Жизнь как есть

География физическая и духовная

Наш лиман в длину километров тридцать, а поперёк – от девяти до двенадцати. В самом узком месте, между нашим городком и тем берегом снуёт рейсовый катерок. Всем схожий с океанским лайнером, только помельче и без танцевального зала внутри. С морем лиман сообщается гирлом (узким проливом) – через него перекинут массивный мост с подъёмной частью для прохода судов в наш порт. Из-за этого моста я единственный раз в жизни получил хорошую порку хворостиной. И от кого бы вы думали? – от моей мамы! О том может и расскажу, если стаканчик нальёте.

С другой стороны от моря к нам притекает некая речка. Иные географы договариваются до того, будто мой лиман – простое расширение этой речушки! Не хочу задеть учёных и добросовестных, но напоминает мне это разглагольствования некоторых философов. Возьмём хотя бы Хайдеггера, когда взбрендит ему рассуждать про технические достижения: мол, гидроэлектростанция ли встроена в реку или же река в гидроэлектростанцию? Хоть бы почитал этот кабинетный гуманитарий что-нибудь о технике! Хоть бы вник в достижения учёных-естественников! Так нет же, будет сидеть надменным сиднем и высасывать со своего потолка вот такое... Господи прости, но держу я зуб на чистых гуманитариев, начиная с Гегеля – как попрут они, ломясь по-слоновьи, в хрупкий научно-технический храм. Наворотят в нём – куда там и первозданному хаосу! А он хоть и первый враг научного метода, но всё же свой, природный в доску. А не какое-то там «двуногое животное без перьев», но зато в академической мантии.

Нет, мой лиман никаких водяных канав ни родич – а он, при вежливом посредничестве моря, есть часть Мирового Океана. Оба берега вдоль длинной его стороны попеременно то с обрывами, то низинные, заливные – вот так ему захотелось. Будто смеётся он над силой Кориолиса, в отличие от земных речушек – покорных и предсказуемых, как наёмные работницы. Наш городок начался с древней крепости на мысу – и пополз от неё вдоль низинного берега, а потом по склону холма наверх. Всё в этой части исстари обжито, сглажено, утрамбовано – и коренным, и пришлым людом – и наши древние улицы с мостовыми ручной кладки давали проезд и турецким арбам, и румынским каруцам, и грозным советским тридцатьчетвёркам.

За городом, на побережье у самой воды, ютились два-три рыбацких села, теперь давно опустевшие. Дальше за ними прибойная полоса песка и ракушек, в стороне от неё взгорье из глинистых круч с колкой травой и кустами маслин на склонах расселин. К диким этим местам не близкий путь – я бывал там по редкому случаю. А всё обжитое, родное, на дистанции «пешкодрала» – сплошь низинное и болотистое. Зелёное море плавней перекатывается волнами, – чем ближе к лиману, всё выше, мощней камышовые чащи скрывают берег и клиновидно врезаются в воду. Среди них кое-где намывает песком пляжи и мысы, там растут высоченные осокори с кронами-шатрами и пещерами в сплетеньях корней. А супротивный берег сильно закрыт закругленьем планеты, – в погожую пору разломы его обрывов будто выныривают из пронзительной сини. На рябящей этой равнине то тут, то там оконца гладкой воды, в тёмных крапчатых пятнах. Это тянутся со дна до поверхности колонии водных трав-рдестов – а по нашему местному «куширей».

***

Будто котёнку, что всё шире распахивает удивлённые глазищи, открывались мне водные и болотные тайны нашего края. Будь то рядом с домом или же в дальней глухомани – на всё был один закон: четыре часа утра. Прибыть раньше – нормально, а позже – позор. Нарушить нельзя, но и не бояться темной ночной тиши – то же самое. Посему: робея – идти; трусить где-то внутри, а наружно не отступать!

Несколько задумчивый накануне, брался я за техническую сторону дела. Манеры нашенских рыб я уже изучил: если не мелочь, то при поклёвке клонит набок поплавок, пока он не ляжет. Для натаски поплавка снасть погружалась в бочку для полива грядок – она была мне по шею и наполнялась дождём и водой из колодца. Стены её облеплены мхом, на дне оседала и прела листва и тычинки, из них прорастали водоросли – и крохотные создания, изгибаясь, выныривали оттуда к поверхности и спускались обратно – размеренно, будто живые часы. Поплавок, смещаясь по леске, должен был мёртво застыть в любом избранном месте. Добиваясь этого известным узлом на петельке, я вдруг представлял, как всё это будет завтра – ещё до рассвета, на дальнем нехоженом месте... Внутри сменялись жар и озноб – а вечер лишь подступал. Вспоминался недавно прочитанный «Хозяин и работник» Льва Толстого: купец застигнут ночью метелью в степи – считая, что утро близко, тратит последние спички, чтобы узнать время – а на часах ещё нет и полуночи – а руки-ноги уже коченеют, и слышен неподалёку волчий вой...

Когда всё готово, спускаюсь в погреб и ставлю коробку с накопанными червями на средних ступеньках лаза. Для них нужна прохлада – но дальше спускаться во мрак уж очень тоскливо. Все утренние страхи начинались с отпирания погреба и этой тьмы в его глубине. Погреб, как и сам столетний наш дом, массивный и капитальный, со сводом из крупных камней. В нём была ещё «мина» – низкий слабо наклонный лаз. Когда я подрос, его закидали хламом – «чтобы Витенька туда не полез – с него станется!» В погребе была электрическая лампочка – но рыбацкий мой Ритуал её запрещал. Свет в эту пору допускался лишь тот, что от синтеза гелия из водорода – и коего хватит всем нам, землянам, на какие-то несчастные пять миллиардов лет. Впотьмах добыв коробку с червями и поспешно покидая погреб, я замечал первое побледнение неба, – потом собравши рюкзак, отпирал ворота и брёл по пустым переулкам, зачем-то стараясь неслышно ступать. Вот и улочка Заливная, с высокой стеной камышей направо. Уже различимы над нею веялки на фоне первой густой синевы – но лучше туда не смотреть: вот-вот взовьётся над ними огромная квадратная голова с рогами и костяным щитом на шее...

Сужаясь, петляя, будто робея, дорожка ведёт к болотной глухомани и за мостком через последний ерик распадается на ходы – еле заметные тропы в буреломе камышовых стеблей. Многие вскорости глохнут: протоптаны для простаков – чтобы глаза отвести. Но одна или две приведут, если дойдёшь, в самые рыбные угодья. Эти места так у нас и зовутся  – «Чаща». Чем ближе к ней, тем незаметней дорожка, реже, приземистей домики на Заливной – будто ползут из последних сил. Селится тут самая отпетая браконьерская братия и заводит себе дворовых сторожей, схожих с хозяевами (как на карикатуре Бидструпа, если кто помнит). Из гуманности и любви к животным псов на ночь спускали с цепи...

Я всегда поражался: чем живут комары в глухомани, если так редко бывают в ней теплокровные звери и люди? И неужто этим четвероногим в конце Заливной нечего делать на свободе, как только лежать без сна в своих конурах? Бледная полоса дороги уже пропадала во тьме впереди, когда слышался первый хриплый рык... Ворчит вопросительно, не веря ушам – ещё раз, вернее – и вдруг заливается диким фальцетом. Ему вторят по всем сторонам – и вот уж катится во тьме какофония лаев – и видно, как скачут гурьбой неровные нервные тени. Несётся ко мне кудлатая напасть, сверкают зелёные огоньки... – нет, заврался я тут: не могло там что-то сверкать – нечего было им отражать в эту ещё бессветную пору. Выручала камышовая стена с болотной хлябью под ней: в неё я отступал, махая на стаю удочками, будто увещевая её паникадилом, и вдоль стены выбирался подальше, в чащобную тихую темь.

А как-то ночью я ворочался в бреду так упорно, что устал и заснул – и звонок будильника пригрезился мне. Я тут же вскочил, в потёмках собрался и вскоре был на лимане. Едва разглядел часы на руке: начало второго. В движеньях своих я всё ещё спал, хотя сознавал всё что вокруг – и казалось оно каким-то нездешним – застывшим призрачным зовом. Сильный холодный Север ворочал волны и буруны. Я разглядел вдали на воде заякоренный каюк, добрался, залез в него, размотал и забросил снасти. Понемногу доходило, что вроде бы что-то не так – но что именно? Я улёгся на дощатое дно каюка и размышлял над этим, то задрёмывая, то пробуждаясь волнами холода. Дрожа всё сильнее, я понял внезапно, что мир опустел, и я в нём один. Но вспомнилось тут же, что это выбрал я сам – ночью уйти ото всех и довериться Зову. Осталось доспать, дотерпеть и догрезить – как все мои сокровенные ночи – как всю мою жизнь в противотоке людской суете. Казалось, солнце вместе со мною съёжилось где-то под ветреной тьмой – и пребудет всегда на Земле этот холодный предутренний мрак и горячечный сон мой о том идеальном, что иначе нам знать не дано. Был ли один я такой? – или все мы когда-то были такими, стремясь безотчётно к тому, что предстало нам в редкостный миг настоящим и никаким переменчивым судьбам не родственным.

Некто она

От моего места на парте ходом коня вперёд и налево сидела в нашем классе рыжеватая Надя Ч. Так или иначе пришла мне пора в кого-то влюбиться – и она отменно для того подошла. Не высокая и не коротышка, не сильно в теле, но и не худорба, с непреходящими во всякую пору веснушками. Училась нормально, но не отличница; малозаметная, однако ничуть не забитая; уживалась со всеми, ни с кем не дружа, а превозносить себя перед кем-то органически не умела. Редко слышали её голос – а был он как тихий звоночек, когда вызывали её ответить урок или просили помочь, а сама – не припомню, чтобы к кому-то всерьёз обращалась. Она казалась бы странноватой, если б не растворялась всецело в коллективном котле.

Ну, приглянулась она мне – а дальше что? Я не имел понятия, только ждал какого-то скромного чуда и ревновал, когда заметной для меня украдкой бросала она взгляды на других мальчишек. Но отчего же их не бросать – ей, девочке, будущей женщине, матери наконец?.. Хоть в десять, хоть в сорок лет знают они преотлично, чего им нужно от нас и от жизни. Точнее, чувствуют – непостижимой своей интуицией. И куда лучше нас, с нашими мужскими, но, в сущности, полудетскими расчётами, стратегиями и стихотворными строками. Сколько бы ни спросить практичных людей – и даже любящих матерей – все бы сказали, что я и Надя были бы образцовая провинциальная пара! Мнения Нади на этот счёт узнать мне не привелось, как, впрочем, и моего собственного. До меня не доходило, что в этих вещах нужно с чего-то начать, что-то пробовать, чему-то учиться – даже если отбракуют тебя до первой контрольной работы. Одно лишь я понимал: это была хоть и детская, но настоящая любовь! А ей такой и положено быть – вприглядку, вполслуха и на дистанции безответности. Приятель мой Славик меня вразумлял: за это важное дело нужно браться крепко и цепко. Подойти к избраннице после уроков, предложить проводить домой и попросить нести её портфель. И неся оба портфеля одной левой (рукой), рассказывать ей что-нибудь сверхинтересное. Однако мне мечталось как раз обратное: что это она сама ко мне подойдёт и что-то скажет такое, что я тотчас найдусь, чем сверхинтересно ответить! И тут же крепко зажму этот первый контакт – запаяю его намертво – и лампочка нашей любви разгорится ровным неярким светом.

Проходила весна – и вопрос «Имеет ли она что-то ко мне?» приходилось переформулировать: «Знает ли она вообще про меня?» Хоть не было знаков того, но равно и горестных бурь в душе – а только меланхоличная нега от вида её спины на уроках – в чуть полинявшем форменном платье, обсыпанном секущимися золотистыми волосами. От практичного Славика я узнал, где живёт Надя: наше пригородное село Папушое (я предпочёл бы название поблагозвучнее) и дом на окраине – разумеется, самый красивый в селе! И не так далеко от лимана... – дальше можно было не слушать. Воскресным утром оседлать велик и гнать на нём туда во всю прыть с предвкушением встречи – это было такое блаженство, что не могло оно не редеть по приближению к цели. Моя улица, покидая городок, прошивала это сельцо насквозь – и въехавши в него, в странном раздумье и робости я долго петлял по пыльным околицам. Был её дом где-то рядом, и можно было его отыскать – но холодом вдруг обдавало: «А вдруг он не самый красивый в селе?!..» – и я воротил оглобли назад.

На восьмое марта девочкам полагались подарки – и я вручил Наде хорошенького плюшевого лисёнка, похожего на неё. Но не сказал и двух слов ни о дружбе мальчиков с девочками, ни о портфеле после школы, ни о кино с мороженным в ближнее воскресенье – и вежливо, сдержанная, как всегда и со всеми, едва ли она и улыбнулась. А на следующий день была первая вечеринка нашего класса – со сладким столом, танцами и без взрослых. Странно всё устроено: сегодня, если вижу на улице женщину в платье, то любопытно приглядываюсь – а тогда девчонки в брюках были таким потрясающим новшеством! Да ещё под печальную мелодию Леграна на едва дышащем стареньком бобиннике...

Танцевали и не натанцовывались – ибо в первый же раз! Я как самый в классе застенчивый служил отличным стендом для отработки разных девчачьих приёмчиков. Первая наша красавица Саша Р. показушно сердилась, что я до сих пор ничего не умею – и учила, как в танце ступать в такт и укладывать руки на талию партнёрши. Потом я очутился в обнимку с Таней Ж. – та ничему не учила, а молча всё изучала сама, скользя горячей рукой по моей шее. Сейчас только вижу, как всё тогда было: частокол девичьих глаз окружал всякую в танцах пару и сопровождал до конца – как важно им было всё наблюдать, оценивать и усваивать в своё естество! Тихая музыка... глотки холодного лимонада... – и вновь движенье вдвоём – и шёпот вокруг, и тихие прыски, и вполголоса реплики… После танца Таня Ж. села напротив меня и глядя мне в глаза, положила ногу на ногу, приподняв платье чуть не до подбородка. И звуковой фон вокруг тотчас заволновался, зашикал – выражая и восхищение таким подвигом, но и призыв не занестись.

А Надю я всё-таки пригласил на последний танец. Её скромные коричневые брючки могли взволновать разве одним своим фактом – любого, кроме меня. Ни слов, ни искр не проскочило меж нами – и взгляды смотрели по сторонам – и даже тепло от неё казалось далёкого, приглушённого, ритуального свойства. Истинно, истинно говорю вам: была мне нужна только память об этой любви и весне! С ней, а не с Надей я и остался.

***

Но жизнь не угомонилась и подстроила нам встречу на летних каникулах и совсем рядом с моим домом. Там, возле магазина, в погребе с крутыми ступеньками был приёмный пункт стеклотары. В заведующие пунктом пролез хотя и не традиционный еврей, но жадный противный цыган. В подвальной глубине, как в застенках инквизиции, он вытягивал жилы из обывателей, отбраковывая с такими трудами притащенные бутылки. У дверей погреба тянулась на пол-улицы цепочка желающих помучаться. С каждой нырнувшей во мрак жертвой она уныло перемещалась на два шага, стеклянно позванивая. Надя приехала со своего села с двумя мешками бутылок и грустно ждала, когда её обсчитают и унизят в порядке общей очереди. Мы с дедом пришли туда с той же целью. Дед цедил по адресу цыгана что-то суровое и малоразборчивое, но и он ничем не мог пособить.

Я увидел её, мы обменялись взглядами. Судьба чуть не сшибала нас лбами, чтобы склеить вместе – но что мне судьба?! Простите, я опять за своё: один знаменитый социолог настаивал, что главное, в чём узнают друг друга и сближаются люди – это ритуал. В собравшемся обществе при первом знакомстве принято перекинуться парой слов – хотя бы условно, пустяшно. При этом с мужчиной выпить по рюмке, а с женщиной – потанцевать. Важен смысл того, что ответит мужчина. Важна интонация, с которой ответит женщина. Для рассудка это закрыто: мы не сознаём, чтó принесло нам исполнение ритуала – но принесённое будет впредь направлять наши связи с новыми знакомцами. И это никоим образом не человеческое изобретение. Вот сидят на крыше кот и кошка. Молчат, смотрят в разные стороны. Однако они живо и драматично общаются. «Разговор» состоит из движений телом, головой, хвостом, взглядов мельком, обрывистых звуков... Не глядя партнёру в глаза, так они проницают друг дружку даже вернее. Набор ритуальных действий как бы рисует в их внутреннем зрении облик и внутреннюю сущность партнёра. Однако людей с их развитым умом провести куда легче. Не беда, что в большинстве случаев будем не обогащены, а сбиты с толку ритуалом общения. Нам во что бы ни стало нужна определённость и сознание собственной в ней заслуги. То и другое получим, чтобы затем горевать: как можно было плениться и обмануться этими почти ничего не значащими взорами, интонацией, смыслом походя оброненных слов?.. Но ведь никто не гарантировал большего.

Я сидел рядом с дедом – и мне казалось, что Наде невозможно на что-то смотреть, кроме как на меня, смотрящего в сторону от неё. Не позавчера ли я ошивался на велике в её селе с надеждой на встречу? Некто на небе снизошёл и подстроил всё это: «А остального добейся ты сам – немного осталось!» Но и всевышний не мог угадать, что всё, что мне нужно, мне нужно всё сразу, мгновенно и без малейших затрат! Только верить, что смотрит сейчас она на меня! Разгорячаться её воображаемым взглядом – и гнать прохладную мысль, что это ведь можно и нужно проверить. И когда подошла наша очередь, я поднял с земли свой тяжёлый мешок одной левой – и не глядя на Надю скрылся с ним в подземелье.

Минули лето и осень. Как вдруг пришло мне на ум: «Я ведь мог тогда предложить ей помочь – спустить и её мешки в погреб...» И чёрт возьми, заступиться за неё перед тем бородатым цыганом! И вспомнилось прочитанное в книжках: он влюблён в Неё, всюду ходит за Ней, не знает, как привлечь Её внимание... И в отчаянных мыслях призывает толпу хулиганов: чтобы те нагрубили Ей... обозвали Её... вырвали из рук сумочку... задрали платье... И тогда бы он... А потом Она бархатно посмотрит на него и прикоснётся: «У тебя кровь! Вот здесь...»

Здорово! И разве так важно, что всё это не случилось?

(продолжение следует)