Жизнь как есть

 

 

7/IX – 1929 года. К портрету Р. Тагора. Я зрелый человек, уверенный в себе, имеющий свою философию, свою этику, свои «правила жизни». Свои намерения для будущего, наконец, своё мнение о Тагоре, как о человеке, философе, поэте. И я не могу сказать, чтобы Тагор, как человек, был мне особенно дорог, чтобы его философия была мне наиболее близка, чтобы его поэзия была моей любимой. Но, когда смотришь на его лицо,  кажется, что он – единственный человек, перед которым мне было бы по-настоящему стыдно. Не пустяков, не случайных ошибок, не отдельных падений, но за нечистоту самого нутра, за творческую лень, за нежелание, вернее трусость - выявить своё «Я», своё «личное» до конца и изгнать из него всё постыдное...

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.78).

 

8/IX – 1929 года. Чувство смерти, её неотразимости, страха перед ней – ко мне приходит чаще всего неожиданно. И всегда пустяки вызывают этот мучительный рефлекс. Я вижу в колесе трамвая запутавшуюся травину – и вдруг меня озаряет сознание, что никогда более я не увижу этой травинки, этого колеса и т.д. Случайно раскрытая форточка в глухом переулке, локоть незнакомого человека на барьере ложи в театре – связаны таинственными нитями с непрерывающейся глубочайшей работой подсознания.

Не безразлично ли перед масштабами величайшего и, по существу, единственно великого обобщения жизни – смерти, ограниченность наших конечных восприятий? Раз всё ведёт туда, все капли потока равноценны.

Но если такова логика – то можно договориться до правоты Шопенгауэра – И тогда фрейдианское «Смерть – смысл жизни» не есть только парадокс. Продумать...

10/IX – 1929 года. Леонов. Вор. Талантливо, очень занимательно, хотя и непомерно длинно. Материала без конца - наблюдений, фактиков, анекдотов, словечек, памяток, выписок... Много выдумок и образованности... Леонову очень хотелось, надрывно хотелось – дать своё, большое, настоящее и слишком явно, ничуть не скрывая, на манере Достоевского – но ещё рано. Он совсем бессилен.

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.79).

 

            Прежде всего, он композиционно – совершенно беспомощен в своей громаде. У него – вечная мелодия, и нет у него ни объективных, ни субъективных оснований её оборвать... Её конец ничем не оправдан, разве желанием во что бы то ни стало и кончить, как Достоевский. Пристегнув ещё 2 - 3, 10 анекдотов, он мог бы протянуть

свой роман не на четыре, а на 14 частей. И от этого он бы не выиграл и не потерял ничего в своей убедительности... А сколько у него в этих четырех частях насовано чеховских «ружей» так и не выстреливших.

            Подражание Достоевскому ничем не оправдано, разве кроме показа – как можно овладеть оборотами, словечками любимого писателя («подлый ты человек, злой вы человек» и т.д. и т.д. ad infinitum)... Но...

1. Достоевский – океан идей, турнир идей, непрекращающийся, бешеный диалог. И каждая идея имеет глубокого, блестящего выразителя... Она исследуется до дна в различных вариантах, в самой сложной и прихотливой диалектике?.. Какие у Леонова идеи, кроме явно списанных. Я не нашёл. Митино самоубийство? Но это – весьма

слабая вариация, лишь слегка прикрытая новым историческим костром. А «Маша» - инфернальная женщина. Зина, Чикилёв, Манюлин – всё это ... потуги, отнюдь не лишённые занимательности, но это - далеко от большого письма, от большой литературы.

2. У Достоевского все его литературные приёмы – внутренне оправданы. Их излишество – кажущееся. Они необходимы для построения его многоголосной фуги. Его диалогизм требует перебоев, пародирования, намеренной «дурной бесконечности». А Леонов для чего пользуется этим? Дешёвый маскарад.

Это – огромный, очень ценный черновик талантливого человека. Но его форма слишком монументальна,  для его содержания.

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.80).

 

11/IX – 1929 года. Джон Рид. Революционная Мексика. «Современные проблемы», 1925. Непритязательная, очень занимательная книжка. Прекрасный образ народного революционера – партизана и военного героя Виллы.

 

14/IX – 1929 года. Для Достоевского – пересмотрел, а местами и перечёл «Историю русской интеллигенции» Овсянико-Куликовского.

Какая банальщина. Поверхностно, пусто. Характеристики – сплошной штамп.

 

15/IX – 1929 года. Вера Инбер. Америка в Париже. 1928.

Занятно, легко, но всё игрушечное. Дамско-вагонная литература.Есть недоразумения и ошибки (стачки, Монпарнас). Париж – кукольный. В меру пущено гражданской скорби.

 

18/IX – 1929 года. С десятка раз был на партийной чистке у производственников (металлисты, кожевники). Ребята, в целом хорошие, честные и лишней грязи не разводят. Поражает:

а) политическая малограмотность или даже неграмотность подавляющего большинства. Даже секретари ячеек – не только не могли прилично сформулировать сущности «уклонов», но вовсе не представляют их. В вопросах, связанных с историей партии - полная беспомощность.

б) Неумеренность в «пьянке». Непьющих почти нет. Большинство «партвзысканий» - за «пьянку».

в) Корявость языка. Правда, большинство от сохи, но и городские не могут путно изложить мысли.

Нужна ещё – долгая упорная работа. Члены комиссий производят серое впечатление. Не чувствуется ни большой авторитетности, ни настоящей

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.81).

близости. Со сплетнями и обывательщиной выступали только женщины, по преимуществу беспартийные.

P.S. Забыл отметить:

г) Узелки недоброжелательности к товарищам, занимающим какие-либо командные высоты (бригадир, монтёр и т.д.), их распорядительная власть, их приказы, замечания дисциплинарного порядка по поводу плохой работы, пьянства и т.п. вызывали на чистке недоброжелательное и явно пристрастное отношение.  «Чистили»  наиболее даровитых и наиболее активных. Робкие и серые проходят спокойнее.

 

 

20/IX – 1929 года. Вятка – классическая почва для ссылки.

Герцен, Витберг, Салтыков-Щедрин, П.В. Долгоруков("Notice pur les prinerpals families de la Russie. 1843.),

Унковский (Тверь), поляки после 1863 года, издатель Павленков, с 1870 года нарастала до 2 половины 1890-х гг. Потом - В.Г. Громан, социалисты-революционеры.

См. Н.А. Чарушин. О далёком прошлом Ч. I и II. Кружок чайковцев. М. 1926. стр. 58 - 60.

П. Боборыкин. столицы мира. (30 лет воспоминаний). М. 1911.

Я начал этот фолиант (стр. 519) ещё в Рязани у Скурихович.  Боборыкинский педантизм, точность до мелочей. Изумительная разносторонность, добросовестность анализ, но целого нет, всё «разъято», «разодрано на части». В политическом плане бездна наивности и незнания.

 

30IX – 1929 года. С захватывающим интересом, не отрываясь, пропуская только, слишком технические, диспозиции войск, читал всё свободное время последних дней 2 тома «Воспоминаний Людендорфа о войне

1914 - 1918 гг.» Великолепный памятник! Пусть он - политически необразован, наивен, порой – прямо тёмен – но его чисто германская выдержка, работоспособность,

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.82).

героизм, честность перед собой в лучшем смысле этого слова – пленяют. Из такого человеческого материала делаются вожди. Четыре года напряжённой мысли, труда, страданий, обид.

Великолепная фигура. И революции можно пожелать таких людей. Великолепна – его чуткость к противнику, признание их заслуг, их работы. Замечательны отзывы его, такого компетентного солдата о Николае Николаевиче – «Великий князь был настоящим солдатом и полководцем» (I., с. 99) или «На пути к победе мы сделали новый большой шаг вперёд. Сильный волей Великий князь был отстранён. Царь стал во главе войск». И наши вовсе не плохо дрались. Из людендорфской  эпопеи ясно – как много и блестящих успехов мы имели в империалистической войне, погибших не только из-за плохого фронтового командования, но и из-за отсутствия организации снабжения, транспорта, общей дезорганизации тыла. Людендорф, конечно, неправ, полагая, что поражение есть результат «революции», которую он всячески ненавидит. ^{* Прим. редактора} Он так и не сумел, не захотел понять, что революция с необходимостью выходила из войны и, конечно, должна была быть результатом поражения и гибели миллионов. Ни хозяйство, ни люди не могли не реагировать на эти гекатомбы.

Замечательны слова генерал-фельдмаршала Ф. Мольтке от 14/X - 1890 года «Когда разразится война, висящая над нашей головой, как Дамоклов меч, уже более 10 лет, то продолжительности её и исхода нельзя будет предвидеть... война эта может быть семилетней, может быть и тридцатилетней».

Какими мальчиками были «экономисты» в начале войны  рядом с этими словами «генерала».

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.83).

 

5/X – 1929 года. С удовольствием возобновил, с детства забытые, «На лесах» Мельникова-Печерского. «На горах» ещё не сумел достать.

Хорошо. Большой размах, много соку, много доподлинной истории. Блестящие иллюстрации к нашей истории первоначального накопления, к экономике раскола, к эволюции религиозных представлений и обычаев.

 

8/X – 1929 года. Мой дневник хиреет. Меня истощают эпистолии. Я столько за день пишу, что на дневник уже рука не поднимается.

 

13/X – 1929 года. Воскресенье. В окна смотрит тусклая, сырая осень. Ветер ломает голые деревья. И хочется быть с кем-нибудь из близких. Услышать милый голос, раскрыться, вычистить душу до дна от накопившегося в ней сора – в томительной, подневольной и естественно ограниченной жизни. И некуда, не к кому пойти..., и никто не придёт. Будешь слышать «мышью беготню» хозяйки. Слышать «дурную бесконечность» её скопидомных забот, ржавые голоса, ржавые мысли...

И начинаешь как будто даже со сладострастием жалеть себя. Но когда вспомнишь, что всю предшествующую жизнь жил, как король, никому не обязанный отчётом, никогда себя ни в чём духовно не ограничивал, ни в каком морально-интеллектуальном пиршестве себе не отказывал, то и все кары, доставшиеся провиденциального космического баланса, кажутся такой пустяковиной.

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.84).

 

14/X – 1929 года. Вчера, несмотря на весьма прохладную рецензию в «Вятской правде», пожелал посмотреть «Старое и Новое» из «Генеральной линии» Эйзенштейна и Александрова.

            Много утрировки, штампов (кулак, поп, старая бедняцкая изба), но такая захватывающая побежка разума, такое торжество мысли, веры в новое дело, любви к нему, что сам весь полнишься энтузиазмом и счастьем, что грядут новые люди, новая страна. Немолодая, некрасивая баба Марфа прямо обаятельна своим выстраданным сердцем, своей проснувшейся любовью к общему делу. Она так озарена этим порывом, так поразительно чиста и глубока её вера; немыслимо без слёз глядеть на неё. Великолепны все эпизоды с «Фомой» бычком. Чудесная фигура деревенского комсомольца, пожилого крестьянина – лихого косца, который вначале противник машин. Очень хорош – агроном.

Поход траурной колонны – чудо. Зрелище, на которое не наглядишься. Великое дело идёт!

Но публика зевала и уходила. А казалось – я кончаю с нудной и бездарной городской практикой.

 

15/X – 1929 года. Прочёл и с большим удовольствием обе книги Н.А. Чарушина, которые он мне дал – «Кружок чайковцев» и «На Каре». Написано просто, без всяких выкрутасов и трюков, хорошим сочным языком. Ничего лишнего. Самое привлекательное - его собственная фигура - скромная, серьёзная, удивительно человеческая. Обо всех он говорит хорошо, ни с кем не сводит счётов. Так просто и легко в мемуарах человек, которому скоро стукнет 80 лет – себя всегда и во всём оставляет в тени. Всё это не редкие, а редчайшие добродетели!

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.85).

 

17/X – 1929 года. Ермаков «Этюд по психологии творчества А.С. Пушкина», 1923.

Как-то всё – совершенно мимо цели, совершенно ненужно. Это «органическое понимание» ровно ничего не даёт. Крохи остроумия и море пустословия.

 

25/X – 1929 года. С сего числа я – старший экономист Вятского Смоллессоюза с оплатой в 180 руб. в месяц. Свершилось!

 

29/X – 1929 года. Эти дни были полны такой страшной невыразимой тоски, какой я не помню в моей жизни (разве 1902 год?). Моя служба с первого дня стала моим проклятием. Только когда я отсидел мои первые,

после трёхмесячной свободы, 7 часов за балансами, таблицами, цифрами – я понял, чего  лишился. Я совершил безумие. Да, нужно было висеть на шее моих близких. Нужно было побороть остаток  интеллигентской справедливости, но дрожать за свою свободу, цепляться за неё. Ведь это – мои последние дни – быть может, год, два, самое большее три, в которые я сделал бы, наконец, всё, чем так тяжко бременел 10 - 15 последних лет. Ведь, нормальные условия никогда не давали мне дышать, я сидел по шею в тине ненужностей, я был обречён за мои [неразборчиво]. Судьбе было угодно, наконец, подарить мне три года, чтобы я «волнуясь и не спеша» - не всё, не самое острое, но самое основное, наиболее меня выражающее, привёл к концу, чтобы

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.86).

я сделал  труд, сокровенный при моей жизни, но которым будут жить после меня. А по дороге – сколько мог я разбросать ещё мелочей, но для меня важных, успокояющих (Достоевский, мемуары и прочее). И я был столь легкомыслен, что ль преступно прост, что просмотрел это, что забота о Белочке, боязнь за Сашу - перевесили единственно мудрое, что было в моём распоряжении... И я закрыл для себя свет, навсегда, наверное, навсегда.

            И после этого первого ужасного дня, когда сквозь работу пробилось сознание безумия, совершённого мной поступка, когда я так физически горел, что мне казалось, что у меня опять начинается болезнь – я вернулся домой, меня ждали 2 толстых письма и оба письма ещё прибавили к владевшему мной ужасу. Белочка, по злому (конечно, несознательному) совету Сергея, изложила мне все домашние истории, жертвой которых являлась она и все другие, истории мелкие, но отравные той страшной мутью, от которой нет лечения. Она мучается там и ищет у меня сочувствия здесь - здесь, где я бессилен, где я не в состоянии понять. Где, как и чья начинается - глупость, подлость. Где сотни малых мыслишек, соображений, счетов, сбившись в комья, терзают душу, не давая выхода. Неужели в переписке – неделями, отстаивать свои слова, свою аргументацию - в споре, где разом теряются логика и человеческая достойность. И вот острым клином вошло в мою смятую, чёрную душу – это новое, ползучее, мышье.

Другое письмо – Саши и Лены. Саша – измучен до последних краёв – тяжестью, нелепостью, обстановкой

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.87).

работы, ужасной неудачей с Шуриком (и Шурка - подавлен), той же бессмысленной мышьей беготнёй жизни. Лена пишет про то же и под конец сообщает про дикую смерть Тихомирова...

Я не знаю, что стало со мной... Бежать, но некуда, не к кому... Вся грудь забита - волнением, возмущением, отвращением, слезами... И сквозь окна грязная посторонняя Вятка... Какая была ужасная ночь. И пошли дни всё такой же удручающей чёрной тоски. Голова в огне, грудь болит; друг, который был так влюблён и вдохновенно верил – только он мог помочь... Только М. умела в последнее время своим радостным удивлением моим качествам, пусть наивным, но чистым и беззаветным, успокоить меня... Но я был один.

26 ,27, 28, наконец, 29-е.  Только сегодня мне полегчало. Мне было с утра так неудержимо, что я решил пойти хоть в кино, чтобы внешне переломить себя (пришло ещё письмо Н.А. - с объяснениями - Ужас!). И «Ворота Кавказа» были – надолго ли? - моим спасением. Горы, снег, лёд, всё одолевающие люди, это, вдруг, подняло меня. Смотря на Казбек, я стал чувствовать, что мне легче дышать, точно я шёл по снегу и впивал горный воздух. А, когда возвращался, вызвездило так, как я давно не видал. Всё небо горело. И мгновенно полетели мои мысли. Мне представлялось, как теперь, когда я одинокий и уже старый иду по мосткам, так нелепо врезавшейся в мою жизнь Вятки (если она только не была суждена мне, как спасение), везде, по всем городам и сёлам, во всём мире – есть сейчас тысячи влюблённых, молодых, которые любуются небом. Которые ждут необыкновенного

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.88).

от жизни. И мне вспомнить мои счастливые, влюблённые ночи, когда я сам трепетал, глядя на трепещущие звёзды – и так мне стало сладостно – больно, но больно по-иному, распахнулась душа, всё захотелось любить, со всем примириться. И не стало точки...

Совсем забыл, что самым удручающим моему Саше было то, что он, точно предчувствуя мои будущие муки, отговаривал меня от службы... Но его письмо опоздало на сутки. Может быть, будь оно раньше, я изменил бы решение. Не думать о старости.  Какая ещё старость. Не откладывать, прожить библиотеку и всё... Но теперь не откажешься. По крайней мере, скоро. Это значило – в конец себя скомпрометировать.

 

18/XI – 1929 года. Белочка пробыла почти полторы недели. Было очень хорошо. Ничто не омрачало нашей нежности. Как всегда в моё устроение она внесла много заботливости и энергии.

 

19/XI – 1929 года. Я – совсем не догматик, менее всего – догматик большевистский. Но я восхищаюсь тем, как сумели они организовать порыв к строительству,  поднять серых, ординарных людей, спаять их волю в железный поток человеческой энергии. Рядом со мной – маленькие, заурядные люди, по преимуществу, партийцы и все они, с поразительной для

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.89).

меня серьёзностью, без аффектации, фанфаронства, кокетства – утверждают себя муравьями. Пусть суждено сложить им жизнь – скоро, в несколько лет – на этой муравьиной работе во славу социалистического строительства, лишь бы общее дело, грандиозный муравейник был воистину полным, заражающим. И рядом с ними – я с моими огромными замыслами, огромным никогда не удовлетворённым честолюбием, неограниченной верой в себя. Что мне остаётся делать? Моя собственная чаша так полна, тяжела, что я не хочу и не могу пить из чужой. Но я не могу быть спокоен, когда для огромного общего дела – пусть не по-моему, слепо, неверно – сгорают люди, мои товарищи по работе...

 

9/XII – 1929 года. Отправил В.Н. Фигнер письмо к народовольческому юбилею следующего содержания:

«Дорогие, высокочтимые товарищи, хочу, чтобы и мой голос был услышан среди тех, кто сегодня будет поминать и славить Великую и Трагическую эпоху русской революции. Анархистам особенно она дорога тем, что в неё вплелись и анархистские побеги. Имя Бакунина, его учение о творческой силе трудовых масс, его вера в революционность их воли, связаны навсегда с истоками революционного народничества. Как ни были тяжки неудачи и поражения народовольчества, его беспримерное единоборство с деспотическим государством самодержавия - безгранично плодотворно.

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.90).

Оно дало величайших в истории нашей героев революции, спаяло их в стальную организацию, оплодотворило революционной волей, чистотой, актуальностью - последующие поколения.

Да здравствуют все живые герои славной эпохи, вечная память погибшим! Да будет исполнен Ваш праздник – великой, живой радости!».

22/XII – 1929 года. «Императоры» - первая книга Чулкова которая мне понравилось, Прежде всего - она непритязательна. Она не делает никаких открытий, не сообщает по существу, ничего нового, но очень занимательно, местами с большим вкусом, местами с большим лукавством приоткрывает психологию физических носителей «царизма». Кое-какие источники «прут», но книга не для специалистов. Наиболее удались intimites. Лучший очерк об Александре I. Александр III - не вполне убедителен.

 

5/I – 1930 года. Моризэ  «У Ленина и Троцкого». 1923. Не очень умно и не вполне оправданно. Из типа гастрономических книг.

 

8/I – 1930 года. Письма Сергея и Жозефа о положении Белочки оправдали самые мрачные мои предчувствия. Все её усилия устроить сносно свою жизнь кончились ничем, разбившись, прежде всего, о её собственную импульсивность, неспособность практически продумать свои решения до конца. Рассудочность её всегда оказывается оттиснутой её эмоциями на задворки и затем [неразб.]

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.90а).

Вырезано и заклеено пространство. Белочка - занимает в моей жизни

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.91).

особое и единственное лицо. Если не считать стихийного счастья первой любви, её томления, её безумия - лучшие, сознательные годы - кипения моих сил, роста, уверенности в себе - я отдал Белочке. Я помню острое и сейчас ликующее счастью, полнившее меня в первые годы нашей совместной жизни, мою страстную тоску о ней в эмиграции, наши восторги в Бретани, радости нашего прочного устроения в Париже и пр. и пр.

Пусть я неумно и нехорошо ломал её характер, по-детски мудрил над нашим взаимным «освобождением», но что бы ни было, на 3/4 она была моим созданием. И в своё время, в годы расцвета её молодости я гордился её успехами.

Страсть к ней я изжил до конца. Я слишком много отдал ей. Она владела нераздельно моим воображением и чувствами - случайные встречи и связи не в счёт – долгие годы. Нет ничего в ней, что я бы не знал, что так или иначе бы не любил.

Но она осталась для меня существом, с которым я связан до последнего моего дыхания. Я неотделим от неё, ибо она - всегда во мне. Это - не влюблённость, не страсть, не желание. Это - подлинно человеческая близость, это дружба при огромном (теперь!) несходстве характеров, при поразительном частом (теперь!) непонимании друг друга. Это - боль, беспокойство за неё, желание для неё всяческого добра, обида за всякое испытываемое ей горе, благодарность за всё неизмеримое счастье, которое она мне дала.

В 9/10 наших столкновений с ней после успокоения, размышлений наедине со своей совестью, я считаю

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.92).

неправой её, но вместе всегда пронизывает меня жалость к ней до боли. Мне всегда кажется, что я - силён, я выдержу всё, да и останусь всегда с ней. Она же, кажется мне, не может отрешиться от механического представления - возможности понимания и сочувствия только в узко ограниченном пространственном и временном смысле. Для меня она не только возлюбленная, жена, друг, но, прежде всего, и более всего - мой большой ребёнок.

И когда в часы высшего неразумия она говорит, что хочет, должна уйти, уйти совсем... Никогда она не может понять, какую неутолимую рану открыла бы она в моём сердце. Она не может понять, что это было бы самым страшным ударом по мне, всей моей жизни, прежней и настоящей. В последние годы одной из её постоянных тревог стала Муся.

Муся - моё последнее из чувств, в ряду испытанных мной в жизни. Она стала моей, когда я внешне был свободен от Белочки, когда она уехала с обожавшим её А.Ю. на юг. Но обстановка была сложной, запутанной. Ибо я был связан ещё с другой милой и хорошей женщиной, с которой далее сохраняются у меня дружеские отношения.

С самого начала - Муся была мне самым нежным, самым преданным, самым внимательным другом. В ней я нашёл то, чем до неё меня не дарили любившие меня женщины. С самого начала во мне ей дорого было то, что я считаю единственно ценным в себе - мою духовную жизнь, мои тревоги, беспокойства. Она восторженно и просто подошла к моему внутреннему миру; своим удивлением, сочувствием, готовностью всегда быть за меня - она стала

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.93).

мне необходимой. Она одна в последние годы могла меня успокоить, ибо ран - от неудовлетворённого честолюбия, от сознания, что я не выполнил и сотой доли того, что должен и мог сделать, от тревог и страдания, которые я доставлял любимой мной Белочке и т.д. - у меня было бесконечно. Но видела и считалась с ним только она одна. Маленькая, хрупкая, она пленяла меня своей энергией, организованностью, чувством долга и ответственности. В ней ряд качеств - близких и понятных мне - чувство порядка, своеобразной расчётливости, отвращение ко всему нелепому, неоформленному. Наконец, она принадлежала и принадлежит только мне. Вне меня для неё нет мужеской ласки - ни духовной, ни физической. И мне, прошедшему с Белочкой через всякие эксперименты «свободолюбия», это даёт глубокое удовлетворение. И вот - два чувства, свободно живущие во мне, в моей груди, от которых мне не уйти. И зачем, куда уходить? Они срослись со мной и стали частью меня.

Я не могу мечтать о дальнейших приобретениях. Для этого я слишком мало могу дать...

 

9/I – 1930 года. Моя милая нежная Суламифь, дарящая меня неистощимой словесной лаской и благоуханными стихами. Посылаю время от времени маленькие сувениры - книги. И вот, к стыду своему, из книги Цвейга я впервые узнал о том, что была Вальмор-Деборд,  очаровательный поэт и жёнушка.

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.94).

 

12/I – 1930 года. Сегодня получил письмо от Шуры, трогательное, как всегда, своей почти материальной лаской по мне... От былых лет осталась ранка, которая всегда точит нежностью.

 

5/II – 1930 года. Валентин Рожицын. «Атеизм А.С. Пушкина».

Не лишённая остроты и в целом приемлемая книга. Но жутко. Бездна наивности, крикливого шаблона, передержек и прямых подделок. Полное забвение исторических перспектив. Р. не понимает, что ни Пушкин, ни его современники, не говоря уже об их отцах, не могли продумать философского смысла просветительства XVIII в. и энциклопедичности, так как это доступно нам и Р. после целого

века комментариев. И «перегибы» Р. в этом смысле стоят «перегибов» Гершензона, которого благонамеренный Р. усердно размалёвывает под сусального чёрта, конечно, попинав его дедушек и бабушек – Струве, Изгоева и Ко. И потому нередко - правильнее выводы из частных посылок. Логика sui generis. Страницы  9, 29, 79 и многие другие !?

 

7/II – 1930 года. А.Р. Кугель «Профили театра», 1929.

В предисловии, конечно, А. Луначарского, читаем: «Всё у Кугеля в высшей степени продумано, и если не всегда верно, то виною этому являются уже дефекты его миросозерцания. Однако этот последний недостаток в высшей степени ослабляется точным и тонким комментарием, которым

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.95).

важнейшие статьи издаваемой ныне книги сопровождает выдержанный марксист - профессор Туркельтауб».

Не знаю - что это привычная неряшливость Луначарского, его с годами растущее литературное и словесное безвкусие, или это тонкое лукавство - попытка протянуть Кугеля, вопреки «дефектам его миросозерцания», но только этот «профессор Туркельтауб» есть тот самый тургеневский Пётр Зуботыкин, который «сию рукопись читал,  и содержание оной не одобрил».

Трудно придумать более глупые, наглые и невежественные комментарии, которые написал этот дурак. После блестящего, тонкого этюда Кугеля, вы каждый раз попадаете в туркельтаубовское говно. Невыносимо читать этого лакея. Марксистам и тем более просвещённому Луначарскому должно было бы быть стыдно - позволить этому профессору заниматься литературными испражнениями на хороших книгах.

Этот юркий Туркельтауб - мой старый знакомец. В 1917 году он бегал из одной «интеллигентской» организации в другую, занимаясь «самоопределением» других, ибо для собственного хвост у него был выпущен по ветру.

 

9/II – 1930 года. У меня не выходит из головы отвратительная клевета, которую мне передала Суламифь, случайно слышавшая её факты.

            На похоронах Энни я подошёл к незнакомой мне женщине, по-видимому, руководившей печальной церемонией. - Вы были близки А.П. - Да. - Это не Вы вчера звонили мне по телефону об отпевании. Моя фамилия Б. – Я! - Я её друг. - Скажите, отчего умерла А.П.? - От голода! - как от голода? – Она

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.96).

давно очень нуждалась, ничего не имела, недоедала, помощи ниоткуда е получала, подорвала свой организм и умерла. - Что вы говорите! Вы знаете - я был близок к ней. Никогда я не знал и не слышал от неё, чтобы она нуждалась в такой мере, чтобы могла умереть от истощения. - Я говорю, что знаю. Было неуместно - в церкви продолжать этот разговор. - Я попросил её вернуть мне при разборе вещей А.П. мои письма к ней (этих писем я не получил) и этим всё кончилось.

Теперь Суламифь слышала, как какая-то старуха случайно в её присутствии, в разговоре с знакомой женщиной упомянула моё имя. Суламифь прислушалась. Меня обвиняли в жестокости: я, близкий А.П. человек спокойно дал ей умереть с голоду.

Я слишком во многом виню себя в моих отношениях с Энни (см. стр. 66), чтобы взять на себя ещё эту гнусную выдумку.

            Когда я бывал у Энни, а с годами это становилось всё более и более редким - никогда я не видел её в состоянии нужды. Её комната, довольно поместительная, была загромождена вещами, оставшимися от прошлого. Шутя, в тяжёлые годы (1919 - 1920) я не раз рекомендовал ей продать её прекрасное пианино.

Одета она была всегда хорошо, иногда по времени - изысканно. Конечно, это всё было наследие прошлого, но иногда она надевала новые для меня вещи, говоря, что это она сделала специально для меня.

Когда я приезжал к ней, не взирая на мои протесты, она всегда устраивала угощения. Балык, ветчина, сыр, кофе и т.д. Всегда конфеты и из дорогих. Из сладостей её я почти ничего не ел, тем не менее - каждый раз извлекали новые печенья и новые конфеты.

Не раз я приставал к ней – Энни

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.97).

скажите - чем Вы живёте. Я знал, что она служила по домовому управлению, занималась какой-то юридической консультацией, давала какие-то уроки. Но всё это было смутно. Но никогда она мне не жаловалась, что у неё нет денег, что она, хоть временно, в затруднительном положении.

            В последние годы - у неё была сумасшедшая мысль. - Ты должен быть только моим. Я буду содержать тебя, ты должен работать только над своими трудами, всякая забота о заработке с тебя будет снята. - Я смеялся - во-первых, никогда я не любил Энни настолько, чтобы желать жить с ней и ради неё сломать мою многолетнюю связь с Белочкой, которая была мне бесконечно ближе и дороже. И, конечно, порвать, столь нужную и дорогую мне связь с Мусей. Во-вторых - я смеялся и спрашивал о размерах её дохода. – Ну, сто рублей - говорила она. Этого для нас двоих маловато. - Но кто же будет содержать семью? - Не я! - Ну, значит, ничего не выходит.

Этот разговор возобновлялся ей не раз. И каждый раз я чувствовал, что с её стороны этот разговор - не шутка, что она где-то таила какую-то безумную надежду - схоронить меня у себя. Но, всегда соблазном этой комбинации было то, что я  свободен от всякого заработка. Ergo.

            Вместе с тем, два - три последние года она катастрофически худела. Она была невероятно хрупка и чувствительна. Всякое сильное прикосновение к ней причиняло ей боль. Иногда в интимные минуты, она плакала, кричала. Мне было жаль её, я ничего не понимал, оставлял её... Но она сама была требовательна, неутомима.

Она почти не ела - жирных, солёных вещей. К балыкам, осетрине,

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.98).

выставлявшимся для меня, она не притрагивалась, она тщательно обрезала ветчину, ела масло и любимые ей холодные котлеты. (Голод?)

Когда я однажды привёз ей корзину фруктов, она с разочарованием сказала мне, что ей делается дурно от всего сырого (голод?).

Она любила пирожные из французской кондитерской [неразб.], но говорила, что всегда ей бывает нехорошо, если она съест два или три (голод?).

Всё указывало, что она серьёзно больна. И она лечилась. Я видел её за два месяца до смерти. Она упрекала меня, что я редко бываю. И сказала, что я увижу её в гробу. В гробу - она была ужасна. Скелет, на котором ничего не осталось от Энни. Она умерла от рака.

 

11/II– 1930 года. В. Вудворд «Хлеба и зрелищ» (Breadandcircusses).

Чудная книга... Блестящий ум, высокая культура, благородная манера, грациозная выдумка и настоящая мудрость.

 

19/II – 1930 года. Сегодня Муся переслала мне письмо далёкой Лялички.

И она через семь лет, молодая, не может забыть, ей «мучительно не хватает» меня...

И Муся спрашивает – «почему нельзя Вас забыть; ни время, ни расстояние не могут этого сделать... Ваша любовь, Ваша нежность для всех любящих Вас являются единственным счастьем в жизни...».

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.99).

Почему? Потому - что я, быть может, последний, действенный романтик наших дней. Потому - что я обращаю женщину, которая мне близка, в чудо. Потому - что ни в чём, нигде не был я так расточительно щедр, так охотно и так просто не отдавал моего таланта, которому. Удались только мгновенные прорывы, кто бы в этом ни был виноват, только здесь - я на вершинах, здесь творю я рукой такого мастера, которого нельзя забыть. Нельзя не любить того, кто умеет исторгать слёзы счастья, кто из бедной жизни творит легенду.

А сколько томлений, тоски, радости - то поднимавших, то убивавших меня, испытал я сам! Бесплодный для мира и моей памяти в будущем, но гигантский труд - как можно забыть, когда для каждой любимой навеки остался уголь в моём сердце.

 

19/II – 1930 года. Вот два дня подряд я видел Женни Юго («Мёртвая Петля») и две бессонные ночи. Волнение моё беспримерно. И ничего - сознательно - от пола. Не в своём очаровательном женском сердце только она пленяет меня. Я спокойно гляжу на её грудь, ноги. Ни одной минуты я не жажду её, как женщину.

Но томительное сладкое чувство, чувство влюблённости в её грацию, в божественную внеисторическую игру её инстинкта..., влюблённость, от которой, как в большой любви, до боли сжимается сердце, льются слезы.

Милая, если б твой взгляд - с тоской, со слезами, с отражением томительно подымающегося и всё побеждающего чувства, остановился на мне, чтобы я мог осязать его сладостную музыку.

Она дарит мне - возврат первой любви, и слёзы новой бури, и юношеские восторги перед Чайковским, д'Альбером,

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.100).

зрелые экстатические муки Скрябина; в ней - тот же источник благодатных слёз и безумной радости, что в единственный, незабываемый вечер с Петри...

Конечно, пыл; конечно - нервная система. Конечно - распущенность, растущие с годами сентиментализм, слезливость.

Но я переживаю всё, как жизнь моего сердца - живучего, молодого, неутолённого. Постоянно ждущего любви, ласки, вдохновения. Неугасимая романтика, которой не задавить ни Московской Товарной Бирже - кошмару былых дней, ни Вятке, ни пятилеткам Лесной Кооперации.

Что буду я - когда исчезнут во мне эти милые зовы, утихнет воображение, замрёт тоска о неудавшейся деятельности, когда я умру, как поэт, ибо это и есть моё истинное призвание... Тогда будет смерть подлинная и настоящая, сколько бы я ни жил телесно.

 

20/II – 1930 года. Берви-Флеровский «Записки революционера-мечтателя» («Молодая гвардия», 1929).

Очень живо и конкретно. Славная фигура - живо вспоминается посад, II класс, разговоры о таинственном Флеровском, где-то исчезнувшем...

 

23/II – 1930 года. Взял второе издание (1923 года) «Принципов организации» П.М. Керженцева, которые я раньше не читал. К своему удивлению и удовольствию на стр. 156 среди [неразб.] алфавита на букву Б., узрел между Борисовым И. и Бучаевым - Боровой. Платон Лебедев, вспомнив Париж, почтил меня.

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.101).

 

24/II – 1930 года. А. Бах. Записки народовольца.

Бах - спокоен, серьёзен, умён. Очень хорошее впечатление.

 

26/II - 1930. Мариус Андрэ «Подлинное приключение Христофора Колумба» 1929.

Христофор Колумб -  это авантюрист, невежда, фанфарон, фантазёр. Но смельчак, упрямец, фанатик идеи, один из многих искателей эпохи... «Звено в ряду путешествий».

С. 87 - 88 «Открытие Нового Света--- потребовало полвека невероятных усилий, страданий, терпения, мужества, героизма и гениальности. Госп. Г. покровительствовало экспедиции; финансировать же их оно не могло из-за недостатка средств».

«Открытия и завоевания были делом чисто народным. Народ в них участвовал по собственной воле. Вот почему один историк счёл возможным назвать эти открытия демократическими».

С. 91 «Этот загадочный ненаглядный Х.К. был отличный поэт. Он сделал из своего официального донесения притчу - чудесную эпопею приключений».

С. 92 «...Воображение разнузданное и беспредельное»

С. 106 - 107.  Х.К. «нарисовал моральный облик дикаря, который отныне стал классическим...». «К., создав своего «человека природы», стал первым звеном в длинной цепи идеалистов и утопистов: Лас-Казас, Пьер Мартир д'Ангиера, Гуэвара, Томас Мор, Фенелон, Ж.Ж. Руссо, мадам де Сталь, Толстой».

На островах - каннибалы, людоеды, ужасающая бедность, голод, страх.

Х.К. проектирует торговлю «людьми природы».  Его транспорты несчастных дикарей в Испанию.

«Колумбу первому пришла в голову идея поставить это дело на широкую ногу, и от лица государства организовать правильную работорговлю, которая даже не оправдывалась военными действиями».

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.102).

Даже государство отступило перед его цинизмом и отвергло его проекты.

Тёмная, противоречивая, но по-своему сильная, цепкая натура.

 

27/II – 1930 года. Теперь, когда ликвидация б. уже почти совершившийся факт - я невольно вспоминаю удивительный вечер Петри (у Гнесиных), перевернувший меня, незаметно для меня сломавший то, чего нельзя было бы опрокинуть самым тяжеловесным аргументом рассудка. Он играл великолепно. В [неразб.] сонете Листа, я вновь пережил мою жизнь и среди удивительных откровений - билась в конце всем овладевшая мысль. Чтобы творить, чтобы дать себе роскошь вдохновений - надо стать свободным, убить Ильинские кошмары. Пути?.. Один - убрать б. - любимое дитя жизни, желать бесконечных часов... Участь её была решена. Решило всё мужественная лирика Петри, музыка - выпрямляющая душу. Я не забуду Петри никогда.

 

28/II – 1930 года. Гарри Домела «Лжепринц», 1928.

Любопытно с самых разных точек зрения. Автор - бесспорно даровит и привлекателен. Недостаток интеллектуальной культуры в известной мере компенсируется всегда присущими ему волнением и зоркостью. Художественная память его удивительна.

2/III – 1930 года. Гнедич П.П. «Книга жизни», 1929.

Книги прелюбопытных и неглупо рассказанных анекдотов.

В Герценовской библиотеке с наслаждением перечитал «Музыкальные новеллы» Гофмана. Чудесная игра ума.

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.103).

Блестящая и благородная манера. «Кавалер Глюк» - ослепителен.

 

15/III – 1930 года. В феврале моя библиотека перешла в Воронежский сельскохозяйственный институт.

 

16/III – 1930 года. Перечитал и с огромным наслаждением «Русские ночи» Одоевского. Какая - несмотря ни на что - умная книга! Как хороша критика утилитаризма. До Достоевского это - сильнейшее.

 

27/III - 1930 года. Я отправил В.Н. Фигнер письмо следующего содержания:

«Вера Николаевна, Ваши немногочисленные строки принесли мне огромную радость. Они лишний раз раскрыли мне Вашу чудесную, всегда волнующуюся природу, волнующуюся тоской дальнейших утверждений, тоской революционера и поэта. Я далёк от того, чтобы в 1001 раз петь Вам дифирамбы. Думаю, они вас просто утомляют. Это – единственная детонация человека, родственного Вам в плане романтическом и потому, с особой чувствительностью воспринимающего Ваши настроения.

Думаю – объективно Вами сделано так много для человеческой жизни, что давно уже к ней не надо ничего прибавлять. Она – памятник. Увы, субъективно это ни от чего не освобождает. Мои личные трагические разрывы – велики.

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.104).

Заряд ещё большой. Минутами кажется, что сил и времени ещё много, что можно успеть сделать всё, что решено, о чём мечтается. Поэт торжествует над бухгалтером. Но в частые и тяжёлые минуты полной трезвости... Как возобладать поэту? Работы – служебной, общественно-обязательной, будничной, романтической лишь в необъятном целом и в перспективах столетий – убийственно много.

            Я – вятский плановый экономист... Динамизм, пестрота, сложность нашей жизни не укладывается ни в какие рационалистические рамки. Горячишься, стынешь и тонешь в миллионах контрольных цифр и точек. Каждый день рвёт всё заново. Всё больших жертв требует великое целое. Чиновники становятся подвижниками. Их столовые лампочки ежевечерне возжигаются, как лампады, уже на местах службы.

Апеллировать к утомлению, нездоровью, здравому смыслу, убедительному для одиночки - смешно и странно. Точка в вихре, кто может ей  интересоваться.

1 Краевое совещание, 3 Областное, 5 - Окружное, 6 - СНХ, 7 - Горплан и т.д. и т.д.

Даёшь материал, соображения, выводы? Рви, сделанное вчера. Смотри вперёд на 5, на 10, на 15 лет.

И бедный индивид, загнанный, как кляча, вычисляет, исправляет, уточняет. Тает крошечный – кому заметный? - уголок всесоюзной ткани.

А «я»? «моё»? - то единственное, неповторимое, чего нет в соседе?

Что иногда высказывается только бессонными часами? В крематорий!

Пучины, в которых рационалистические догмы и романтические взрывы бушуют рядом. Кому дано всплыть?

Конечно, и это - всё теория. - UndgruhstLebensgoldnenBaum[???].

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.105).

И потому - живём. Жизнь моя - монотонна. Очень изредка вижу Н.А. (Чарушина). Сейчас ко мне приехала, на несколько дней, жена. Прошу передать мой искренний привет Сажиным, Шебалиным, Ростовскому.

До конца дней преданный и любящий вас А.Б.

А не было ли бы справедливо теперь прислать мне Вашу карточку?

 

30/III - 1930 года. М. Кольцов «Собрание сочинений. Т. I. Сотворение мира» - лучшее, что читал у Кольцова. Некоторые очерки - великолепны. Как иначе? В этом томе - все большие темы и впечатления Революции. Потом пошли - служба, Запад, педагогическая линейка, бахвальство, зубоскальство. Восприимчивость и ловкость Кольцова изумительны. До полной иллюзии большого оригинального художника. И только соединение всех chef d'oeur' ов в одном томе настежь раскрывает мастерскую и позволяет дивиться мастерству, с которым маленький человек пробует лепить к лету иногда большие вещи...

Но как ни высоки, ни пламенны, ни блестящи отдельные характеристики - в целом это - инстинкт, эффектный, полезный в своё время газетный материал и только. Писательское дарование Кольцова - значительно, но у него нет интеллектуальности, как у Троцкого, у Радека, у Бедного, даже у Бухарина. Он - только бойкий, удачливый революционный sandwichman!

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.106).

 

5/IV – 1930 года. Уехала Белочка совсем больная в отвратительных условиях. В общем, жёстком вагоне. Два грудных ребёнка напротив. Она плакала, а мне нечем было её утешить.

 

6/IV – 1930 года. Впервые прочёл старинный роман Кущевского «Николай Негорев или благополучный россиянин». Огромный художественный талант. Спился и умер в 29 лет. Какие возможности умерли с ним!

 

7/IV – 1930 года. Ниночка прислала мне «Лельку» - дифирамб, апофеоз. Но какая сила сочувствия, дружеской чуткости, самоотвержения. Возмутительная, [неразб.] взятка, если бы не была продиктована - самым нежным, искренним, восторженным чувством.

 

15/IV – 1930 года. Смерть Маяковского! Я потрясён этой смертью. Она мне так же удивительна, непонятна, как если бы я сам решил уйти из жизни.

Одно время я часто его встречал. Казалось мне, хорошо его чувствовал. Это было великолепное животное. Необычайной одарённости, физической мощи,  самовлюблённости, лукавства, цинизма, даже хамства.

Кто, что могло бы пробить эту забронированную против всех вер, теорий, слов – хищническую шкуру?

Я никогда его не любил. Физически, несмотря на грубо-эффектную наружность, он был мне противен. На ходу он вилял  готтентотским вульгарным

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.107).

задом и мне это было так же омерзительно, как в своё время тургеневские ляжки Л. Толстому.

Я не любил его поэзии. Его горлодёрства, балагана, ярмарочной ловкости.

Но он был – великан, огромный человек, огромное дыхание. Чистый мозг, воля, патетика... Он начинал не только на бульварах и не только с людьми, но с эпохой и с народами. Гигантский поэт, влияние – в литературной мелкоте, в театре, в сферах. Большие деньги. Свобода передвижения.

Почитатели,  друзья, женщины, любовь. И ... письмецо – маленькое, личное, пустяковое.  «Любовная лодочка, разбившаяся о быт»,  «другим не советую», ... даже «товарищ-правительство» не прозвучало по-маленькому...

Бесконечно жаль... Чем оправдать нашу человеческую жизнь – если не щедростью? А Маяковский был ли не щедр? Кричал, отдавал, выплёвывал себя до конца... Но вошь ещё дознает истинные причины...

 

 

_________