновременно воспаленным взором.

— Не знаю, вероятно, картину писал. Что-нибудь вроде «Плач диссидента». У них это принято. Других не облаешь — самого облают… Знаете, я давно заметил: самое страшное бешенство — это литературное… Так, ну это — просто «овощ», — Эвтаназ брезгливо откинул короткой ступней небольшую луковицу, пустившую корни прямо в пол.

— А он не медик? — спросил Флёр.

— Нет. Инженер.

— Сирых душ? — неожиданно выдал командируемый.

— Канализационных труб... — облизнув губы, произнес Эвтаназ. — Серость часто так сублимируется — выхода из клоаки ищет... Кстати, замечу одну любопытную деталь. Вы знаете, какой первый признак сумасшествия?

— Какой же?

— Первый признак сумасшествия — это ощущение непревзойденности, — выразительно подняв палец, заявил магистр. — Ведь порой высокий IQ граничит с безумием, а гениальность с сумасшествием. И я знавал таких Творцов, которые со временем становились Творителями. Они рождались в яслях, а кончали в хлеву. Но были и другие, те, которые переросли овчарню своей души. Кто переступил через ощущение непревзойденности, кто расстался с иллюзиями и приходил к выводу, что на самом-то деле никто не знает истинных вкусов Истинного Творца. Ведь чтоб стать гением, надо понять, что вы смерд, что вы — смертны, если хотите. Надо стать Творцом, но нельзя признаваться себе в этом. Ибо кара будет длиннорукавной, с перехлестом на спине… Но больше скажу. Самое главное во всём этом — не кичиться своим даром, и вовсе не потому, что наказать могут. А потому, что это всего-навсего данность. Только глупцу придет в голову гордиться карими глазами, доставшимися по наследству вместо голубых, или сухощавым телом вместо рыхлого. В этом нет заслуги — только доминанта и гены. Смешно, понимаете, просто смешно бахвалиться классической формой носа или горбинкой на нем. Суть носовых хрящей у всех одна — носовые крылья держать, чтоб аденоиды не выпадали. Так и с талантом. Это всего лишь данность, а не заслуга... Всего-навсего цвет глаз, который сложно определить, и любопытная форма носа... Да и вообще, если уж начистоту: это нам каждому по отдельности кажется, что мы гении, а соберешь всех вместе, вглядишься в толпу — так себе, быдло... — Эвтаназ сбился и повлёк его дальше. — Между прочим, — снова продолжил он, — вылечить в себе непревзойденность можно только одним: смеяться не над другими, а над собой, так как именно самоирония является лучшим и, возьму на себя смелость утверждать, наиболее надежным противоядием от яда гениального сумасшествия и сумасшедшей гениальности… И никогда не плюйте в колодцы чужих душ, вам из этих душ еще пить. А плюя, вы только свой колодец замутняете… Есть, правда, другое противоядие: как только почувствовали, что нимб над челом засветился и поискривать внаглую начал, — нажритесь. До ризы упейтесь, до галлюцинаций, до копыт. Оттеняет очень… Глядишь, а нимб-то уже на кадыке болтается, и все ниже и ниже, до положения слюнявчика… И вот вы уже не Творец, а творяка — прокисшая творожная масса без меда и изюма, без цуката и марципана… Ну, я смотрю, несет меня сегодня, слов нет… Это все от обезжиренности… — Магистр резко прервал себя и посмотрел куда-то вбок. Подозвал опекуна с лицом-опухолью, западающим глазом и перегаром на пересохше-потрескавшихся устах, шепнул ему что-то на ухо, тот унесся, а вернувшись, держал на излете две мензурки и стакан с водой. — Ну, за нимб души и копыта тела! — провозгласил Эвтаназ, полоснув спиртяги. Командируемый не заставил себя упрашивать и тоже выпил. Оба прильнули к опекуну. Эвтаназ к правому плечу, Флёр — к левому. Занюхали. Стало спокойно и тревожно одновременно. Хотелось и творить, и вытворять. — О, вот еще прелюбопытнейший экземпляр! — воскликнул магистр, утянув командируемого вглубь змеящегося коридора и на ходу договаривал: — Творителей, кстати, существует два вида — близорукие и дальнозоркие. Одни только вблизи видят, другие — вдалеке…

— А Творец?

— К несчастью, у него стопроцентное зрение, иногда даже больше чем стопроцентное. Творец, если хотите, — многозорок. И глаз его улавливает то, что у других не воспринимают все органы чувств, вместе взятые.

— Почему «к несчастью»?

— Дело в том, что, в отличие от большинства, он пользуется не семью цветами, а целым спектром цветов и оттенков, а это возлагает на него колоссальную ответственность. И часто бывает очень сложно переварить в себе хорошее, которое со временем станет плохим, и мертвое, гадкое, мерзкое, которое в будущем заискрит жизнью. Понимаете, Творец знает, что все временно, и то, что, казалось бы, перед вашими глазами сейчас происходит — это иллюзия. А фантом — он-то и есть реальность.

— Так это же замечательно, что он все видит.

— Вовсе нет… Потому что на самом деле Творец не так уж сильно от нас с вами отличается — сознание может быть с разным углом зрения и находиться в разных эпохах, а вот глаза наши и чувства живут настоящим. Правда, чувства еще и прошлым питаются — опытом, который у всех неодинаков. Наверное, поэтому мы часто на одни и те же обстоятельства реагируем совершенно по-разному, поскольку высшее достижение открытого разума, да будет вам известно, есть всего-навсего наблюдение игры интеллекта с видимой действительностью… Впрочем, это я, по-моему, утянул у кого-то… А с другой стороны, многое ведь и от организации нервной системы отдельно взятой натуры зависит... От ее эмоциональности... черствости или экзальтированности... — закончил Эвтаназ.

— А как с Эпитафием Эпиграммычем? У него какое зрение?

— Скоро никакого не будет… — пробормотал магистр. — Кстати, совсем забыл, есть еще два весьма любопытных варианта Творителя. У одного из них в «творчестве» все ладненько и складненько, но без изюминки, без души. Знаете, отчего? Он искусство ненавидит, но обожает правила в нем. С одной стороны, его и Творителем в полном смысле не назовешь, но с другой... Мертвечина у него все, поиска нет, надрыва... Этот Творитель — глуповат и зашорен. Теорем в искусстве он бежит, полностью полагаясь на аксиомы, в то время как Творец аксиомами часто пренебрегает... Другой же вариант, напротив, нередко бывает высокообразованным интеллектуалом, если не сказать — ходячей на кривых беспокойных ножках энциклопедией. Но по сути своей он — вор и конъюнктурщик, а значит, лжегений и псевдотворец. И несмотря на то, что оба этих варианта встречаются довольно часто, мы за них даже не беремся, ибо доказать, что они Творители, фактически невозможно... Один использует глупые, затертые до дыр правила, другой — весьма, надо отметить, прозорливый прозаик и лукавый гаденыш — постоянно подворовывает из шедевров... Поэтому некоторые нарывы в искусстве нередко воспринимаются как нерв и новация... Ну, естественно, пока за руку прозорливца не схватили да не ткнули — плагиат, мол, это все, имитации и переиначки... Надеюсь, вам разницу между философом и философствующим объяснять не надо? Понимаете, нет греха в том, чтоб умыкнуть чью-то идею и талантливо переложить на свой лад; грешно и позорно — целую идеологию за свою выдавать, а потом одаривать всех а-ля скромной улыбкой: «Сам не знаю, как получилось, снизошло, да и что я могу поделать... талант — его ж не спрячешь». А вы б попытались. Спрятали. Авось не найдут. Если искать, конечно, будут.

— Знаете, я кое в чем с вами не согласен… — оборвал магистра Флёр. — Не насчет Творителей, тут вы, наверное, правы, а по поводу Творцов… вот вы говорили про медиков и юристов… Я тут видел одних юристов… В «Граммофоне»… Очень я, признаться, сомневаюсь, что они — Творцы… и вообще в состоянии что-либо путное написать…

— А те юристы, о которых я говорил, они подобные помещения не посещают… Отпосещались уже… — выкрутился Эвтаназ. — Полагаю, против медиков ничего не имеете?

— Нет, конечно, — соврал командируемый, отводя взгляд от магистра, и вдруг спросил: — А где находится Истинный Творец? Я не проводника имею в виду, а Настоящего Творца. Кто Он такой?

После этого вопроса Эвтаназ остановился как вкопанный и побагровел. На мгновение взгляд у него стал ледяным и острым, точно скальпель. Командируемому на миг показалось, что этот взгляд, как и фразу об «открытом разуме», магистр тоже где-то подворовал.

— Чтоб я от вас этого никогда больше не слышал, — понизив голос, зашипел Эвтаназ. — Понимаете? Никогда. На этот вопрос нет ответа. И бойтесь тех, кто скажет вам, Кто Он и Где Он. Бойтесь их, бегите от них, не оглядываясь. Это Творители, это — Мессианы.

И, печатая шаг, пошел вперед. Флёр засеменил следом.

— Что же касается простого Творца, — мрачно пробубнил магистр, — так это тот, кто может сказать: «Пока вы надо мной смеялись и ерничали, я тонул в своей прозе; когда же вы, наконец, захлебнулись от собственной желчи и зависти, я выплыл на поверхность»...

— Всплыл? — уточнил командируемый, которому порядком надоело занудство Эвтаназа.

— Нет, выплыл! — осадил его магистр. — Запомните: если Творитель любой экспромт доводит до состояния экскрементов, то Творец, наоборот, из любых экскрементов может создать экспромт. Так что выплыл, а не всплыл...

— Стало быть, не творить? — издевательски поинтересовался Флёр.

— Почему же, творите, если можете, — не почувствовав иронии, отозвался Эвтаназ. — Только о тварях помните, и в Творителя не превращайтесь…

Вскоре они остановились около нервного кудлатого типа с агрессивным терракотовым лицом, в накрахмаленной сорочке, изумительном дымчатом костюме и начищенных туфлях. Галстук-плотва, грея грудь, клевал тупым носом вырисовывающийся из-под рубашки и завязанный аккуратным кукишем пуп. Указательный палец на правой, «сухой», руке отсутствовал. Шею обхватывал стальной обруч с цепью. Ржавым оружейным стволом выпирала «серебряная» нить. Так называемое лицо покрывали, словно рытвины от ядерных взрывов, оспины. Он нелепо переминался с ноги на ногу и, с благоговением поглядывая на черный чемоданчик, стоящий около стены, пронзительно орал:

— Левой, левой, раз-два; левой, левой, раз-два. На месте… стой… раз-два. Приготовиться к газовой атаке! Внимание, га-зы!… — издал мощнейший хлопок кормовой частью и прогорланил: — Кру-го-о-м, марш… Левой, левой, раз-два…

— Типичный архитип Миротворца — он же Монументал. Как и Творитель, Здание любит всеми фибромами своей гнилой души. Личность харизматичная, и я бы сказал, в некотором смысле — хрестоматийная, — произнес Эвтаназ и закашлялся. Отперхавшись, молвил: — Отличительной чертой Миротворца является то, что он начисто лишен воображения и творческой жилки. Если и бывают малейшие проблески, то он безжалостно вытравливает в себе это интеллигентство, поскольку часто бывает потомком ярко выраженных плебеев. Единственное, что роднит его в некотором смысле с архитипом Творителя, так это желание казаться значительным и незаменимым. На этом их сходство заканчивается, ибо они друг друга, в отличие от прочих архитипов, которые иногда находят между собой общий язык, просто не переваривают. И если у Творителя желание выделиться проявляется лишь в признании его художественных идей, которые вовсе не обязательно должны быть претворены в жизнь на этажах Здания, то Миротворец старается облечь свои идеи в реальную, вполне осязаемую форму.

Возвращаясь к Творителю, замечу, что он больше всего боится жить в эпоху перемен, а уж тем более — таких перемен, которые он выдумал и увековечил в своих произведениях, точнее сказать — «производственных травмах». Между прочим, это еще один подсознательный страх Творителя: страх перед тем, что им написано. И в равной степени для него важны как равновесие в собственной душе, так и гармония на этажах Здания, поскольку первое всегда сопряжено со вторым. К сожалению, он часто этого не понимает и на первый план ставит собственную душу, а потому, даже глубоко ненавидя Миротворца, нередко становится его клевретом и дифирамбщиком. Что же касается Миротворца, то, в отличие от предыдущего, достаточно безобидного, архитипа, он — жесткий реформатор. Причем именно тот нередкий тип страстного и непоколебимого реформатора, который со временем превращается в упертого заурядного консерватора. И, если вчера он был широкодушим обаятельным демократом, любителем шалашей и шалашовок, а также своим, «до трясущихся рук», парнем, то, стопудово, завтра — превратится в бронелобого, закодированного, половобессильного узурпатора. Это самый страшный и кровожадный архитип. Он глуп, труслив, хитер и, как результат, — чрезвычайно вспыльчив и заносчив. Путает конституцию с проституцией, а избирателей со скотиной. На словах готов к компромиссам. Но на деле — лишь к тем, которые приводят к сокрушительным последствиям. Старается утвердить свою правоту политикой силы и преследованием инакомыслящих. Любопытно, что сам он подвержен навязчивой идее преследования, — утверждает, что кругом соглядатаи, фискалы, тайные организации и прочие вражины, которые хотят его ликвидировать и стереть с лица Здания. В своем окружении никому не доверяет, считает, что за глаза о нем плохо отзываются, а также пытаются нанести вред физическому и психическому здоровью — копируют информацию, стирают психические данные и тому подобное. Будучи на редкость коварным и изворотливым аспидом, вначале пробует силы на своих подчиненных. Убедившись, что ему все сходит с рук, прорывается в высшие этажи Здания и устраивает театр одного актера... Нередко пломбирует историю отдельно взятых отделов, а порой и всего Здания. Так, что на месте зубных дупел вырастают безразмерные клыки и резцы. Отчего у электората, естественно, не закрывается пасть. Раньше щечки западали, но жевалось. Теперь вроде зубки есть, а прожевать нельзя. Приходится заглатывать кусками. Отсюда гастрит, язвы, несварение желудка... Впрочем, будем откровенны перед собой — каков электорат, таков и кандидат...

Далее. Миротворец исключительно работоспособен и энергичен. Он — трудоголик. Однако, как большинство трудоголиков, глух и слеп, а значит — слышит только себя и видит результат только своей деятельности. Работу других не ценит и прочих трудоголиков изводит. В компании претендует на лидерство и, если еще не пробился в верха, частенько бывает бит. Но на удивление живуч. Более того, нередко — долгоживуч, что весьма пагубно отражается на его дурь-избирателях, которым ничего не остается, как удивляться столь разительным метаморфозам, произошедшим с их выдвиженцем, поначалу казавшимся свежим, здоровым и умным, а со временем скоропостижно потерявшимся в недрах маразма и тенетах Альцгеймера. Из молодцеватого супердемагога превратившимся в косноязычного «экающего» хрыча. По причине так называемой «сильной слабости мозговой памяти в голове» он забывает имена (и лица) тех, с кем общается, перестает ориентироваться не только в собственном окружении, но и в отделах Здания, которыми руководит. Он вполне может поздравить электорат так хитро и заковыристо, что вначале и не поймешь, что же он имел в виду, как-нибудь навроде «чтоб предыдущий год был для вас лучше последующих». А уж если дал слово, клянясь собственными отпрысками и Потусторонними силами, будьте уверены — Миротворец слова не сдержит. Не надейтесь. Вполне в его духе помочиться в общественном месте, в концертном зале выхватить дирижерскую палочку и заставить оркестр профонить шлягерок «Красная кнопка — залог миротворчества», ущипнуть за мягкость-выпуклость какую-нибудь великосветскую особу, поднять фужер и забыть его осушить, начать фразу и закончить через минуту в том же месте, из которого выполз — на недоумевающем междометии: «Э… а что это я сказал? Э?»... Перепутать листы своей — не своей, подготовленной крючкотворами, речи, обнять визави — и вдруг вздремнуть на нем миротворческим сном… ну и так далее. Всех шуточек его не упомнишь, ибо Миротворец — сам по себе сплошная грустная нескончаемая шутка. И, к сожалению, прежде всего — над нами самими. Что еще? Ах, да… Характерными особенностями Миротворца являются переживания по поводу внешних и умственных данных. Поэтому все красивое и рациональное им беспощадно уничтожается. Ставя равенство между Творителем и Творцом, избавляется и от тех, и от других. Вероятно, в детстве он был бит не только сверстниками, но и подвергался определенным домогательствам со стороны взрослых родственничков и, как следствие, заработал расстройства на сексуальной почве. С возрастом начинает презирать женский пол за свое бессилье; по этой же причине ненавидит пол мужской. Если сам не попадает в архив, то организует его для приятелей. Со временем пиджак меняет на френч, портки — на галифе, штиблеты — на хромовые сапоги, полагая, что так выглядит более мужественным. Кстати, в одном из сапог Миротворец прячет шестой палец. Жутчайшая смесь. Идемте, Флёр.

— Стоять! — рявкнул Миротворец, потянувшись к собеседникам.

— Цыц мне, спущу мордодеров! — намекая на опекунов, предостерег его магистр.

— Эй!

— Не фрондерствовать тут — не на марше! — Эвтаназ сделал резкий широкий шаг вперед и заслонил собой командируемого.

— Эй! — не унимался Миротворец. — Э…

— Ну ты, харя с харизмой! Ментальный кризис заел?! Плохо соображаем? — Эвтаназ, ничуть не испугавшись резкого выпада со стороны Миротворца, ткнул ему под нос комбинацию из трех пальцев, брякнул: «Накось — выкуси!» — и окликнул проходившего мимо корноухого и кривоглазого опекуна в нечистых бутсах, у которого из кармана мятого халата выглядывал кончик невесомого газового шарфика в ярких всполохах мимоз. Подбородок у него был небрит, а вместо пробора розовел шрам. В руках подрагивал никелированный лоток со шприцами. — Вколите-ка ему аминазинчика.

— Что Циррозия? — хрипло поинтересовался опекун, спрятав «мимозы», оброненные ассистенткой Эвтаназа, поглубже в карман. — Когда смена заканчивается?

— Никогда... Работайте... Не напасешься на вас цирроза на всех... — резанул магистр.

— Много вы в нем понимаете, — дрожащим голосом бормотнул опекун, выпустив из прокуренных легких неразделенно-любовный выдох, по которому можно было заключить, что не нашедшая отклика страсть, губительность алкоголя и суета навевают ему мрачные мысли о суициде. Однако служба была превыше собственных переживаний: опекун опустил лоток, и в его треморно пляшущих пальцах появился шприц с длинной иглой и «миротворческим» содержимым. Из иглы вырвался фонтанчик, описал дугу и ударился в пол. Рукав пациента взмыл вверх. Миротворец на время затих, но глазки его продолжали трусливо бегать, и по ним можно было определить, что бравурный марш его хромовой души продолжается и будет длиться еще очень и очень долго. Не только после инъекций «кубиков», но даже после вливаний кубов.

— А что это за чемоданчик около стены? — спросил Флёр.

— П-портфель с бомбой… — поперхнулся Эвтаназ. — Игрушечный, конечно. Наш активный шизик об этом не знает. Настоящий-то мы отобрали, чтоб не соблазнялся… Что-то мне не в то горло попало. Постучите по спинке.

— А почему у него нет указательного пальца на правой руке? — постукивая между лопаток Эвтаназа, вновь поинтересовался командируемый.

— Ушел в недосягаемое будущее, — дал исчерпывающий ответ магистр.

— А если серьезно?

— Если серьезно, то ампутировали в прениях, — разбрызгивая мокроту, раскашлялся тот, глянув на злобное лицо Миротворца в ядерных воронках, — чтоб его подлая экселенция на кнопку не нажимала.

— Нет, ну честно…

— Отсох за ненадобностью, — припечатал Эвтаназ и снова зашелся в кашле. — Уф! Прошло, кажется...

— Постойте, — опомнился Флёр. — А при чем тут кнопка? Портфель-то игрушечный, вы же сами сказали. Тем более, у него для этой цели другие пальцы имеются.

— Много, я смотрю, вы вопросов задавать начали. Баллотироваться не собрались? — недовольно пробурчал Эвтаназ. — Не положено ему указательный палец иметь, понимаете, не по-ло-же-но… Он им только в ноздре ковыряться может. А это и мизинцем можно делать.

— Так вы бы и мизинец…

— Это еще зачем? — непритворно удивился магистр, заискрив растрескавшейся паутинкой капилляров на глазном яблоке. — Какой вы, смотрю, кровожадный тип всё-таки, Флёрчик… ай-ай, ай-ай… Из вас отличный министр получился бы…

— Вы считаете? — не почувствовав подвоха, засмущался Флёр, конфузливо шаркнув ножкой.

— Ага. Они тоже много вопросов задают и никогда на поставленные не отвечают. А при удобном случае еще и на красную кнопку норовят нажать. Так, поиграться просто, — Эвтаназ невесело покачал головой.

Флёр понял, что толку от магистра не добьется, пристыженно подтянул ножку и замолк. Обернувшись, заметил, что Миротворец дотянулся-таки до угольного чемоданчика и дважды надавил большим пальцем левой руки на красную кнопку. С минуту потоптавшись на месте и наконец осознав весь трагикомизм ситуации, Миротворец вдруг разревелся. Плач его был искренним и ужасным. Чтобы заткнуть этот требовательный испепеляющий вой, напоминавший по звуку не то глас сирены, не то стон диафона[3], хотелось заменить игрушку настоящим чемоданом.

 — Шалит дитятко, — не оборачиваясь, констатировал магистр. — Для него же власть — ясли, жезл — погремушка, а овальный кабинет так и вовсе — манежик с «соской»...

Сделал многосмысленную паузу и поддел ногой пустой двухлитровый баллон из-под пива, брошенный кем-то из медперсонала.

Флёр засеменил следом.