Проза

                                                                     Нам жизни Мёд отпущен был на острие ножа.

                                                                                                                                  Тонино Гуэрра

Андрей Рыжов был из тех, кому боженька, отпуская талант, не поскупился,  а ещё и  насыпал полные карманы довеска, коим является трудолюбие, и Андрюха валтузил, как  никто на курсе. До защиты диплома, по студенческим меркам, уйма времени. Его «Наездница» была готова: композиция, пластика безупречны, удивительно найдено единение человека и лошади через любовь друг к другу, итогом которого  та самая, искомая всеми красота – спасительница. Руководителем диплома Андрей был доволен, внимал его советам, тот в свою очередь, чтобы Андрей не «засушил» работу, рекомендовал недельку порисовать лошадок в зоопарке.  Памятуя о зеваках, всегда толпившихся за спиной рисующего, Андрей решил ехать в деревню, куда его мальцом вместо пионерского лагеря отвозили на лето.  В его памяти навсегда поселилась и жила деревня, ещё хранившая дыхание архаичного уклада, деревня, в которой конь и человек в одной упряжке возделывали нелёгкую крестьянскую долю. Из родственников остался только младший брат деда, Петр Дмитриевич, его хозяйка тётка Гаша была нелюдимой, придерживалась старой веры, дом содержала опрятным, своих детей не было, к Андрею их любовь и доброта не знала края. Когда стали укрупнять колхозы, Пётр Дмитриевич, да ещё несколько дворов, невзирая на все удобства, которыми манили на центральную усадьбу, так и не тронулись. Здесь, на Ильинке, осталась и конюшня с рядом притулившейся кузней; по иронии судьбы они ютились на месте дома помещика Лойкина, сиротство которых скрашивал  старый сад и пруд с купальней. Потребы в лошадях почти не осталось, её короедом дотачивал бухгалтерский дебит-кредит, где уход да кормление превышал наработанное одной лошадиной силой. Спохватывались по весне, когда подпирала нужда вспахать и посадить картоху, чинили наскоро остатки полусгнивших  хомутишек, выстраивались в очередь за объезженными лошадьми, молодняк же год от года дичал без надлежащего ухода и конюха. За всем этим хозяйством присматривала мужланистая бабёнка по прозвищу Беглая.  «Кому поп, кому попадья, кому попова дочка», – глядя на этот разор, не зная то ли радоваться, то ли скорбеть,  зачем-то вслух произнёс Андрей и  с головой погрузился в  работу. Как-то, возвращаясь напрямки через лойкинский сад, увидел лежащего жеребёнка со звёздочкой во лбу, такой, как у стоявшей рядом матери; она смотрела в сторону Андрея, замерев  в напряжении.  Достав альбом, быстро сделал несколько набросков, дивясь столь совершенной композиции, сотворенной самой жизнью, не сдерживая восторга, с порога стал рассказывать, показывая наброски.

 – Это же надо, не околел, – прервал его  Пётр Дмитриевич.

Наступила тишина…

 – Кто не околел? – тихо спросил Андрей.

 – Да косетёнок, вот ужо четвёртый день пошёл, и собаки не раздерут. В прошлом годе двоих здоровеньких при матках, что тебе волки зарезали.

 – Ничего не понимаю…

 – А чего тут понимать? Беглячка жерёбую кобылку загнала со всеми в конюшню, она и опросталась, да видать кто-то лошадей шуганул, на лежащего косетёнка и наступили, лошадь животное аккуратное, да тут другой случай. Круп раздробили, он подняться не смог, у матки молоко перегорело, его из конюшни вытащили, думали,  собаки растащат,  а оно нет, видать доля такая. Беглячка приходила, просила пристрелить, да што я ирод какой-то? Охота на зверя, дело иное, а калику добивать не по-мужески.  Он, Кузьма, сколь помню, скотинку всем реже, и тот отказался – не стал и конец.

Да как же, Пётр Дмитриевич, неyжто ни в ком сердца нет, вон у тебя в стаде два гусёнка с вывихнутыми крыльями шкандыбают?.

 – Чудной вы народ, грамотеи, чуть харч в пузичко чаще наведываться станет, так  вас сразу хфиласофия распирает. Гуся вЫходить мне нужно, чтобы себе зимой мясушка имать, да вас городских потчевать, или вы как Ванькин железный конь бельзином питатесь? Пока вода не остыла, мой руки да садимся вечерять, хозяйка стол ужо накрыла,

 –  Чуть прибавив в голосе, чтобы в топлюшке было слышно Андрею:

 – Оно и со здоровыми незнамо что делать, железный конь дюжей оказался, верх за ним, прокорм дешевше, рифметика – штука мудрёная, как ни считай, только прибыток от лошадки – для таких как ты, вот и лепи-рисуй да поспешай: осенью оставят с пяток, а остальных – на колбасу.

Вечеряли молча. Подождав, пока Пётр Дмитриевич сотворит молитовку, Андрей пустился в рассуждения. Пётр Дмитриевич зашёл за ширмочку, где стояла кровать, снял со стены ружьё, взял два патрона и протянул Андрею:

 – На, сердешный, иди, облегчи его, и заодно своё страдание.

Холодный ствол ружья обжёг не только руку, а и всё внутри, однако, назад хода уже не было. У дверей Пётр Дмитриевич остановил:

 – Погодь.

Появилась надежда, что всё вернётся до этого злополучного момента, когда он взял ружьё. Пётр Дмитриевич вновь нырнул за ширмочку, порылся, вынес два патрона:

 – Возьми эти, они заряжены картечью.

Над садом зависла огромная луна, дорога показалась совсем короткой. Жеребёнок, заслышав шаги, привстал на передние копытца, его белая «звёздочка» во лбу  напоминала мишень. Андрей разломил ружьё, достал патрон, послал в ствол, быстро вскинул, плотно прижав к плечу, стал целиться… Жеребёнок смотрел, так смотрят дети, надеясь увидеть чудо – птичку, обещанную фотографом. Белое пятнышко во лбу жеребёнка начало расплываться, стало сплошным белым пятном, палец на курке садануло будто электрическим током. Андрей отбросил ружьё, выстрел вернул сознание. Андрей кинулся ломать ветки, наскоро соорудив шалашик, принёс с конюшни оберемок соломы. Жеребёнок оказался на удивление лёгким и не противился, положил его в шалашик на солому, рука сама потянулась погладить, но жеребёнок беззубым ртом схватил его пальцы, причмокивая, стал сосать.

 – Молоко…. Надо молоко… Корову Пётр Дмитриевич давно извёл, а деревенские уже спят.

 – Потерпи, потерпи, миленький.

Так просидел до утра, не слышал, как приходил Пётр Дмитриевич. Подобрав ружьё, ничего не сказав, покачав головой, ушёл. К началу утренней дойки Андрей был уже на ферме, налитое парное молоко, чтобы не остыло, обернул рубахой.

 –  Много не давай, обопьётся, – вдогонку буркнул пастух Аникеич.

 –  Сейчас… сейчас… – будто хлыстом подгонял себя Андрей.

На подходе к шалашику увидел голову жеребёнка: пытаясь избавиться от боли, приковавшей его передними копытцами к соломе, оставил две бороздки. В не закрытых фиолетовых зрачках не было укора, а застыла то ли печаль, то ли жалость…. Андрей поставил рядом молоко, отдышался и пошёл за лопатой.