Жизнь как есть

(Начало)

23 февраля – 2 апреля 1934 года.

Дорогой Николай Аполлонович!

Поистине, «что прошло, то будет мило». - Вятка при всех её органических и «исторических» дефектах – вспоминается мне теперь, как хорошее; тёплое, душевное место. Почему-то здесь я чувствую себя более «случайным» человеком. Казалось бы, всё… благополучно: Москва – близко, служба не треплет нерв, отношения с шефом и соседями по квартире не оставляют желать лучшего, сам Владимир – санаторий, правда, как везде, с плохим питанием, а есть какой-то невыразимый осадок, не делающий Владимир «своим». И я чувствую, что и я здесь гораздо более «чужой», чем в Вятке. Я, разумеется, не считаю моих вятских хозяев, проявлявших ко мне только сдержанную терпимость.

И люди здесь уже гораздо более перелётные, чем в Вятке. Здесь многие кончают карьеру и отбывают на новую жизнь. Редкий месяц кто-нибудь, правда, из мимолётных знакомых не уезжает. На днях уезжает и один из моих здешних знакомых, о котором по-настоящему жалею. Это один ленинградский искусствовед, очень культурный, тонкий и милый человек, с которым бывало приятно, без всяких оговорок.

За Бонч-Бруевича очень благодарю. Вы – правы: дипломатически гораздо выгоднее получить предложение, чем делать его. Я немедленно отозвался на его обращение и отписал ему самым обстоятельным образом – чем я владею. Количественно мой архив, действительно значителен: много рукописей, альбомов с вырезками (моих статей и обо мне), огромная переписка в несколько томов конвертов, собрание всяческих портретов и пр. Но вся беда в том, что всё это в ящиках, в Москве. Моё присутствие для приведения всех этих собраний в ясность и порядок – необходимо. Здесь же сделать я ничего не могу. Остаётся – мемуары, за которые я вплотную сяду (редакция), как только кончится моя работа – вероятно, как только кончится моя работа – вероятно, недели через две – и Достоевский.  Но от последнего Бонч-Бруевич уже отказался, т.к. музей, по его словам, не имеет права приобретать больших рукописей живых писателей, т.к. не должен делать конкуренции другим издателям.

Т.о., предложение Бонч-Бруевича «сделать немедленно всё, что я имею» и тогда получить причитающуюся мне сумму(?) – натыкается на существенные затруднения. Пока!

Смерть Михаила Петровича Сажина ⁽¹⁾ меня очень удивила. Он казался таким силачом, что ему можно было предсказать «столетие». Я писал Вере Николаевне, спрашивая про архив Михаила Петровича. В его жизненные силы я не верил, он писал лениво и очень скучно. Но казалось мне, что за время своих скитаний он должен был скопить исключительно ценные материалы по истории движения. По-видимому, это не так. В.Н. пишет, что наследие – незначительно. Разборкой его занят сын.

Одновременно с Сажиным, умер преждевременно и очень успешный – Андрей Белый. Правда, сказано им всё, что в конкретных условиях, могло быть им сказано, а всё же жаль человека -  редчайшей оригинальности – биолого-психологической и творческой. Я ещё недавно с ним переписывался.

Сам я от моей грудной жабы начал здесь модное лечение (моча беременной женщины), привезённой женой из Москвы. Всего сеансов было всего 10 и о результатах говорить преждевременно.

Надеюсь, и Вы, и О.М. к весне оправились вполне и отдали дань карнавальной традиции – блинам с соответствующими приложениями. Даже мне удалось попасть на блины в очень гостеприимный дом, но столь странно в гастрономическом смысле, что блины величиной с хорошую тарелку и соответствующей плотности были поданы совершенно холодными с подмороженным сливочным маслом. Один из гостей, не получивших европейского воспитания, выразил удивление. Устраивавший пир Лукулл – крайне добросердечный, но наивный и малоопытный молодой человек объяснил: «Горячее тесто очень вредно для желудка» и «я думал – Вы сливочное масло предпочитаете  топлёному». Никакие возражения на такой крик невинности – невозможны. Всё же  ели эти холодные бомбы с кислой капустой и кое-что пережёвывали. Лукулл не успокоился и 28-го грозит повторить свой кулинарный триумф.

Котяток Ваших приветствую. Они были бы очень на месте у меня, ибо мыши грозят овладеть моим продовольственным шкафом, а хозяйка всё же кошкам не сочувствует. Однако, теперь пущены в ход орудия истребления и стало потише.

Всего самого лучшего, Николай Аполлонович – здоровья, бодрости, обильной сиренью весны. Как мало сирени во Владимире. Здесь – вишни! Привет Ольге Мих., Ольге Серг., Влад. Ник.

Обнимаю Вас от всего сердца,

Ваш А.Б.

⁽¹⁾ Сажин Михаил Петрович, родился 18 октября 1845 года в Ижевском заводе Вятской губернии. Окончил два класса уездного училища в городе Буе Костромской губернии. В 1858 году поступил в Технологический институт в Петербурге, бывший тогда закрытым средним учебным заведением. По преобразовании института в 1863—1864 учебном году в высшее учебное заведение стал студентом института. В 1864—1866 годах принадлежал к кружку артиллерийских офицеров, а также к институтскому кружку самообразования. Впервые привлекался в 1865 году по делу о литографировании сочинения Бюхнера «Сила и материя». Судился по этому делу Сенатом и был оправдан. В 1866 году оставил институт и выехал из Петербурга. Разыскивался полицией в апреле 1865 года по каракозовскому делу. В сентябре 1867 года снова поступил в Технологический институт и в декабре 1867 года принял деятельное участие в студенческих волнениях: составил воззвание к студентам, руководил сходками, заведовал денежною кассою. В январе 1868 года за «вредное влияние» на студентов был исключен из института и выслан под надзор полиции в Вологодскую губ. Водворен в Вологде, где находился в близких отношениях с ссыльными В. В. Берви-Флеровским, Н. В. Шелгуновым, П. Л. Лавровым и с кружком «чернышевцев» (Ф. Лермонтовым, А. Левашовым и др.). 17 июня 1869 года бежал из Вологды через Москву, Киев, Одессу, Кишинев и через Гамбург уехал в Америку. Жил в Америке под фамилией Армана Росса; работал на заводах в разных городах; пытался организовать русскую колонию. В мае 1870 года был вызван С. Г. Нечаевым в Женеву и некоторое время работал вместе с ним. Здесь же познакомился с М. А. Бакуниным и был его личным секретарем и одним из ближайших его сотрудников. В конце лета 1870 года переехал в Цюрих, где был первым организатором русской колонии, в которой играл выдающуюся роль: вел пропаганду бакунизма среди учащейся молодежи, организовал кружок и библиотеку русских студентов; жил под фамилией Армана Росса. В октябре 1870 года принимал участие в организованном Бакуниным восстании в Лионе. По получении известий в марте 1871 года об образовании в Париже Коммуны, выехал в Париж; принял участие в Парижской Коммуне. Оставался в Париже до конца Коммуны; скрывался в дни ее подавления у Г. Н. Вырубова. 2 июня 1871 года выехал в Цюрих, где был организатором сторонников Бакунина; вел борьбу с П. Л. Лавровым и лавристами. Летом 1871 года вошел в Юрскую федерацию I Интернационала; принимал деятельное участие в конгрессах Интернационала; в 1872 году принят в члены тайн. бакунинского «Альянса». В 1873 году вместе с бакунистами организовал в Цюрихе типографию, в которой печатал бакунинские работы («Историческое развитие Интернационала», «Государственность и анархия», «Анархия по Прудону» и др.). В конце 1873 года вместе с Ф. Лермонтовым, с которым был знаком по Вологде и которого вызвал за границу, организовал транспорт запрещенных книг в Россию. Летом и осенью 1874 г. жил в Локарно (Швейцария) у Бакунина и принимал деятельное участие в итальянских революционных делах. В августе 1875 года принял участие в Герцоговинском восстании и до конца года был волонтером в иностранном легионе. Возвратившись в конце 1875 года в Женеву, вместе с С. Кравчинским, Г. Лопатиным, Д. Клеменцом и др. выработал план восстания в России, в частности на Урале, с каковою целью в марте 1876 года отправился нелегально в Россию. Через члена лермонтовского кружка М. Рабиновича организовал транспортировку нелегальной литературы в Россию через прусскую границу; среди контрабандистов был известен под фамилией «Будо». Арестован 24 апр. 1876 года при переходе границы с паспортом на имя отставного штабс-капитана Федорова. Привлечен 5 мая 1877 года к суду по процессу 193-х. С 25 января 1878 года находился в заключении в Петропавловской крепости. Подписал в крепости 25 мая 1878 г. вместе с другими «завещание» — «Товарищи по убеждениям». В мае 1881 года отправлен в Сибирь, сначала в с. Култук Иркутской губернии. Затем переведен в город Киренск, где женился на Евгении Николаевне Фигнер.  Поступил на службу в с. Лиственничном в контору пароходства по Байкалу. В первой половине 1890-х годов жил на Ниманских золотых приисках (Якутская область), где был управляющим приисков. Получив право жительства в Западной Сибири, жил в Тюмени, где служил в пароходстве Богословского горного округа. Затем жил в Нижнем Новгороде, где служил в волжском пароходстве «Надежда». В 1905 году принимал участие в революционном движении в Нижнем Новгороде. В 1906 году переехал в Петербург и с 1906 по 1916 год был заведующим хозяйственной частью народнического журнала «Русское Богатство». С 1916  по 1920 год жил на Северном Кавказе. С 1931 года жил в Москве и получал персональную пенсию.

24 мая – 3 июля 1934 года

Дорогой Николай Аполлонович!

Надеюсь, что Ольга Михайловна и Вы отдыхаете теперь после всех претерпленных Вами мук. Вынести столько, сколько вынесла Ольга Михайловна при её хрупкости и надломленном здоровье – просто подвиг. В состоянии ли она работать, или, по крайней мере, скоро взяться за неё?

Моё собственное самочувствие – ни шатко, ни валко. О результатах вспрыскивания гравиданом, которое и здесь предпринял по инициативе моей жены, добывшей драгоценные ампулы, не мог бы ничего сказать, т.к. местные врачи оказались столь невежественны и нелюбопытны, что не потрудились проследить лечения на мне хоть в какой-либо мере. – Между тем, гравидан появился во Владимире впервые, и, казалось, при колоссальной популярности в Москве – мог бы их заинтересовать.

Я продолжаю пребывать в безработном состоянии и нет надежды выйти из него – при всём желании  участвовать в «строительстве». Поддерживает меня брат, но при всей близости нашей и отсутствии у меня чрезмерной щепетильности, всё-же это мне тяжело, так как он, хотя зарабатывает и много, но человек больной и имеет собственную немалую и при том избалованную семью.

Вы правы, конечно, что с реализацией предложения Бонч-Бруевича надо торопиться, но без Москвы это предприятие почти бесполезное, так как никто без меня не сумеет разобраться в трудах моих сокровищ и хлама. К тому же жена  - занята сверх головы, так как была единственной добытчицей для московской семьи. Только сейчас дочь её оправилась и взяла место. Поэтому, я подал заявление ОГПУ – о разрешении мне месячного выезда в Москву для устройства моих дел, в первую голову здоровья. Но… надежд у меня на «милость» весьма мало. В безработном состоянии очень энергично редактирую мои мемуары. Как для меня это трудно! Завидую Вашей сочной, спокойной манере письма. Я уверен в себе лишь до тех пор, пока я излагаю что-либо патетически, для чего требуется – ораторское дыхание. В местах подъёма, взлёта я чувствую себя легко, и всё идёт неплохо. Но там, где нужно дать  - простое, чистое письмо – я бессилен. Всё – вяло, неуклюже и, что менее всего приемлемо, банально. И вот – я самое трудное для меня – «детство», переписываю четыре раза, и всё мне кажется неудачным и не нравится. Университетские годы вышли, по-моему, интересно. За последующие, при большей ответственности в внутреннем смысле, я не боюсь. Всего книга выйдет листов печатных – 30(16 страниц).

Окружение моё продолжает давать мне мало радостей. Есть ли что-нибудь более скучное, назойливое, чем люди с малым жизненным опытом? Кто много жил и много видел, не может болтать о пустяках, у него есть вкус и мера. Но видевший в жизни только навозную кучу – переживает её с вниманием, с восторгом и с одушевлением беседует о ней. И вот я обречён на рассказы о навозных кучах. Давно я знаю их – их величину и запах. Но козявки всё ещё копаются и делятся воспоминаниями – «Большой» же опыт им неинтересен. Он кажется ненатуральным, книжным. И если говорить о нём, тогда надо о своём молчать. А этого козявки не умеют.

Ещё хуже попасть в конфиденты к этой человеческой пыли – А. по «возрасту» и «опыту» я попадаю. Рядом со мной сосед, мой бывший начальник, он -  женат, имеет мальчика 8 лет, он добр и честен. Но у него «несчастная любовь» с замужней женщиной, истеричной, мятущейся между двумя претендентами, стоит один другого. Как Буриданов осёл, владимирская прелестница истощает себя бесплодными усилиями. Драма, фарс? Но дело не в их страданиях, а моих. Вот уже месяцы редкий вечер, как мой сосед тягуче медленно и напряженно дает слушать  мне примерно следующий диалог, происходящий между ним и Ею. Диалог, конечно, стилизован.

Он  Я говорю Л.А. сегодня: я хочу, чтоб Ты, наконец, сказала, чего ты хочешь?

Она Я хочу, чтобы ты не хотел знать того, что я не хочу.

 Он   Я хочу, наконец, знать, чего ты точно не хочешь, чтобы я не хотел.

Она Я не хочу, чтобы ты хотел, чего я не хочу.

Он Я хочу знать, наконец, хочешь ты, чтобы я не хотел или твой муж не хочет, чтобы я хотел.

Она Я же не могу хотеть, чтобы мой муж не хотел, чтобы ты не хотел того, что я хочу.

Он Я, наконец, ультимативно заявил, что я не хочу, чтобы она хотела, чтобы я не хотел того, что она не хочет… И она – надулась!

И т.д. и. т. д. и. т. д.

Сперва я слушаю – хмыкаю, сочувственно киваю, бормочу: «Ну да! Верно! Это – интересно». Потом я… перестаю понимать и слушать –

Драме этой в моих переживаниях – 15 месяцев!

И всё же – весна! Сирень! И я вижу Вас – на террасе, в гамаке… Кругом кусты сирени… За столом – хлопочущую и угощающую меня – Ольгу Михайловну. Эх – хорошо! Время надежд и молодости-

Вашим всем нежный привет. Вас обнимаю от всего сердца и желаю продления Ваших драгоценных дней.

Ваш А.Б.

07 октября – 26 ноября 1934 года.

Дорогой Николай Аполлонович,

Приветствую Вас. Как прошло Ваше лето? Ездили куда-нибудь? Сидели мирно дома? Как здоровье?

Мой летний сезон был исключительно обилен посещениями. Жена провела у меня свой отпуск, приезжал друг моего детства – московский врач, гостила две недели дочь, одновременно с женой была падчерица с очень любимым мной мальчуганом – Аликом 8 лет, на 3 дня появился мой младший племянник – очаровательный юноша 20 лет, наконец, последней была одна моя старая (с 1925 года) приятельница.

Эти многочисленные наезды в высшей степени благотворны для меня – и духовно, и физически. Духовно я возрождаюсь, вновь чувствую себя «человеком», общающимся с себе подобными; выражать не только членораздельными звуками, но связной речью; ржавчина отходит и мало идущая мне маска анахорета уступает место реминисценциям – былых состояний, когда я был лихим «общественником». Физически – я ем за этот период удвоенно, а может – быть утроено. Из Москвы навозят недоступных лакомств. Столовки упраздняются. Все, в том числе и я, отдаёмся кулинарным вдохновениям (на керосинке) и я чувствую, что  мне ещё вполне доступны самые примитивные чувственные радости.-

На этом фронте, следовательно, вполне благополучно. Ещё есть люди, не только интересующиеся, но даже источающие нежность. Теперь это ценишь. В молодые годы некогда было это замечать. И без солнца было светло.

На трудовом фронте – тишь да гладь. Время от времени предпринимаемые мной попытки – устроить что-нибудь – терпят фиаско. Районо убоялся даже сделать меня преподавателем древней истории. И живу остатками былого могущества, а, главное, помощью брата.-

Надежды мои на поездку в Москву не оправдались. Отказали. Вероятно, Вы слышали о реорганизации «Центрального музея», возглавленного Бонч-Бруевичем. Его слили с Ленинской библиотекой, Бонч-Бруевич стоит во главе этого нового учреждения, сейчас он в отпуску. В ноябре думаю направить ему через жену окончательно отредактированные мемуары.

Некоторые полосы жизни вышли, по-моему, удачно. Наиболее интересен, пожалуй, период 1906 – 1911 гг., где, как мне кажется, есть хорошие главы: «Вехи», «Либералы», «Университет», «Л. Толстой», «Мистический анархизм» и т.д. Но есть и слабые вещи и по зависящим и по независящим обстоятельствам. Надо смириться. Через голову не прыгнешь. Читаю, конечно, как встарь – много. И во всех областях кроме естествознания, к которому продолжаю пребывать, даже к собственному огорчению, абсолютно равнодушным.

Конечно, время от времени обрушиваются сюрпризы, в виде каких-то совершенно неожиданных болезней. То заболят пальцы (подагра), то какие-то астматические удушья, не посещавшие уже с 1910 года – то ещё что-нибудь, не заслуживающее упоминания.

Меняется радикально моё окружение. Сосед мой, мой бывший шеф, купил дом и переезжает. Представьте, я – жалею!

Во-первых, заместитель – неизвестен, а свыкаться с новыми людьми – прямо тошно, во-вторых, я очень привязался к их мальчугану – очень милому, 10 лет, и даже  предложил заниматься с ним немецким языком. Главное же, всё почти свободное время он отдаёт мне. Я – лев, он – тигр, или я –король, он – принц – и у нас перманентная война. Он прыгает на меня, желая меня свалить, я сопротивляюсь. Конечно, силёнки у него ещё недостаточно, но дыхание! Минуты через 3-4 мы заключаем перемирие. Это - чертовски молодит. Когда прижмёшь милое живое тельце и смотришь в голубые глаза – точно пьёшь целебный эликсир.

Скажите, что это за Чарушин Дмитрий Яковлевич –  ученик Витберга, вывезенный им из Вятки, спасший старика Витберга в Петербурге от пожара, хоронивший его. (В «Воспоминаниях» Пассек, т.2) Вероятно, Ваш родственник?

Привет многострадальной Ольге Михайловне. Теперь она, конечно, уж здорова и поджаривает котлеты с картофелем, которые я чую сейчас во Владимире. Хороши были. Привет О.С. и В.Н.

От всего сердца обнимаю Вас

Ваш навсегда А.Б.

31 декабря 1934 года.  Ул. Дзержинского, 19. кв. Язвицкого

Дорогой Николай Аполлонович!

Шлю Вам самые искренние пожелания к 5.01.35. Хоть Вы и далеко от меня, а мне самому теплее живётся при мысли о Вас. А жить становится всё труднее…

Истекающий год нанёс мне ещё один тяжёлый непоправимый удар.

23 ноября я потерял младшего и единственного брата. С ним отошла пленительнейшая и чудеснейшая страница моего личного бытия – мои ранние детские годы. Несмотря на их объективную обыкновенность, субъективно. Я воспринял их как золотой чертог, в котором всё было безоблачно и радостно. Но теперь уже нет маленького, бессменного друга более всех милым характером, нежным сердцем, красившего детство.

Это первое горе моей жизни. Да, я умудрился прожить без горя. Были удары, тяжёлые вещи, но моя счастливая природа с лёгкостью преодолевала всё. Но этот удар – не только конкретная потеря, он посягнул на личное, воображение – мою крепчайшую цитадель – и мне противопоставить нечего.

К тому же пришлось принять этот страшный удар в одиночестве, среди чужих людей. Поехать проститься с братом в Москву мне не разрешили. Теперь, конечно, остыли слёзы, но чувство ужасной потери всё ещё мучительно.

И погиб он бессмысленно, благодаря бесстыдному невежеству лечившего его врача (пусть случайному); он, болевший, мог бы жить ещё годы…  Берегите себя. Как могли Вы получить крупозное воспаление? Великое счастье, что Вам удалось свалить эту страшнейшую болезнь. Значит, живёт ещё в Вас великий инстинкт самосохранения. Что и как он делает – не знаю, но убеждён, что «воля» в болезни также как в жизни – решающий фактор. Ваша «порода» была лишена пессимистического чувства и этим мы обязаны Вашему долголетию и многих из Ваших былых друзей.

Хоть и я имею противоречие в крови, но должен сознаться, что самочувствие всё-же заметно изменилось к худшему. Объективная и вполне реальная, увы, даже диалектическая «грудная жаба» делает своё постылое дело. Был как-то первый припадок – ночью и должен был пройти без помощи. Но после адской трёхчасовой боли в груди – выкарабкался. Страшно унизительная штука – мысленно владеть всем и безпомощно корчиться от последствий неблагоразумия (!?), копившегося в годы, когда «разум» находится в единственном презрении.

И меня очень «повеселило» (горьким словом моим…) замечание В.Н. Фигнер, недавно аргументировавший упрёк в том, что я не пишу тем, что я «пышу» здоровьем-

Кстати, я как-то разом получил от неё 2 письма и второе было странное. «Слишком весёлое» с  предложениями мне ехать в Алма-Ату, с квалификацией моего поведения „преступным», что я «бездействую» - Далёк я от того, чтобы в чём либо себя «оправдывать». То что делал, делал; что получил, получил; но что уж с одного вола драть несколько шкур, да ещё с привнесением морали. Пусть я многого не понимаю, но и Вера Николаевна многого не хочет понять, отмахивается. Ну что я поеду. Когда в Владимире после 40 шагов должен остановиться, чтобы передохнуть. Из Алма-Аты моего товарища выставили через 2 месяца. Ну, где же гарантии, что меня на… (неразборчиво)?

Как инвалид, даю уроки немецкого языка – трём мальчикам. Конечно, это даёт гроши, но иных способов существования здесь нет.

Закончил, наконец, совсем мои мемуары – получилось штука в 50 печатных листов. Теперь жена будет разговаривать в Москве. Но так всё осложнено, столько условий, неблагоприятных для устройства моей вещи, что я не рассчитываю на успех, во всяком случае, быстрый.

Жаль, что и верный спутник Вашей жизни – всё болеет. Приветствуйте от меня О.М. и сына с супругой. Новый год, как будто, должен быть легче.

Всего лучшего. Желаю здравствовать ещё многие годы. Обнимаю Вас от всей души.

Ваш А.Б.

__________________

Сердечно благодарю Светлану Михайловну Бушмелеву за помощь в подготовке публикации. (А.Р.)