Из переписки Евгения Дмитриевича Петряева и Льва Ивановича
Красовского
Евгений Дмитриевич Петряев – биолог и военный врач в течение всей своей жизни вёл переписку с учеными, краеведами, литераторами, библиофилами по всем вопросам своих многогранных интересов. Ежедневно он получал в среднем 15-20 писем и столько же отправлял. Персональные рукописные фонды Е.Д. Петряева есть в Пушкинском Доме (Петербург), Российской национальной библиотеке (Петербург), Российской государственной библиотеке (Москва). Письма и рукописи Петряева есть в ряде архивов Сибири, Урала и Забайкалья.
Огромный рукописный фонд Евгения Дмитриевича Петряева хранится в Государственном архиве Кировской области (ГАКО). С материалами этого фонда и, в частности, с перепиской Е.Д. Петряева с биологом Львом Ивановичем Красовским, мы и начинаем знакомить читателей «Топоса», предваряя её биографическими очерками достойных представителей, к сожалению, уже ушедшего поколения учёных, болевших душой о России.
Александр Рашковский
Евгений Дмитриевич Петряев (18 февраля (3 марта) 1913 — 5 февраля 1987 года) — учёный-краевед, военный врач, библиофил. Автор многочисленных научных работ по биологии, микробиологии и краеведению, кандидат биологических наук, член Союза писателей (с 1955 года). Почётный гражданин города Нерчинска (1972 год).
Евгений Петряев родился 18 февраля 1913 года в городе Берёзовском вблизи Екатеринбурга, в то время находившегося в Пермской губернии. Отец — Дмитрий Ильич Петряев, работник почты. Мать работала сельской учительницей.
Начал печататься с 1925 года. Первой его публикацией стал отзыв на книгу А. И.Ульяновой-Елизаровой о детстве Ленина, помещённый в газете уральских пионеров «Всходы коммуны». В 16 лет окончил Исовскую приисковую семилетку и поступил в свердловскую среднюю школу имени Некрасова. Одновременно работал препаратором в бактериологическом институте Свердловска. В декабре 1930 года сконструированный Петряевым прибор получил одобрение научного совета института. Поступил на химический факультет Уральского университета, но вскоре перешёл в медицинский институт. Одновременно работал лаборантом института экспериментальной медицины, а потом младшим научным сотрудником кафедры фармакологии медицинского института. Женился в 1938 году. Тогда же окончил институт с отличием, и сразу был призван в армию. В 1939 году у Евгения Петряева родился сын Юрий.
Евгений Дмитриевич был отправлен служить в Забайкалье, получив звание военврача третьего ранга. С сентября 1938 по октябрь 1940 года занимал должность начальника лаборатории медсанбата 36-й мотострелковой дивизии. В 1939 году принимал участие в боях на реке Халхин-Гол. С мая 1940 по декабрь 1941 года занимал должности начальника лаборатории Кяхтинского, а затем Улан-Удэнского военных госпиталей. С декабря 1941 года и по 1944 год работал начальником эпидемиологического отдела эпидемиологической санитарной лаборатории Забайкальского военного округа. В 1941—1942 годах опубликовал 6 научных статей по медицине и 2 по вопросам культуры. С октября 1944 по август 1946 года занимал должность старшего специалиста эпидемиологического отдела 304 эпидемиологической лаборатории. В августе-сентябре 1945 участвовал в боях против Японии. За военную службу награждён 2 орденами Красной Звезды, двумя медалями «За боевые заслуги», монгольской медалью «Бид Ялав» и множеством других наград. В 1945 году в Иркутске защитил диссертацию на соискание степени кандидата биологических наук.
В 1946 году у Петряева родилась дочь Наташа. В 1947 — 1956 годах работал начальником отдела 46 СЭО ЗАБВО, жил в Чите.
В это время выходят его книги «Лекарственные растения Забайкалья» (1952), «Исследователи и литераторы старого Забайкалья» (1954), библиографический указатель «Краевая эпидемиология Забайкалья. 1853 – 1955» (1956), а также более 40 научных работ на медицине и краеведческому литературоведению. В 1955 году Петряева принимают в Союз писателей.
В сентябре 1956 года был переведён в Киров, на должность начальника отдела НИИ эпидемиологии. С этого времени постоянно жил в Кирове. В 1962 году стал одним из инициаторов проведения «Краеведческих четвергов» в библиотеке имени Герцена, на которые и сегодня собираются вятские краеведы. В 1973 году основал клуб «Вятские книголюбы», который теперь носит его имя. Вышел в запас в 1965 году в звании полковника. После отставки уже полностью посвятил себя литературно-краеведческой деятельности. Занимался исследованием широкого круга тем литературного краеведения Вятского края, одновременно продолжая свои исследования по Забайкалью, Сибири и Уралу. Участвовал в организации Герценских, Салтыковских и Гриновских чтений в Герценке.
С 1988 года в Кирове начали проводиться Петряевские Чтения, посвящённые проблемам литературного краеведения и книговедения.
Личная коллекция книг Евгения Петряева признана книжным памятником федерального уровня. Коллекция включает в себя 5495 экземпляров с хронологическими рамками в 1810 — 1999 года. Три экземпляра датируются XVIII веком, в том числе Поликарпов, Ф. Лексикон треязычный. – М.: Синодальная тип., 1704 и Ломоносов, М. В. Краткий российский летописец с родословием. – СПб. 1760. Особую ценность представляют редкие издания поэтов серебряного века: А. Ахматовой, К. Бальмонта, А. Блока, О. Мандельштама и др. «Слово о полку Игореве», изучением которого Петряев занимался при жизни, представлено 30 различными изданиями.
Коллекция содержит книги, брошюры и журналы с тематикой: литературоведение, книговедение, библиография, краеведение, медицина и др. 98 % экземпляров написаны на русском языке, 0,9 % — на европейских языках, 1,1 % – на эсперанто.
Коллекция хранится в отделе ценной литературы Кировской областной библиотеки им. Герцена, куда была передана по частям как самим Петряевым при жизни, так и родственниками после его смерти и смерти его дочери Натальи Евгеньевны Петряевой.
Из биографии Л.И. Красовского
Лев Иванович Красовский родился 10 января 1913 года в Москве, в семье почтовых служащих. В 1929 году окончил среднюю школу (девятилетку). В 1930 году поступил в Московский автогенно-сварочный техникум, который закончил в 1932 году ускоренным темпом, и начал работать во Всесоюзном автогенном тресте (ВАТ), где его решили направить на производственные курсы для доучивания на должность технического руководителя. Однако, Лев Иванович от предложения отказался и был изгнан из треста. Он долго искал работу, но техники нигде не требовались, а хлеб и продукты давали только по рабочим карточкам. Наконец ВАТ направил его на Московский автогенный завод №1, где он и проработал в производственном отделе до конца 1934 года.
Осенью 1933 года поступил на вечернее отделение агрохимического факультета Тимирязевской сельскохозяйственной академии, но в конце того же года вечернее отделение закрыли. Однако, с 1933 года начал возрождаться закрытый в 1930 году Московский государственный университет и Лев Иванович поступил туда на биологический факультет. Там он начал учится, совмещая учебу с репетиторскими занятиями со школьниками. После окончания в 1939 году МГУ Красовский был направлен на учебу в аспирантуру АН СССР, где начал работу под руководством профессора Д.А. Сабинина в лаборатории минерального питания Института физиологии растений по теме «Диагностика физиологического возраста растительных тканей». Однако 7 ноября 1940 года он был арестован и приговорен к ссылке на 5 лет. 6 мая 1941 года его выпустили из тюрьмы, обязав уехать из Москвы. Лев Иванович уехал во Владимир и вскоре поступил на инженерную должность таксатора Всесоюзной конторы «Леспроект» в Верхне-Волжском лесоустроительном районе. Все дни он проводил в лесу, зарабатывал хорошо, а продукты были еще дешевые. Однако, было плохо с обувью и Льву Ивановичу приходилось ходить в лаптях. В феврале 1943 года контора была закрыта и он начал работать учителем в Лукинской средней школе, совмещая эту работу с должностью счетовода в инвалидном доме, где его кормили, работая, по совместительству, еще в трех близлежащих школах. Позднее Льва Ивановича пригласили на работу во Владимирский краеведческий музей заведующим отдела природы. В конце сентября 1947 года он переехал в Ярославль, где начал работать на кафедре ботаники пединститута и к осени 1948 года написал кандидатскую диссертацию, которую защитил весной 1949 года. Работал он в это время сначала в Окском заповеднике Рязанской области, а потом в заповеднике Денежкин Камень на Северном Урале. В марте 1950 года приехал в отпуск в Москву и 6 апреля был снова арестован, а затем осужден по печально знаменитой 58-й статье и отправлен в лагерь на 25 лет. В феврале 1955 года, Лев Иванович был реабилитирован и 28 февраля вернулся из Тайшета в Москву. В Москве он получил, наконец, кандидатский диплом, но работы найти не смог и уехал на работу в Приокско-Террасный заповедник под Серпуховом. Там, с 1956 года начал писать рефераты в ВИНИТИ по физиологии растений. В январе 1959 года, Лев Иванович, вместе с женой Ириной Витальевной Александровой, переезжает в Киров, где начинает работать в лаборатории охотничьих угодий ВНИИ охотничьего хозяйства и звероводства, где начал заниматься вопросами питания ондатры и акклиматизацией кормовых растений в водоемах. Одновременно, он начал заниматься в ГАКО, сначала по истории заготовок пушнины, а потом – арестантами вятских монастырей с 1774 года по 60-е годы XIXвека. Арестанты в монастырях начались с попов-пугачевцев. Закончил работу по арестантам монастырей, вместе с подросшей дочерью Надеждой. Работал и в музейном гербарии Александра Дмитриевича Фокина, готовя свои разделы «Определителя высших растений Кировской области», который вышел в 1975 году. Много работал и в Герценке. Позднее он начал работать на кафедре ботаники пединститута, где читал курсы систематики растений и охраны природы. В 1967 году Лев Иванович начинает читать курсы охотничьих угодий и охраны природы на факультете охотоведения Кировского сельхозинститута. После смерти жены, он переехал в Москву, где поселился у сестры Гали Ивановны и начал активно заниматься реферированием материалов для ВИНИТИ. В 1975 году начал слепнуть, но не прекратил научную деятельность, публикуя свои исследования в бюллетенях МОИП и других научных изданиях. В течение долгих лет переписывался с Е.Д. Петряевым, а после его смерти – с Натальей Евгеньевной Петряевой. Умер в Москве 24 апреля 2006 года.
***
Из письма Л.И. Красовского от 13 августа 1970 года.
«Уезжаю на практику до конца месяца и потом почти сразу в отпуск.
Спасибо Вам за Черкасова, за издание, за предисловие, за В.Н. Скалона, за подарок, за надпись, за «Киров на Вятке», за благонравие, за Ваш экслибрис.
Спасибо за Бетигера, за его веру несомненну, за пасторство, за духовные песнопения, за расстрату без корысти, за мученичество по какому-то недоразумению. Спасибо за Шпекиных «которые всегда были» и которые оказывается нужны для истории и, похоже, незаменимы в ней. Но не могу благодарить Вас за Гутчинсона и за «безбожие» Пушкина. Если это обычный наперсток, чтобы протолкнуть иглу, то не дороже ли он, чем вся затея? Ведь все поймут, что Пушкин учился безбожию, значит, старался, хотел стать атеистом. Что это значит в понимании подавляющего большинства? Это значит разбить стекла в церкви, которая «работает», сжечь церковь, которая «не работает» (как об этом сообщал Штильмарк), сделать отхожее место из икон (как сделал директор музея в Муроме Богетов), плюнуть в лицо «попу», как плевали отцу Н. Колчицкому в Елохове, бросить булыжник в архирея, как бросали в Преподобного Поликарпа, уволить с работы за посещение церкви, как увольняли в Быстрице. И верх атеизма это – закурить папиросу в церкви во время богослужения, как было в Серафимовской церкви, как было в Архангельске на Кузнечихе, где атеист прикурил папиросу от пасхальной свечки у светлой заутрени в 1965 году. Это, конечно, не то, что должно быть. Не похвалили бы это В.И. Ленин, а тем более И.Н. Ульянов. Но это есть, это факт, это практика жизни.
Между тем, от Вашего Гутчинсона эти случаи не убавляются. Наоборот многие скажут, что и Пушкин был атеистом, то есть, поступал так же. Зачем же нам ограничивать себя в столь полезных прогрессу удовольствиях?
И, вместе с тем, Вы отлично знаете, что Пушкин больше верил, чем не верил. Вряд ли Вы читали Высокопреосвященного Никанора (Бровковича), архиепископа Одесского и Херсонского, который к 50-летию смерти Пушкина опубликовал свою проповедь о нем, кажется, «Пушкин в его жизни и смерти». Владыка Никанор сообщает, что Гутчинсон, вернувшись на родину, стал верить и чуть ли не сделался епископом Англиканской церкви.
Не ясно ли, что «атеизм» Гутчинсона и Пушкина только по сочетанию букв в слове похож на прикуривание папиросы от свечи на пасхальной службе.
Зачем же так широко и с таким мастерством давать людям полуправду и тем смущать добрых и ожесточать злых? Не обратный ли знак имеет задача литературы?
Статью Вашу прилепят на доску атеистических новинок, быть может, отпрепарировав и отбросив весь пиетизм Бетигера, то есть вятского учителя Герцена. А учительницы литературы вырежут статью и поручат своим подопечным сделать доклад об атеизме Пушкина по новейшим источникам за подписью Е. Петряева.
Простите! Никак не хочу обидеть Вас и, вместе с тем, не могу согласиться.
(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.88, л.43-45).
Из письма Л.И. Красовского от 30 января 1972 года.
«Пишу в связи с архивом П.А. Мантейфеля. Архив этот вместе с библиотекой привезла во ВНИИОЗ моя жена Ирина Витальевна Александрова, любимая ученица Петра Александровича. Помогала ей заведующая библиотекой ВНИИОЗ – очень милая и тихая Ксения Ивановна. К Мантейфелю, при его жизни и после смерти, отношение в Вятке было пресмыкательное. Он был другом Лысенко. Было даже намерение назвать ВНИИОЗ именем Мантейфеля, но его заслонили Житковым. Года два назад мне позвонила заведующая библиотекой Кировского сельхозинститута Караваева и с удивлением рассказала, что у нее спрашивали из ВНИИОЗ, не нужны ли сельхозинституту книги Мантейфеля. Я поднял тревогу. И, все же, судьба книг и архива находится во власти случая. Документы в архиве преинтереснейшие, но отношение к архивам у знатоков «фауны» в Вятке находится на уровне палеолита.
Отказывались, например, в 1961 году печатать моей Ирины и мои архивные документы о лосинах и численности лосей в XVIIи XVIIIвеках. На что нам, говорят XVIIIвек. А Насимович и, особенно, Цалкин напечатали эту работу немедленно в бюллетене МОИП.
Мое мнение о Мантейфеле хорошее. В сравнении с порожденными им и не им вятскими фюрерами «фауны», это был гигант-натуралист, большой знаток животных, страстный их любитель, выдающийся педагог и остроумнейший человек. Видел я его только два раза в жизни, когда он приезжал в заповедник и останавливался у нас. Это было в 1956-1957 годах. Мантейфель первым получил потомство соболей в неволе и открыл возможность клеточного соболеводства около 1926 года».
(ГАКО, ф. Р-139, оп.1а, д.15, л.187-192).
Из письма Л.И. Красовского от 21 октября 1973 года.
«При мысли о Вас делается легче жизнь, свежее воздух в знойный день, мягче мороз в стужу, добрее кажутся люди (вероятно оптический обман?), появляется какой-то намек на смысл существования».
(ГАКО, ф. Р-139, оп.1а, д.15, л.198).
Из письма Е.Д. Петряева к Л.И. Красовскому от 26 октября 1973 года.
«Спасибо за оттиск и письмо. Искренне и глубоко тронут. Посылаю кое-что из наших «новинок». Очень жаль, что Вас нет среди нас.
Один из моих друзей (Юрий Иванович Миленушкин) будет Вам звонить по поводу реализации своих книг, которые могли бы сгодиться Вашим бывшим коллегам по институту охотоведения. Заодно я просил Юрия Ивановича узнать Ваш адрес. Теперь адрес у меня есть. В июле был в Москве, звонил Вам, но безуспешно. Женский голос ответил, что Вас нет.
Недавно я вернулся из Читы. Несколько дней провел в Иркутске, простился с Байкалом…
Теперь наверстываю упущенное. По книжной части есть любопытные штуки, но читать приходится мало. Вот о Голубинском прочитал с интересом. В самом деле, грамотность еще нельзя назвать просвещением. Трудностей всяких немало. Работа в архиве осложнилась холодами…».
(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.87, л.181).
Из письма Л.И. Красовского от 9 ноября 1973 года.
«Юрию Ивановичу (Миленушкину – А.Р.) я звонил и хлопочу для него о продаже его журналов, но без большой надежды на успех.
Работаю в Тимирязевской академии по 22 часа в неделю.
Делаю рефераты. Интересного в них почти ничего нет и сама затея реферативного журнала представляется, по меньшей мере, странной. Лишь последний реферат любопытен своей какой-то адски отвратительной и адски неотвратимой мерзостью. В США работает фирма по изготовлению искусственных «деревьев» из металла и неистребимой пластмассы. Во Франции заказали проект «озеленения» (ожелезнения) шоссейной дороги. Владельцы лесных училищ заявили протест. К ним присоединились любители природы. Компания шоссейных дорог возразила, что хотя железные деревья и пока дороговаты, они не требуют ухода и не зависят от времени года.
Об Иерониме Геппнере я с наслаждением собирал материалы. Он был выдающимся латинистом. Два раза ездил в Рим. Если Вам надо, то я с удовольствием займусь очень симпатичным мне человеком и пришлю Вам материалы, которые уцелели.
Посылаю копию записи странника Павла Боброва о том, что он переплел книгу архиепископа Феодосия в 1858 году. Меня удивляет высокая грамотность переплетчика, значительно превосходящая грамотность монахов и даже архимандрита (он же ректор семинарии) Михаила в Вятке в первую половину XIXвека».
(ГАКО, ф. Р-139, оп.1а, д.15, л.352-353).
Из письма Л.И. Красовского от 10 декабря 1973 года.
«Был в Тимирязевской академии на двух кандидатских защитах. Ничего в них не понимаю, хотя вряд ли нужны знания много большие, чем для 5-го класса школы. На куриной слепоте можно въехать в кандидатский рай. Сам видел, как едут. Видел академиков, похожих на комендантов общежития. Но амбиции тимирязевские, не то, что у нас в Вятке возле Вас, или Фокина, или Войханской.
На кафедре десять доцентов и два доктора. Все долбят анатомию растений и все друг перед другом кичатся знаниями. Часто спорят. Арбитром для всех служит переведенная с английского книга Катрин Эсау – величайшая в мире сводка по этим делам в последние годы. Что написано у этой Эсау, то свято. На днях я услышал, что авторша эта – русская и настоящая фамилия ее Эсаулова. Уж не вятская ли она? Целая деревня Эсаулово есть около Бахты. Не чудо ли?
Обо мне написано в книге Владимира Минкевича «Охота с фотоаппаратом (М., 1963). Там есть моя фотография и очер с упоминанием меня в «Комсомольском племени». Делала его Ирина Онохина».
(ГАКО, ф. Р-139, оп.1а, д.15, л.357-360).
Из письма Л.И. Красовского от 3 января 1974 года.
«Отец Иероним Геппнер подарил Синайский кодекс и свыше 1000 томов Вятской духовной семинарии. И «ActaSanctorum» подарил, и этот подарок сохранился в подвалах Герценки».
(ГАКО, ф. Р-139, оп.1а, д.15, л.194-195).
Из письма Л.И. Красовского от 15 января 1974 года.
«Спасибо за отца Геппнера. Его брошюра интересна краткостью речей, что не соответствовало стилю того времени.
Трогательны его прощания с братией в городе Слободском.
Везде цитировали, как образец смелости и остроумия, речь Преподобного Геппнера к архирею, которого он встретил с железным крестом в воротах Крестовоздвиженской обители и которому указал на железо, как на признак крайней бедности монастыря со времен Святого Трифона.
Удивляет искренностью и честной и глубокой верой взгляд преподобного Геппнера на жизнь и на смерть. Помните, как он праздновал годовщину рождения или монашества (было ему лет 55) и бедная праздничная трапеза тогдашнего монастырского кружка ближайших друзей была прервана сообщением о внезапной смерти купца Лыткина, вероятно, благодетеля и жертвователя. И преподобный архимандрит немедленно пошел служить панихиду. И сделал вывод, как всегда краткий и определенный: это сигнал ему, Геппнеру, от Бога, что и его упокоение наступит скоро. И тут вспоминает преподобный, что вот уже 20 с лишним лет он несет монашеские подвиги, и было ему нелегко. Но все это прошло и слава Богу прошло. Вряд ли кто-нибудь смог бы теперь так радостно и облегченно сказать, что его жизнь прошла. Будто жил он по обязанности. Будто не подавали ему к крыльцу лошадей. Будто не целовали его десницу. Будто не радовали его почетным попечительством, председательским местом в Тюремном комитете (в Кишиневе), инспекторскими должностями в семинариях. И один вятчанин так полюбил Геппнера, что переходил за ним из монастыря в монастырь до последних дней жизни. И все-таки, «слава Богу, что жизнь прошла».
(ГАКО, ф. Р-139, оп.1а, д.15, л.275).
Из письма Л.И. Красовского от 25 января 1974 года.
«Сегодня, в прошлом году, я в последний раз был у А.Д. Фокина с моей Ириной. Последний раз она проехала мимо Вашего дома, последний раз я без тяжелого камня в груди жил на свете. А еще год назад в этот день были выпускные экзамены. Выступали дипломники и дипломницы, а в комиссии сидела живая Ирина…
У Юрия Ивановича Миленушкина не был. Никуда не хожу.
Закончил редактирование 1-й главы учебника ботаники по словесной просьбе и договоренности с автором о последующем оформлении и оплате. Ошибок – ужас!
С наслаждением читал Вашу «Библейскую флору», изданную в 1914 году на современном биологическом уровне. Растрогал меня тамарикс манноносный, который, будучи поражен червецом, отделяет сладкую и питательную жидкость, затвердевающую в виде крупинок и разносимую ветром. Манну эту и сейчас монахи (или монахини) знаменитого монастыря Святой Екатерины и местные жители. Собирают едва ли не тоннами. Раньше же рощи с таким таммериксом росли во множестве и манной кормились евреи в период их «Исхода» из Египта и блужданий по Синайской пустыне под предводительством сначала Моисея, а потом Иисуса Навина. Но автор «Флоры» отец Березкин решительно опровергает это допущение и считает такое толкование божественной манны оскорбительным кощунством, находя в текстах Библии к тому кое-какие основания, например, что современная манна сладкая, а библейская мучнистая и так далее. Возражения автора сильно напоминают о сытом батюшке, жившем в 1914 году и не желавшем смотреть дальше калитки своего садика».
(ГАКО, ф. Р-139, оп.1а, д.15, л.79-82).
Из письма Л.И. Красовского от 30 января 1974 года.
«Отношение к Мантейфелю при его жизни и сразу после смерти в Вятке было пресмыкательное, не к чести пресмыкавшихся. Он был другом Т.Д. Лысенко, и его слушалось начальство вышесредних размеров. Хуже того – он был членом ВАК, а кого в Вятке, кроме Вас и Фокина, не назовешь кандидатопросцем? Вот и пресмыкались. Было намерение, и его высказывали в стенной печати, назвать ВНИИОЗ именем П.А. Мантейфеля. После октября 1964 года, а особенно после 1965 года, когда надежды на реставрацию лысенкизма стали затухать, усилилась забывчивость в отношении Мантейфеля. И к 1970-м годам она, эта забывчивость дошла до того, что Мантейфеля заслонили Житковым под аплодисменты тех, так называемых честных людей, которые своими званиями, диссертациями и зарплатами свыше 300 руб. в месяц были обязаны Мантейфелю и в период обязанности готовы были лизать его пятки. И лизали бы, если бы это потребовалось. Не для осуждения вспоминаю об этой, к сожалению, слишком обычной мерзости, а к тому, что с отношением к Мантейфелю менялось и отношение к его архиву и библиотеке. Два года тому назад заведующая библиотекой сельскохозяйственного института позвонила мне и с удивлением рассказала как у них спрашивали из ВНИИОЗ не нужны ли КСХИ книги Мантейфеля. Я тогда поднял тревогу, обратился к тем, кто больше других когда-то пресмыкался и кто умел перестраиваться с быстротой вентилятора и потому всегда держался у поверхности питательного раствора. Обратился я к ним и попросил заступиться за «Дядю Петю». Внешне было проявлено беспокойство, стали узнавать, и выяснили, что, как обычно, «поток информации увеличивается», место же не прирастает. И высшее начальство что-то там потеснило, но, будто бы, самую малость. Если сейчас окажется, что от библиотеки Мантейфеля осталось две обложки от одного тома Брэма, а от архива и того меньше, то я нисколько не удивлюсь. Судьба этих архивов находится во власти случая. Одну или две папки из архива Мантейфеля я смотрел. Документы были отсортированы, и на папках было написано «Лоси» или «О лосях». Было это в период пресмыкательства. Документы там были преинтереснейшие. Они могли быть замечательным материалом для одного из разделов книги, которую митрополит А. Введенский называл «Психология лжи» и считал, что такая книга должна быть написана. Но отношение к архиву у знатоков «фауны» в Вятке находится на уровне палеолита.
Умнейшие из учеников Мантейфеля приписывают ему «Троянского коня», которого он впустил в лысенковщину и развалил ее изнутри. Таким конем была знаменитая пеночка, из яиц которой птенцы, превращавшиеся в кукушек, если родители (самец и самка пеночки) кормили их волосатыми гусеницами.Сам Лысенко вряд ли знал кукушку и, наверняка, никогда не слышал ничего о пеночке. Учение Мантейфеля доцент Петя Репьев божился, что этому умудрил его Дядя Петя, прекрасно знавший абсурдность этой сказки. Особенностью П.А. Мантейфеля была неотличимость шутки от серьезного его рассказа в некоторых случаях. На этой почве он поссорился с С.И. Огневым, напечатавшим мантейфелевскую шутку о волках, как серьезный рассказ.
Лысенко же гнался за сенсацией, и она нужна была ему как воздух. И его теория «перерождения» получила подтверждение. В достоверности фактов он не нуждался никогда. И пошла кукушка от пеночки примерно в 1950 году. И тогда отшатнулись от Трофима все, кроме тех людей, кому терять было нечего.
Все это пишу, чтобы убедить Вас, что архив Мантейфеля – несомненная культурная ценность. Хранится же он в сомнительных условиях. Вряд ли он учтен и включен в официальные описи. Спасибо, что Вы заинтересовались им.
Б.Д. Злобин («Боба Злоба»), кажется, знает лесных птиц и аквариумных рыб. Этим жил, пока не остепенился, кажется, на фекалиях шакала, под руководством воспетого за жульничество академика Слудского (воспели его в одном из номеров журнала «Крокодил»). Он делал диссертации неучам за сайгачье мясо. Больше Борис Дмитриевич ничем себя заметно не проявил. В середине 1960-х годов вдруг поехал на неделю в Швейцарию. Позднее побывал в туристической поездке во Франции. Я хорошо знаком с его женой, доцентом педагогического института. Возьмет ли он весь комплект журнала «Охота и охотничье хозяйство»? Вряд ли. А Юрий Иванович (Миленушкин – А.Р.) заинтересован сбыть именно весь комплект и, наверно, за солидную сумму.
Спасибо за Иеронима Геппнера (1811-1876) и за Агафангела. Более 50 лет эти имена не появлялись в печатных изданиях, да еще без брани. Ввели Вы их в современность, словно сержантов милиции. Сам Иван Минеевич (Сметанин – А.Р.) не все узрит, а если и дойдет, то не сразу. Не зря писал А.И. Герцен, будто ничто так не совершенствует стиль до виртуозности, как строгая цензура, которая была в его времена, когда авторы прятали свою мысль от самых въедливых цензоров, но, при том, так искусно, что ее без труда (эту мысль) понимали читатели».
(ГАКО, ф. Р-139, оп.1а, д.15, л.187-192).
Из письма Л.И. Красовского от 4 марта 1974 года.
«И в Вятке и здесь многие с удовольствием читают и перечитывают «Мастера и Маргариту». Мне кажется, что философский смысл этого сатирического романа состоит в осмыслении взаимоотношений Бога, черта и человека, применительно к современности. Людьми управляет черт под руководством Бога. Старые понятия о прямом контакте между Богом и человеком ограничены уникальными случаями уцелевших реликтов от прошлых эпох».
(ГАКО, ф. Р-139, оп.1а, д.15, л.55-57).
Из письма Л.И. Красовского от 22 марта 1974 года.
«За отца Геппнера (да еще из города Слободского) нижайший Вам поклон. Быть может, и в городе Слободском вспомнят имя великого латиниста. И редкого (я в этом уверен) человека, в искренности его исканий истины – величайшего оскудевающего блага для людей на земле да и во всем мире.
Не без удовольствия вспомнил миловидную Клару Анатольевну Некрасову – охрану природы в Кировском сельскохозяйственном институте. Но не могу представить ее на целине без минимальных удобств и даже без роскоши.
В МОИП задолжал за несколько лет. Никак не решусь поехать и платить за одного. Всегда, лет 15, платил за двоих – за Ирину и за себя… Да и уныло там, как в морге. Занимался там, в 1934-1935 годах. Там была кафедра Зенкевича, которого я никогда не любил. Это – не Чижевский, за которого Вам всегда превеликое спасибо.
О.К. Гусева видел раза два. Он завершил свое путешествие вокруг Байкала. Тоже советует мне бывать в МОИП. Он там руководит секцией охотоведения.
А вот Сафонов или Родин…
Вместе с брошюрой от Скалона я получил страшной силы ругательное письмо и там подобные типы с их мичуринскими метаморфозами, аналогичными линьке ядовитых рептилий, он просто обозначает «шпана». Это вульгарно, но для достойного старца простительно. К тому же оба они – мои главные гонители из числа видимых».
(ГАКО, ф. Р-139, оп.1а, д.15, л.182-183).
Из письма Л.И. Красовского от 14 апреля 1974 года.
«Трудно меня больше обрадовать, чем обрадовали Вы воскрещением отца Геппнера в «Воскресения День», да еще записали меня в совоскресители.
Вспоминая о Вас, я, с торжеством, думаю о действительно духовном величии русского народа, несмотря на океан мерзостей, пьянства, блудословия и прочей нечисти, временами пускающей сильные ростки, как у крапивы.
Рад, что слышал Вас голос по телефону, но жалел, что не смог увидеться. Но Москва больше Лондона, как будто бы писал еще Олеарий, кажется, при царе Михаиле Федоровиче и как часто говорил мне, находясь в столице, суздальский «Фокин» – замечательный Алексей Дмитриевич Варганов. Из-за этих больших размеров мы и не встретились. Не как в Вятке, где случай позволял нам пересекать наши пути и где я ходил по улицам с надеждой увидеть Вас и нарочно выбирал Ваши улицы, часто сворачивая к святилищу вятской культуры – библиотеке им. А.И. Герцена.
В заповеднике живу на самом дальнем кордоне, где раньше бывал с покойной моей Ириной, в 7 км от управления, от главной усадьбы, находящейся в 12 км от Серпухова и в 4 км от автомагистрали Москва – Тула и дальше, кажется, до Симферополя. Дорогу на усадьбу я знаю по прежним годам. Ходил по ней десятки, если не сотни раз. Но сейчас она непроходима из-за воды и грязи. Приходится пользоваться автомобильными дорогами. В одном и том же месте видал молодого лося. Там валят лес для электролинии в деревню Жидовино и лось обгладывает кору поваленных осин в 10-15 шагах от лесорубов. По шоссе через 3-4 минуты идут автомобили, а лось ничего не боится. Вчера с автомобиля видел стадо из пяти пятнистых оленей. Стояли на опушке в 100-150 метрах от дороги.
Живу почти один. Перед моим окном Ока, за нею, вдали, неразличимые домики деревни Балково. Позади кордона речка Таденка и заповедный лес. Вход «посторонним» воспрещен, да и входить некому – пустыня. От людей и от человечества полный отдых. Вдали, километрах в двух, за рекой, стоят до 30-40 каменных башен о 12 этажах каждая. Там трубы, заводы, дым. Это – город Пущино на Оке, бывшая при нас живописная деревушка. Ночью город блестит бесчисленными огнями. Но шум не слышен и пыль не долетает. Почему-то при этом вспоминаю «Теркина на том свете»:
«Галереи – красота,
Помещений – бездна,
Кабинетов до черта,
А солдат без места».
Попади ночью в этот светящийся город и не найдешь места. А в бывшей деревушке Пущино никто бы не заночевал на улице.
Дом, где меня поселили, двухэтажный. Строили его для… министра. Но министр ушел, и дом передали пользователю земли – заповеднику. Так рассказывают. В доме шесть комнат, отопление по батареям из подвала, где углем (в лесу!) согревают котел на весь день и всю ночь от Покрова (1 октября старого стиля) до 1 мая нового стиля, хотя дом пустует. Не топить нельзя – трубы лопнут. От угля на окнах матовый налет. Проведешь клочком белой бумаги, на ней появляется жирное черное пятно. Канцероген?
Лесник, обитающий внизу и имеющий квартиру в Пущино, сообразил сделать электрообогреватель и избавил себя от угля и каких-то газов в воздухе, но углем подтапливает. Имеется водопровод и ванные (одна внизу, а другая – наверху). Но вода привозная из Жидовиново. Когда я поселился, меня просили экономить привозную воду, как в пустыне, хотя свою можно экспортировать. Впрочем, около старого кордона был колодец, а его засыпали. Зачем?
Замечательные письма присылает В.Н. Скалон. Вот его восторженный, похвальный отзыв об известном ботанике: «М.Г. Попов был оригинал великий. Умен. Остер. Зол. Честен». Скалоновский стиль».
(ГАКО, ф. Р-139, оп.1а, д.15, л.20-22)
Из письма Л.И. Красовского от 2 июня 1974 года.
«Спасибо за А.А. Любищева. Для меня он остался в моем недавнем счастливом вятском прошлом. Представляется мне гигантом среди нашего мира кандидатов и даже докторов наук.
А Вас «лень одолела». Редко так по-доброму смеялся, как от этой шутки.
Пишу вечером, а завтра на поезде в 8=14 – в заповедник, на берег Оки, где были с Ириной и где без нее быть обидно. Там кончаю отчет по теме за два месяца.
Кажется, буду выступать оппонентом по диссертации о розах в Тимирязевской сельскохозяйственной академии.
Есть слух, что пощипали (и сильно) библиотеку в Троицо-Сергиевой лавре, в духовной академии. Что осталось и осталось ли что, не знаю.
Слушал сегодня Хризотома епископа Зарайского. Молодой. Научился говорить, сохраняя церковный стиль.
Эмилия Андриановна Штина одобрила мою и Виктора Чащухина работу о незамерзающей воде в ветках деревьев».
(ГАКО, ф. Р-139, оп.1а, д.15, л.10).
Из письма Л.И. Красовского от 13 июня 1974 года.
«Спасибо за благоговение перед Пушкиным. Вероятно не ново и где-нибудь не раз писалось, что если бы жизнь этого гения не оборвалась бы так рано, то не было бы многих последующих напастей, потому что мир имел бы великие творения облагораживающие душу и отвращающие многих людей от злодейств.
За Леонида Михайловича Чуватина спасибо. Не А.Г. Гурвич он и не А.А. Любищев, но и не Токин и не Презент. Получает четыре сотни, балагурит со студентами, скандалит в охотничьем обществе, судит собак, «отжиливает» медали в пользу кировчан на всесоюзных судилищах и даже призы берет по лыжам в 70 лет!».
(ГАКО, ф. Р-139, оп.1а, д.15, л.254).
Из письма Л.И. Красовского от 24 июня 1974 года.
«Помните Вы и 22-е (июня – А.Р.) и маршала… Если бы я был художником и писал бы его портрет, то использовал бы не мазки и не штрихи, а знаки вопросов… То вознесет его высоко, то закинет куда-то, то удивит аллилуевщиной???
В заповеднике надо с Оки ехать в Данки, в управление, где находятся все научные материалы. Расстояние 11 км. Утро. Шофер сажает меня в кабину и рассказывает… Только что служил в Могилеве (или в Минске) во внутренних войсках. Возил начальство, возил и «воронки»: «Ох, и зверски же пихают туда зэков». Заталкивают коленкой. Лезут на головы тем, кто раньше залез. Говорю старшине: «Зачем так делаешь?». «А тебе что?», или еще хуже отвечает (языком героев писаки Солженицына). Одно из употреблений человеческой коленки.
Был я в узах. До 1953 года жилось кисло. Зато после начались сказочные метаморфозы. Хлеба давали навалом, без ограничений. Открыли оздоровительный пункт, куда я попал, имея 48 кг живого веса.
Я то думал, что все еще продолжаются пикники и адские усилия возродить человеческую улыбку…
И на фоне всего этого в моей душе старуха, сжигающая книги с автографом преподобного Иеронима Геппнера».
(ГАКО, ф. Р-139, оп.1а, д.15, л.256-258).
(Продолжение следует)
