Жизнь как есть

Неужели в свои 22 года я так нелепо выглядел в сером костюме, белой сорочке и галстуке? Я спрашиваю это потому, что именно так мне и сказал Витольд Петрович Явшиц, когда я явился к нему в его архитектурную мастерскую в Кривоколенном переулке в 1980 году. Понятно, что я должен был быть в джинсах, как все порядочные люди, я это знал, но у меня их не было.

 

Витольд – муж маминой двоюродной сестры из Ленинграда, я знал его всю жизнь. Он тогда недавно перебрался в Москву, а я перестал быть ребёнком и отправился заново с ним знакомиться по ставшему мне известным адресу.

 

 

 

Он – архитектор. Архитекторы смотрят на остальных людей снисходительно и с лёгким презрением – так их учили и воспитывали, это их неотъемлемая черта, просто надо быть осведомлённым об этом простом факте.

 

Он – блокадник. Ленинградская блокада не сломала его здоровье. Я позвонил Витольду 18 ноября 2021 года, поздравил с днём рождения, ему исполнился 91 год.

 

Витольда вывезли из блокадного Ленинграда в 1942 или 1943 году по дороге жизни. Ленинградская блокада – тема в нашем доме постоянная: Юлина бабушка сдавала блокадными зимами студенческие сессии в Политехе. «Сколько замёрзших увидишь по дороге на экзамен, такая и будет оценка» – была у них студенческая примета. Вот Вера Петровна рассматривает фотографию своего класса 1941 года выпуска. «Их всех убили» – она кивает на фотографию, молчит, делает глоток чаю, – а этот, – она показывает на вихрастое фото в верхнем ряду, – вообще нахал был, – говорит она с раздражением.

 

 

 

Витольд Явшиц – художник, график, много выставок, портреты, пейзажи. И вдруг в начале XXI века он пишет цикл картин о блокаде. Это десяток полотен – узких и высоких, они как составные части церковного «неба» – росписи потолка на досках (это не так, но почему-то мне запомнилось именно таким). Ленинградский блокадный импрессионизм. Густая синева ночи, переходящая в черноту. Требование военной маскировки, переходящее в несуществование. Если вещи, предметы не видны, они утрачивают полноту существования, есть ли они, нет ли их в действительности – об этом остаётся вспоминать и догадываться.

 

Этот тёмно-кобальтовый мир блокадных картин Витольда Явшица – метафора сдавленных и расплющенных человеческих мыслей и морских глубин, которые можно посетить, навесив на себя баллоны с воздухом и свинцовые грузы. И все ленинградцы на этих картинах – они тоже водолазы в чужой среде вражеской осады, они дышат остатками воздуха так же, как они доедают остатки хлеба. Они тащат на себе чушки свинцовых грузов, этих грузов не видно, но они есть, оттого все они движутся медленно, с трудом, как под водой. Давление тёмно-синего мрака, как давление воды, прижимает их ко дну, то есть к сугробам и наледям мостовых. Ленинград, как его предшественник город Винетта, опустился на дно и ждёт, кто отдаст за него выкуп и поднимет на поверхность. Люди его незрячи не потому, что у них отняли способность видеть, а потому что на дно этого океана не доходит свет. И люди не видят друг друга, натыкаются друг на друга, а чтобы этого избежать – им выданы круглые фосфорные значки-жетоны, которые призваны светиться светом далёких звёзд, свидетельствуя о передвижении своих хозяев. Эти значки – они как мишени для стрельбы по человеческим сердцам, стрельбы без промаха. Ибо не может быть промаха у того, кто обладает силой напустить на всю землю густой тёмно-синий мрак и держать в нём людей, не спрашивая на то их согласия. Чёрная синева ленинградской бесконечной блокадной ночи – вывернутая наизнанку человеческая душа. Вот так она выглядит –посмотрите, если кто не видел.

 

 

 

Где Витольд сейчас? Он – в Питере, сказал, что снимает там квартиру. Он – вдовец. Из московской квартиры умершей молодой жены его попросили. Сначала вежливо ждали, пока он сам помрёт, но потом поняли, что Витольд Петрович бессмертен, и предложили убраться. Свою питерскую квартиру он оставил когда-то первой жене, маминой двоюродной сестре, она продала её много лет назад и уехала из России. Человек движется по кругу, Явшиц опять приходит в свою нищую и голодную ночь, а его кусок хлеба – я не знаю, где он сегодня его раздобудет.

 

Десять лет назад дела были ещё не столь плохи, и зимой 2012 года мы вместе поехали кататься на горных лыжах во Францию. Я, собственно, и устроил эту поездку в Vallouise, чтобы дочь лучше с Явшицем познакомилась, посмотрела, как он рисует, поговорила с ним. Это место недалеко от Бриансона, рядом с Италией. Вчетвером с Зоей, Юлей и Витольдом мы ехали из Лиона, по дороге заглянули в Гренобль к нашим друзьям, потому что Витольду для полного счастья была необходима рюмка коньяку; оттуда мы двинулись через горы и после перевала Сol du Lautaret свалились в долину Гизана, ведущую к Дюрансу и Бриансону. Погода была прекрасная, перевал был чист. Это опасное место. Годом ранее я разбил здесь машину на летней резине, тогда мы пробивались к перевалу на цепях по глубокому снегу, ещё и толкая руками машину в гору.

 

Через неделю в Вальлуизе я сдавал арендованные Витольдом горные лыжи в ближайшее l'atelier du Ski.

 

– Месье практически не смог пользоваться лыжами. Он заболел.

– Да, я помню месье. Заплатите, за столько, сколько он катался.

– Один день.

– Bien.

 

Немолодой владелец ателье покачал головой, забрал лыжи и двадцать евро.

 

Мы там жили в красивом деревянном доме. Он принадлежал больному астмой энергичному молодому англичанину, который скупал дома в округе и сдавал их лыжникам в аренду.

 

– О, здесь столько всего нужно сделать: в коммуне нужен новый водопровод, необходима реконструкция электросетей и трансформаторной подстанции, – я плеснул астматичному англичанину ещё вина в его бокал, он стоял у нас в прихожей среди чехлов с горными лыжами и смотрел, как мы растаскиваем по углам чемоданы, – для меня здесь хороший климат, говорят, я дольше проживу, а расплатиться за дом вы со мной можете прямо сейчас.

 

— Вот, знакомьтесь, – говорю я англичанину, – это Витольд, он архитектор, дайте ему работу.

– Enchanté, monsieur, yes, for sure I will.

 

В кассе Витольду по его паспорту выдали бесплатный ски-пасс – так во Франции положено после восьмидесяти лет. Мы ехали на кресле над горным склоном с заячьими следами на снегу, с искривлёнными, зелёными до рези в глазах соснами в расселинах скал, с нашими тенями, бегущими по снегу за нами следом от одной опоры трассы подъёмника до другой.

 

Я горнолыжник – так себе. Интересно, как катается Витольд? Он высокий, худой, жилистый, ловко двигается, быстро ходит.

Он говорит, что горнолыжного стажа у него полстолетия, не меньше.

 

Витольд едет на лыжах, пологая трасса от подъёмника изгибается, ныряет влево, теряется в лесу. Мы едем за ним. Витольд делает два невероятной грации поворота на лыжах – мне так вовек не научиться – и падает. Склон не крутой, трасса – идеальная. Падает, и всё. Я торможу рядом, – как ты? – всё нормально, – он смотрит на меня прозрачными голубыми глазами, я помогаю ему встать, ещё один поворот, он падает снова и сам удивляется этому.

 

К вечеру у него поднялась температура, назавтра врач нашёл воспаление лёгких. С антибиотиками и горячим чаем Витольд Петрович сидел в нашем доме в Вальлуизе, в солнечной гостиной со вторым светом и рисовал сепией окно, дверь на балкон, стену, занавеску – мелким штрихом – вот, смотри, Юля, видишь, возникает структура материала.

 

Череда несчастий – чем ещё может быть наполнена человеческая жизнь, если она – античная трагедия? Много лет назад дочь Витольда Петровича Катя – моя троюродная сестра, выбросилась из окна девятого этажа их дома на улице Кораблестроителей, что на Васильевском острове. Ей было 17 лет. Её вполне зрелые картины маслом – крыши Петербурга, и по сей день висят по стенам в моём доме. Это те самые крыши, которые потом нарисовал синими красками Витольд Петрович, это блокадные крыши его отрочества, крыши юности его дочери.

 

Есть видео в интернете, Витольд рассказывает о блокаде. Мёртвая девочка, его соседка по дому, на тротуаре с вырезанными ягодичными мышцами. Бег за уходящим эшелоном и падающий как в пропасть хлеб из-за пазухи. Жизнь – долгая. Что ж такого, что в восемьдесят лет отказывают ноги на горнолыжной трассе, а от перелёта в другую страну заболевают лёгкие? Это не беда. Зато он нарисовал то, что видел, что помнил всю жизнь, его крылатый мост перекинут через времена и пространства, он парит над тусклым блокадным морем, а я купил ему пыльную бутылку коньяку в лавке на маленькой площади у церкви (французы не пьют коньяк) и жарю теперь на сковороде добрые ломти говядины – дым коромыслом, салат заправляйте, сейчас у меня всё будет готово.

 

Oculi mentis, oculi interiors, так писал Блаженный Августин, эти блаженные, поражённые катарактой прозрачные очи Витольда смотрят на меня спокойно и безмятежно.