Жизнь как есть

Краткая биография Алексея Алексеевича Борового предваряет ранее опубликованные  нами архивные материалы.

Подробно о Николае Апполоновиче Чарушине можно прочитать здесь.

19 – 25 февраля 1933 года.

Дорогой и глубокоуважаемый Николай Аполлонович!

Мой адрес: ул. Герцена, 11. Нашёл небольшую, но очень сносную и, главное, по-видимому, тёплую комнату. Мои дорожные злоключения и 10 дней, проведённые уже во Владимире в настоящем погребе – создали у меня небывалое паническое настроение в отношении к температуре. Для последней, по крайней мере, временно – я готов пожертвовать какими угодно ценностями. Крупнейшим дефектом моего устроения является категорический отказ со стороны хозяйки в какой-либо готовке дома. Это ставит меня в очень трудное положение. Ем на вокзале – очень невкусно, жидко (без мяса) и дорого. Пока не на работе, стараюсь экономить. Не раз вспомянешь Ваши Лукулловские угощения.

Всего лучшего. Желаю Вам здоровья и ясных дней. От души приветствую О.М. (1) Может быть, она черкнёт мне когда-нибудь.

Привет – Вл.Ник. (2), О.Серг. (3) Искренне Ваш А.Б.

(1) – Кошкарева Ольга Михайловна, родилась в 20 июня1889 году в селе Макарье Вятского уезда. Окончила Высшие Бестужевские женские курсы в Петербурге, преподаватель литературы. Вторая жена Николая Аполлоновича Чарушина. Брак зарегистрирован 1 марта 1932 года в Вятке (в гражданском браке жили с 1918 года, по данным В.А. Любимова).Преподавала в семилетней школе №11 слободы Дымково города Кирова. Погибла 13 августа 1973 года (попала под машину в том же селе Макарье, где она жила).

(ГАКО, ф. Р-1970, оп.2, д.66, л.36)

(2) – Чарушин Владимир Николаевич,  родился 12 января 1890 года в Троицкосавске Забайкальской области. Сын Николая Аполлоновича Чарушина. В 1908 году он окончил Вятское реальное училище, а в 1915 году Петровскую сельскохозяйственную академию в Москве по специальности «агроном». В 1912 году был выслан из Москвы за участие в студенческих беспорядках, но вскоре был возвращен по ходатайству профессуры. С июня по октябрь 1915 года служил Черниговским уездным агрономом. С октября 1915 года по май 1918 года на Юго-Западном фронте. С июня по октябрь 1918 года в Вятском кусткредитсоюзе. С октября 1918 года по март 1920 года в Красной Армии. С марта 1920 года работал в Вятском губернском земельном управлении по сельскохозяйственному опытному делу. Позднее работал секретарем сельскохозяйственной секции Вятской губернской плановой комиссии. Жил в Вятке по адресу – улица Ленина, 33/1.

(ГАКО, ф. Р-887, оп.1, д.1577, л.275-277; Р-1152, оп.1, д.85, л.204-205).

(3) -  Ольга Сергеевна Чарушина – жена Владимира Николаевича Чарушина.

05 апреля – 11 апреля 1933 года.

Дорогой Николай Аполлонович!

Сегодня как-то особенно остро почувствовал своё одиночество, и захотелось писать Вам. На самом деле, я очень одинок. Едва ли не важнейшим стимулом у моих близких для переезда моего во Владимир – было желание как можно чаще меня видеть. Но оно так и осталось желанием. Дочь моей жены, живущая с ней, месяца три назад впервые стала матерью. С тех пор она не покидает постели – у неё какое-то таинственное, но сложное и тяжёлое заболевание. Естественно, младенец остался на руках моей жены. Между тем, она работает в двух местах: переводчицей в одном медицинском институте, корректоршей в другом предприятии. При такой загрузке ей невозможно и мечтать – кататься ко мне в гости. Другие мои друзья также пишут о такой работе, при которой им не удаётся использовать даже выходного дня. И только дочь недавно сообщила, что собирается ко мне в апреле.

И вот я во Владимире один, не знаю никого, не говорю ни с кем. Мои сношения с людьми ограничиваются дюжиной приветственных слов, которыми я обмениваюсь по утрам и вечерам с моей хозяйкой, когда она мне вносит самовар. Я чувствую, что я дичаю, разучаюсь говорить, даже в столовке норовят употреблять ультралаконические формулы.

Жалкая Владимирская библиотека – накануне издыхания. Что буду после делать – ума не приложу. Но уже и сейчас друзья стали снабжать меня книгами из Москвы. Но эти пересылки требуют времени и денег.

Кстати. При отъезде в Вятлесхимсоюзе на торжественном прощании со мной мне было объявлено о премировании меня в сумме 300 рублей. Не благодеяние, конечно, а всё-же помощь. Всё это оказалось хлестаковщиной. Я два раза писал, теперь плюнул и, конечно, ничего не получил.

Безденежье вынудило меня, конечно, урезать свой бюджет. К сожалению, до лета, без перемены

Квартиры (а сейчас такой наплыв сюда из Москвы, что их уже нет) – ничего сделать уже нельзя, приходится ходить столоваться на вокзал, где в последнее время стали кормить сносно, но всё для меня дорого. Зачем покинул я милую  Вятку? Хоть я не служу, не работаю (работу для себя я не считаю).

Работы для меня во Владимире нет. По крайней мере, днём все поиски были тщетны. Райплан, вуз, промкооперация, потребкооперация – всё испробовано. Но везде… бюджет, экономия, сокращение штатов. Ведь, все Владимирские управления и правления сосредоточены в одном доме, правда, местном Ватикане … (неразборчиво). Эта невозможность заработка открывает также мрачные перспективы, что ещё месяц,  и я должен буду принять радикальные решения – может быть, возврат в Вятку? Мне всё ещё не хватает мудрости и судьба наказывает меня даже тогда, когда я пытаюсь быть добродетельным. Ибо переезд во Владимир, быть - может, самый альтруистический поступок моей жизни.

Но зато теперь – я свободен. И могу все дни располагать по своему усмотрению. Поэтому пишу и читаю, читаю и пишу не менее 15 часов в сутки. Имел мужество заново переделать всю книгу о Достоевском. Ведь, она была начата в 1922 году. Потом рукопись валялась годы. Время от времени где-нибудь вырезал кусок. И вот – передо мной была безобразная постройка, с чудовищной диспропорцией частей. Но не было времени и смелости переложить весь дом. Теперь я это сделал. Архитектоника, конечно, выиграла. Дом вырос и приобрёл единство стиля. Многое ещё в нём меня не удовлетворяет, но… в конкретных условиях я не могу многого сказать. Что я буду делать с большой книгой – не знаю, особенно находясь здесь, не имея никого, кто бы имел время и охоту толкать её. – Читаю я горы и сплю, но самочувствие – неважное. Какие-то невралгические боли, особенно в левой ноге – по-видимому, ишиас – временами мучительный. Но – что комично и противно, это – то, что у меня днём болят при каждом выходе на улицу, даже теперь весною, мои отмороженные пальцы; образовались какие-то опухоли. Зачем – я оставил Вятку?

Всего хорошего, Николай Аполлонович. Желаю Вам – здоровья и спокойствия. Надеюсь, О.М. по- старому думает и заботится о Вас. Дружеский привет О.М. и сыну с супругой.

Искренне люблю Вас

А.Б.

От В.Н.Фигнер не имел письма.

10 мая -26 мая 1933 года

Дорогой Николай Аполлонович!

Примерно два месяца, что я молчал. Но всё было серым. На дворе – злая осень, ветры, дожди, ничто не клеилось. Проекты сменялись проектами. Пришло письмо от Веры Николаевны, пресекшее все мои московские надежды. У жены моей сложилась обстановка исключительной трудности. И хоть всё это – «слишком человеческое» и неустранимая «историческая необходимость», я предпочитал молчать, чтобы не пополнять повседневной бестолковщины вестями из Владимира –

Теперь – прояснилось. Вновь – солнце, большое, пышное, опять – тепло, сирень в цвету. Сейчас пишу и дышу её запахом. Есть и работа.  Моя настойчивость дала плоды. Служу в горкомхозе, в инвентаризационной группе – занимаюсь обмером и оценкой городских строений. Занятие – необычайно далёкое от моих интересов, столь же новое и нужное мне, как Зулусская азбука. Обидно как-то, в 57 лет, после огромного жизненного и рабочего опыта, непрерывного накопления знаний и пр. и пр. начать учиться делу, которое никогда не вдохновит, и которому нет малейшего уголка в творческих замыслах. Но…есть и положительные стороны в моей работе: а) мой Зав – очень дельный и честный работник, с ним приятно иметь дело, б) работа моя – скромная, не распорядительного, но чисто исполнительского характера, а на вторых ролях даже в мелком деле – всегда спокойнее, в) вечера пока - относительно свободнее. Вознаграждение – 200 рублей. Есть ли пределы моему регрессу? И чем я кончу мою жизненную карьеру? Кладбищенским сторожем? Конечно, я давно не горд, инвентаризационного честолюбия не имею, а всё же странно. Стоило ли холить рысака, тратить на него деньги, корма, чтобы потом пахать на нём заместо клячи. Отнюдь не «психологизм», а объективная оценка «случая»? В эти 150-160 р. за разными вычетами  я кое-как влезаю (комната, электричество, бельё – 60р.) Но своим помогать ничем не могу. Лидия, дочь жены – молодая женщина, 25 лет, родив ребёнка, в силу какого-то несчастного хитросплетения, стала инвалидом – без пенсии, даже без карточки. У жены на руках – дочь, не оставляющая постели, грудной ребёнок, прислуга; сама она с утра до ночи занята – переводами, корректурами. Но всё это – эфемеры, которые живут по дням.

На днях – дочь (моя) раздобыла мне перевод – нескольких статей по истории французского импрессионизма. Работу эту я отделал в четыре дня, и, вероятно, получу за неё гроши. Но… возможно, что переводы будут ещё. Т.о. и здесь, хоть слабый, но просвет.

Мой старый приятель Шпет (1) (философ не у дел – в Москве) взялся за хлопоты по устроению моего «Достоевского». Послана характеристика, оглавление. Но когда потребуют саму рукопись, будет огромное затруднение – ибо не знаю, как перепечатать её (1/4 её готова на машинке).

Начали меня навещать и друзья. На днях на выходной день приезжал – друг детства, доктор из Москвы. Нашей дружеской связи – 45 лет. Это был праздник. Рационализму делать было нечего. Мальчиками, по ветру и под дождём ходили мы по Владимиру, и часы летели, как мгновения.

За предложение Ваше – стать Вашим гостем, на случай возвращения в Вятку, горячо благодарю. Это было бы неоценимой услугой. Но, как видите, Вятка сейчас противопоказана. При сём, прилагаю мой портрет. На – 1913 год. Иного нет. И этот переснят с хорошего подлинника. Узнать меня, конечно, трудно. Но я тогда и был на ролях первого тенора.

Приветствую Ваших.

Вам желаю – возможно здоровых, спокойных и счастливых дней. Очень бы хотел видеть Вас и слышать Ваш смех в ответ на мои дифирамбы кулинарным талантам О.М. О, если бы поесть её котлет, её картофеля.

Обнимаю Вас от всего сердца

Ваш искренно А.Б.

(1) -  Шпет Густав Густавович (26 марта[7 апреля] 1879, Киев — 16 ноября 1937,Томск) — русский философ, психолог, теоретик искусства, переводчик философской и художественной литературы (знал 17 языков).

16 сентября – 16 октября 1933 года.

Дорогой Николай Аполлонович!

Пишу Вам, следовательно, существую. Существую всё там же и всё так же. Прошло необычайно дождливое лето, пришла мрачная осень, я продолжаю ходить на мою немудреную службу, не дающую никаких «головокружений от успехов», но и свободную от разочарований и потрясений. Был, правда, день, когда намечался перелом в моей «карьере». Зав. горкомхозом настойчиво желал, чтобы я был зав. планово-экономическим сектором. Было запрошено ГПУ, возражений против меня не было. Но на другой день чьей-то таинственной рукой кандидатура была моя снята. Я молчал, зав. молчит, и я остался на моей скромной роли.

Разнообразие и прочее вносят в мою жизнь приезды ко мне близких: их побывало уже немало. Месячный отпуск провела у меня жена, на днях был у меня мой внучек – «Пыжик», которого я не видел 3 1/2   года (ему скоро 8 лет) Он так же мил и ласков, но необузданная его фантастика как-то улеглась. У него явилось много собственных целей, вырос новый и весьма экстенсивный мир собственных отношений. «Эрудиция» и «критицизм» мешают уже увлекательной «игре в воображение». Реальные игры с ребятами с улицы Герцена прельщали его больше сказок. Моей добычей он становился лишь тогда, когда его укладывали в постель, и мы могли без помех состязаться в выдумках.

В остальное время – интимная, заросшая травой уличка Герцена является главным источником моих впечатлений.

Каждый вечер, в определённые часы – почему не знаю – на ней появляется пьяница, во всём подобный себе подобным, и хриплым, но задушевным и трогательным голосом с сильными ударениями декларирует: «Опять весна! Опять любовь!» Сперва его окружали и осмеивали. Но он держался строго, не матерился и вновь и вновь повторял любимую фразу. Обычно, когда он начинал: «Опять весна!» огромный хор герценовских ребятишек подхватывает: «Опять любовь!» Пьяница останавливается, качается; что-то бурчит и всё же декламирует: «Опять весна!» «Опять любовь», - визжат ребята; пьяница недоуменно машет рукой и движется дальше. И слова его от бесконечного повторения стали поразительно трогательными.

Не менее трогательно – появление у моего окна утром собаки – запущенной, худой, неопределённой породы, но с необыкновенно умной и грустной мордой. Выражение её глаз напоминает Notre Dam-овского дьявола – печалью и глубиной. Дьявол смотрит сверху на Париж, антропоморфный пёс, как я его называю, смотрит снизу на меня. Место он считает своим, при появлении других псов, даже в отдалении, он грозно рычит. Как-то он пришёл к окну совершенно окровавленный. Ручейки крови сбегали с его раненой головы и образовали на Земле тёмную лужицу. Получив очередную порцию (черного хлеба), он удалился. Пришли другие, такие же все заморенные псы – не мои клиенты – и вылизали начисто лужицу моего «антропоморфа». Он не смеётся, не виляет хвостом, не изгибается, видя меня, а только продолжительно смотрит мне вслед, когда мы встречаемся на улице, на рынке. Но Павловский условный рефлекс уже явился. Когда я открываю окно, у него течёт слюна.

Посещает меня  уже не антропоморф, а подлинный антропос, бывший профессор, именуемый за свой ужасный внешний вид – «отребьем» (прозвище моей дочери, видевшей его). Он потчует меня бесчисленными историческими анекдотами(пишет книгу о них) и, подобно антропоморфу, голодными и грустными глазами смотрит на моё единственное угощение – чёрный хлеб. Он может съесть его сколько угодно. Но воистину…Der Lebende hat Recht (живой прав – нем.) Ему лет 65. В прошлом – «академик». Сейчас – «отребье». И говорит: я счастливо прожил жизнь. Всё удавалось – наука и любовь. Три раза был влюблён, три раза женат и все три раза – счастливо. Антропоморфный пёс имел, конечно, побольше жён, но сомневаюсь, чтоб был так счастлив, как «отребье».

Вот Владимирские впечатления из окна. Копнув поглубже, могу сообщить следующее: Музыки так и нет в моём обиходе. Это удручает меня, но ничего не удаётся устроить. Зато в книжном снабжении произошло крупное улучшение. Меня допустили к пользованию архивом библиотеки, примерно в 10 раз более богатым, чем последняя. Время от времени я выуживаю книги, в своё время уцелевшие от моего непомерного обжорства. С работами моими ничего не налаживается. Достоевский, окончательно провалился, несмотря на некоторые … (неразборчиво) за меня.

На днях разыгрался талантливый финал вятской истории с премией. Если Вы припомните, с большой помпой было мне возвещено при отъезде о премировании меня 300 рублей. Засим последовал 7 месячный интервал. Наконец, гора родила мышь – на 150 рублей. И без права упоминания в трудовом списке о премировании. Эта история могла бы служить для Сервантеса или Свифта великолепным образцом – шарлатанства и трусости. Питаюсь я и так и сяк. Но … (неразборчиво) по отзывам – стал невероятно. Думаю – это не столько от дефектов питания, сколько от святости, приличествующей моему возрасту. Рынок завален – грибами и брусникой. Увы! Дожди мешают мне  пускаться в лес. Боюсь болот и сырости. Много яблок, но это – эмбрионы, зародыши, спасаемые жадностью хозяев от хулиганства мальчишек. Вкушая их, непроизвольно перекашиваешь физиономию.

Очень бы хотел видеть M – me Дурондо (так?). Надеюсь, что и при отправлении родительских обязанностей она хранит my fie грацию, что отличало её в её короткий девический век. В нашем доме котов и кошек нет, зато есть мыши.

Как будто, бегло коснулся я всего достопримечательного в моём существовании. До свидания. Привет О.М., В.Н., О.С. Желаю Вам здравствовать и дарить меня время от времени Вашими сообщениями. Каждый раз  дивлюсь почерком Вашего письма.   Всего лучше. Искренне любящий и глубоко преданный Вам А.Б.

18 декабря 1933 года – 11 января 1934 года.

Дорогой Николай Аполлонович!

Как идёт Ваша Вятская зима?

Как педантический человек, заглянул я в мой регистрационный листик и увидел, что последнее письмо к Вам писал ровно 3 месяца назад. Представьте – Владимирская зима даётся хуже мне, чем Вятская. Более влажный воздух, ветры, в которых купается высокий Владимир, но здесь я острее чувствую холод. Хотя мой нежный брат прислал мне из Москвы удивительные валенки белого фетра, вызывающие зависть и восхищение аборигенов, тем не менее, в атмосфере,  в которой мне приходится служить, и валенки не спасают от стужи. В высоких сводчатых погребах, едва отопляемых пигмейскими печурками, слепленными уже в наши дни, стынут ноги, руки отказываются писать… А вернёшься домой и опять на свече лампы ловишь дыханье-

Электрическая лампа. Отсутствие правильного освещения – второй бич моего теперешнего существования. В Вятке я примирился с керосиновой коптилкой. Здесь я получил комнату с электричеством. Но доселе (зимой) освещаемся мы по принципу – то есть свет, то нет. – Трудность положения в том, что во Владимире и керосина нет. Приходится – скопляться вкруг одной коптелки и, разумеется, это мешает и занятиям, и отдыху.

Наконец, упомяну ещё для заключения моих владимирских ламентаций о затруднениях, возникших для меня с пользованием здешней библиотекой. К сожалению, во главе её здесь стоит очень малограмотная женщина, весьма смутно понимающая просвещение и книгу и обладающая ещё немалым запасом истерии. Полтора месяца тянулась волынка, пока райком не восстановил моего права. Это было сильнейшим из лишений. Вся жизнь моя невольно на 50 процентов соткана из чтения.

За последние годы (Вятка) в этом направлении сделано так много, что они, в деле расширения моего духовного кругозора не уступают. Пожалуй, ни студенческим годам преклонения перед марксизмом, ни Парижскому кардинальному для меня – «открытию» анархизма.

То, что  годы оставались для меня – номенклатурой, каталогом качества, цитатой, облеклось в плоть и кровь. За эти годы – мне стали яснее дружественные и вражеские линии и в этой поздней множести – чарующая прелесть.

Относительно печатания пока ещё ничего не вышло. Думаю обратиться к Владимиру Бонч-Бруевичу, ставшему во главе Центрального музея художественной литературы, критики и публицистики. Их интересуют – мемуары и архивы. То и другое есть у меня. В архиве есть ценные материалы и письма.

Друзья меня как-то незаметно покинули. «Антропоморф» перестал сидеть под окнами. Может быть, играют роль морозы, но, по-видимому, мои дружеские подачки, сводившиеся исключительно к чёрному хлебу, перестали его удовлетворять и он подыскал нового Мецената. При случайных встречах, памятливый и благодарный – он выражает радость.

«Отребье» замкнулось в написание мемуаров, т.к. он решил изобразить весь свой род – в бытовом смысле чем-то замечательный, то мемуары его, по-видимому, будут обширными.

За это время побывали у меня ещё по разу – жена и дочь. Жене жить всё ещё нелегко. Она занята круглые сутки многосложными обязанностями общественного и семейного характера.-

Желаю Вам максимально возможного сохранения физических сил и душевной бодрости. Надеюсь, Ольга Михайловна уже оправилась от мучивших её недугов. Привет искренний О.М., Вл. Ник., О.Сер.

Помните котяток немножко за меня. Но котята ли они? Это племя так быстро растёт –

Я сохраняю в себе с большим чувством Ваш образ. Всего лучшего.

Ваш А.Б.

(Окончание следует)