Жизнь как есть

 

Весь Ереван – сухая, серая квадратная глыба – туф – из которого его выпекли, точно хлеб. Или сложили подобно кубику-рубику. Или откололи от сахарной головы Арарата!

Арарат – белоснежные священные сосцы, от благословенного истока которого, армяне, – даром, что он на турецкой территории, полумесяц, он ведь тоже не турецкий, – и ведут свое начало!

Согласно мифу, когда из воды выглянула вершина Малого Арарата, Ной воскликнул: «Ереванц!»: (Она появилась!).

Интересно, что бы он сказал, увидев вершину Большого Арарата?

А – ничего. Потому как надо же было ему где-то стоять и восклицать?

До 1936 Эривань, после – Ереван, до Эриваня – Эрибуни.

Ере-ван – словно долгое эхо в горах.

Божество? Женщина? Молитва?

Наверное, всего понемногу и все сразу!

 

Урарту, персы, турки-сельчжуки. Тьмы, и тьмы, и тьмы – это все отсюда. Из-за Арарата. И крестили – кто крестом, кто мечом, полумесяцем и серпом. Кому чем не жалко.

Ере-ван – лопающийся от натуги сочной мякоти персик. И ночь темна, как за пазухой у   турка.

Но армяне тверже камня. Гранатовый сок их крови, вино «Арени» и «Вернашен» – лоза Господня. А тело – сухая хлебная корка. И крест их, как клинок, выкован в борьбе с  манихеями и мусульманами. А потому тверже стали. Острее бритвы!

Армянский – значит аскет, суровый, словно взгляд Святого Георгия на недругов Христова воинства. Островерхие, точно карандашный грифель, башни Эчмиадзина, его купола, устремленные в вечность, напоминают пику.

Все тут по соседству: турки и персы, тартар и Арарат. От языческой пропасти, ереси манихейской – до царской митры, подбитой соболями, один шаг.

Один вдох и выдох.

 

 

Ах! Арарат!

Но он не для праздных взоров. А для избранных. Николай I, будучи в Эривани, три дня ждал, когда Арарат «откроется».  Но Арарат не «открылся». И, уезжая, царь сказал: «Видимо, Арарат на меня обиделся…»

Арарат еще надо заслужить, сподобиться. Иной раз кажется, что сам Саваоф, раздвинув завесу облаков перстами, исподлобья смотрит на лукавое племя. И свинцовый взгляд его тяжел. И смыкает он веки. И тогда Арарат заволакивают тучи…

Котлованы, камни, горы. Нет здесь ничего, что не камень. Ибо все на камне. И из камня вышло. И обратно в камень, в прах, обратится.

А вязь армянского алфавита вся в барашках, будто каракулевых, женских папильотках гласных, которые умягчают суровую непреклонность согласных. Поэтому и армяне - огонь и вода. Вроде бы готов уже и закипеть, но вот уже и добрая улыбка из-под густой заросли бороды, где вроде бы минуту назад были громы и молнии.

АРмяне и чувствуют все острее, и любят безотчетнее, словно снежная лавина спускаясь на голову изумленного обывателя, привыкшего к любви по расчету. А они вот любят из потребности любить. Потому что иначе бы не выжили.

Любовь по-армянски значит – Бог!

Их вырезали и турки, и персы, а они возрождались, как ни в чем не бывало. Жили, живут. И будут – до второго пришествия. Потому что отвыкли бояться. Да и Арарат от Еревана в 20 километрах. Взобрался и пой себе псалмы Комитаса.

Устами Комитаса возносят армяне мольбы ко Всевышнему. А если и это не помогает, то берут дудук, чья песня, словно пропитана горем. Мне кажется, что дудук просто не умеет радоваться. Может, я ошибаюсь?

Арарат спасет от потопа. А если проголодаешься – зайди в гости в ближайшее село. И если жив будет хоть один армянин на земле этой грешной, то дай тебе Бог вернуться живым после этого застолья.

Но нет, вся эта суровость напускное. Для турок и прочих. А для друзей – стол, безбрежный, как  «Арарат».

«Арарат» – всему в Армении голова. На коньячном заводе состоялась первая и единственная при жизни автора представление комедии «Горя от ума». Правда, тогда она еще называлась «Горе уму».

Армянский коньяк – терпкий настой летних сумерек, горло, перехваченное от избытка нежности, и чего-то еще, что произнести уже и мочи нет, горячие объятия и дурман, когда в голове ясно, а в ногах уже правды нет.

Да и не надо никакой правды. Вся правда – в нескончаемой череде бутылок, будто ты входишь в анфиладу комнат, выхода из которой не существует, в высоких холмах всяческой снеди, поросшей альпийской зеленью, в перченной остроте шуток, тостов и песен.      

Армянин – человек поющий. Не поет, стало быть, не армянин. Из самых заветных заповедников души возникает этот восторженный плачь, это омраченная тем, что не все любимые рядом, радость, эта молитва сердца, чистая и правдивая, словно горный ручей, речь.

Застолье по-армянски – это целое бескрайнее море коньяка, словно Средиземное море, до которого простиралась армянская Киликия. Это пиршество и обжорство. 

По прошествии трех часов кажется, что застолье никогда не кончится. А уйти – значит нанести несмываемое никакой кровью оскорбление хозяевам. Но остаться – значит утонуть в этом всемирном потопе коньяка и вин.

Видимо, Гаргантюа был армянином. И Робин Бобин Барабек – тоже.

Впрочем, армянин до старости прозрачный и звонкий, словно гороховый стручок, а женщину после 30-и начинает разносить вширь. Не понятно – почему, но понятно хотя бы, откуда убыло и куда прибыло!

Однако – шутки в сторону. Армения – это хлеб и вино, которым Всевышний причащает мир этот многогрешный. И Ереван – зачерствелая корка хлебная.

Но был Ереван и весь вышел. Разбросан весь, разобран, расколот, разбит. Старого уже почти не сыскать. Весь он почернел от времени, да и ушел в землю, в камень превратился.

 

А вместо него домики пятиэтажные из туфа, да бетонные коробки с зеркальными окнами. Новые вставные челюсти Еревана.

За площадью Республики – на забытом Богом, но только не людьми бульваре блошиный рынок, базар или, как его еще тут называют - вернисаж: вышедшее из употребления время. Вещи, значки, медали, посуда, выцветшие фото, ковры, книги, бижутерия: рубаха в петухах с вывороченными рукавами, как будто с хозяина ее снимали силой, а он все порывался остаться в плену прошедшего, которое больше не воротится; чьи-то видавшие виды брюки, потертое и отутюженное воспоминание о благополучии со стрелочкой, это сейчас мода на мятые брюки, а тогда советский гражданин стрелой выпрыгивал из частной жизни в общественную, сверкая солнцем, как начищенный пятак; огромное, как земной шар блюдо с рабочим и колхозником, советский кич, но сколько радости и гордости, как будто это не блюдо, а золотая медаль за отвагу. Остатки старого Еревана, который больше и лучше всего сохранился на фотографиях с каракулем буквиц.

Прощай, мой старый Ереван, я не успел на твои похороны!

Итого, что же в остатке?    

В остатке – площадь Республики, советский ампир, где по вечерам поющие фонтаны вздымают пену морскую и из цветного водопада, обморочного и звонкого, выходит на брег золотая Анаит!

Струящаяся в звездном блеске ереванской ночи литая статуя, убежавшая, словно Сусанна от похотливых и маслянистых взоров старцев из главного храма Ереза, что на берегу Арацани – Евфрата. Купающаяся богиня, выхваченная из тьмы веков всполохом света, пьяная от бесстыдства и блаженства….

О, Ере-ван!

…Ночью Ереван, как остывающая сковорода, тихо шипит, дневное забывается, исчезает.  Отзвук дневного пекла – в осторожном шепоте шин, уставшей возне лимузинов на проспектах, кривых, словно заговорщицкий взгляд турка, улочках. И в последнем слезном всплеске, всхлипе, фонтана.

Анаит закончила свой танец и возвращается в небо…

…Ночь – мусульманка в парандже, скрывающаяся от любопытных жгучих взоров и потому манящая, притягивающая к себе взгляд запоздалого путника, подогретого «Араратом».

Ночь. Время смежило крылья, словно траурница. Оно умерло,  чтобы завтра опять воскреснуть. И жить в вечной неге, празднике и борьбе…

 

 

 

Золотая осень по-армянски это +30. И что-то здесь не то и не так – во всей этой жаровне с поросшими каракулем Робинами бобинами, в адском шашлычном пламени и тлетворном запахе мангалов. Как будто бы так пахнет ад. И надо бы куда-то спрятаться. В прохладу, в тень, где ветерок, словно тихий шелест дудуки в пустыне, издеваясь над путником, измученным зноем, выдувает на его губах музыку неизбывной печали и неизбежности конца. Или – под покров тихого, проникновенного плача сопрано в музе Геноцида, где душа-богомолка, затосковавшая в шумной сутолоке, обретет свое прибежище, печальную ноту сумерек армянской истории, дольний приют.

 

Ее выцветшие от небесной синевы глаза отрешенно глядят в сторону

Эчмиадзина. А ноги ведут дорогами древних пилигримов туда, где негромкое эхо под куполом окликает имена святых жен Рипсимэ и Гаянэ.

Перед входом в кафедральный собор, в маленьком ротонде – райские кущи с херувимами и ангелами. Напоминающие спеленутых малюток, смотрят они на грешную землю с неподдельным детским любопытством, как, наверное, и первые христиане. Ведь и само христианство тогда едва простилась с колыбелью. Ну что там какие-то триста с хвостиком лет?

Всем этим шершавым с выбоинами, напоминающими пемзу, которой в детстве мама соскребала грязь вместе с кожей, стенам около полутора тысячелетий. Светящиеся детской радостью глаза армянской миниатюры, апостолы, похожие на выжженных солнцем седобородых пастухов, одноглазый, словно камбала, Иуда, лежащий на столе Тайной Вечери, юноша Иоанн – будто бы несмышленыши. И не понимают, почему вдруг красавицы римлянки, Рипсимэ и Гаянэ, бросив родной кров, бегут через горы в этот дикий и далекий край, преследуемые Диоклетианом? Почему им непременно нужно попасть именно в Армению и принять мученическую смерть от рук местного царька Трдата III? Не лучше было бы покоиться в своей земле?

Вот и смотрят взыскующе, как будто, не зная сами, ищут ответ в наших глазах. И мы ничегошеньки не понимаем, у нас своя затаенная дума, своя свадьба и драма. Но мы надеемся на то, что они все знают, и задираем голову вверх с тайной надеждой.

И время тенью крадется за нами, отсчитывает минуты, когда горячий воск, стекающий со свечи, встречается с водой, и мы сливаемся с тенью, поглощенные тишиной.

Подсвечники – песок и вода. Две стихии, умиряющие огонь. Так – в погребальном  безмолвии храма – гаснет человеческая жизнь со своей егозливостью. 

В армянских храмах даже тишина аскет. Несколько икон, словно окон в тот мир, откуда обратной дороги нет.

Ну, да Эчмиадзин, Рипсимэ и Гаянэ – не храмы, а надгробия, усыпальницы, склепы. Сколько жизней погребено под этим камнем, который, кажется, набух от плача.

И только укутанные рукой Матери младенцы с румянцем, улыбаясь, смотрят вниз.

Им непонятно, как же мы тут живем, и нам не ясно. И сладкозвучным голосам певчих, перемигивающихся на хорах, в жилах которых бурлит горным потоком вино жизни.

Возле храма - черный молчаливый «бумер», напуганное молитвенной тишиной чудовище, хозяин которого пошел отмаливать грехи к Рипсимэ и Гаянэ.

Черный, словно начищенный тупоносый ботинок, невольный свидетель людской слабости и лицемерия, словно хозяин, не доверяя всему этому детскому саду и, не получив никаких гарантий в том, что он может рассчитывать на взаимность, ищет более веского доказательства, чем нарисованный на потолке рай. И на всякий пожарный не стал жечь за собой мосты, оставив черный «бумер», чтобы тотчас же, после литургии умчаться обратно в этот проточенный дымом полдневный ад с кондиционерами…

 

 

 

…Голубоватая дымка гор, белая вата облаков, словно борода Ноя. Куда ведут пути неисповедимые дорожного серпантина или спотыкающиеся о вершины колеса небесной арбы?

В Арцах!

С земли небольшая стрекоза, невесомо парящая над знойным ковшом долины, а оттуда сверху – огромная скрипящая на поворотах телега, за которой стелется шлейф черного  дыма.

Из круглой жестяной миски иллюминатора кажется, что Арцах тебе подносят, словно роскошное блюдо в ресторане: хребты гор, напоминающие баранью лопатку, приправленную горчицей, ползущей из тюбика бесконечной горной тропой и мелко нашинкованный зеленый лесной салат.

За окошком - маленький и суетливый муравейник. Разлинованные в косую клетку поля, дымы, словно чиркнувшая и задутая спичка, и свистящий молох лопастей.

 

Вот он – Карабах, спрятанный в земле детский клад из стеклышек и фантиков.

Армяне говорят: Арцах!

Арцах хрустит свежим яблоком на зубах. Но время возвращается вспять: только вместо персов и турок – азербайджанцы, почти те же самые, чьи смуглолицые родственники торгуют виноградом и помидорами на московских рынках. Такие милые, улыбчивые люди, которые убивали детей, и утюжили градом Степанакерт, дома и села.

Война, кровь, смерть, блокада, пайка хлеба в 200 грамм…Все возвращается на круги своя: Диоклетиан, Трдат IIIи небесные покровители, принявшие мученическую смерть.

Фотокарточки погибших в музее Арцаха смотрят прямо в душу тысячью живых глаз (армяне на поминках чокаются, потому что душа умершего жива). А музей пропавших без вести расцвел райским садом: пока в уголке черно-белой фотки цветет незабудка, родственники надеются на то, что она никогда не станет асфоделью, что их сын, папа, брат, любимый - жив…

В июле 1985 года два верующих брата отправились из Еревана в Арцах. Вообще род их был из Арцаха, но родились они в Ереване. И вот, выдержав 7-дневный пост, в Гандзасарском монастыре вознесли они молитву Господу и просили его: скажи нам, Боже, что ждет в будущем Родину нашу и Арцах особенно, ведь церкви закрыты, да и верующих осталось немного?
 И в ответ на их молитву Бог даровал им видение. Вначале братья увидели Арцах весь в мрачных красках, а его народ - в темных одеждах и печали. Но вдруг в сияющем блеске с небес спускается Богородица и правой рукой указывает на различные населенные пункты, куда падают капли крови. Затем в видении является Гандзасар, который начинает сверкать с такой силой, что подобно солнцу освещает всю страну Арцах. И на каждом холме - крест, в свою очередь освещающий все ближайшее пространство. А в конце видения вновь появился народ арцахский, и весь он в белых одеяниях, и славит Господа. И над ним по всему небу над землей Арцаха начертано "Айастан-Вера".

Арцах – хруст черствой блокадной пайки – безмолвное доказательство человеческой подлости и величия! В глазах владыки Арцаха Паргева, который с автоматом за плечами крестил новобранцев на передовой, огнем и мечом, вековая печать беды и смирения (но только не перед лицом врага). И еще несокрушимая сила. Такого человека не сломать. За его правым плечом ангел Арцаха с крестом или автоматом.

На въезде в Шуши, отбитого  армянами у азербайджанцев сходу за один день, хотя он  выше Степанокерта почти на полтора километра, храм Святого Христа Спасителя. В годы войны в нем был склад снарядов «Град», которым азербайджанцы сверху для вразумления поливали Арцах. А нынче белой лебедью храм парит поверх долины и гор, зарослей колючей,  цепляющейся за скалы ежевики, навечно застывшего танка, первого прорвавшегося в Шуши, и, кажется, выше самого солнца.

А в куполе его маленького предела, в его холодном одиноком крыле отец Тер-Григорий, выпускник духовного центра армянской григорианской церкви Эчмиадзина, вернувшийся на Родину, чтобы служить Богу и своему народу из, по его словам, ада, из Америки, показывает на небольшое отверстие в потолке.

- Тихо произнесите самое заветное свое желание или молитву, и она вознесется к Богу! – говорит он…

И голос его, зазвенев, улетучивается вверх, в перевернутую вверх ногами небесную воронку. Молчание нарушает чей-то шепот. Возможно – мой:

- Господи, благослови многострадальный Арцах и всех армян…

 

…Обратная дорога – пестрая кинолента с небольшими, словно осиные гнезда, прилепившиеся к камням, вырубленными в скалах пещерами, где обитают то ли духи, то ли люди, мимолетными селами, магазинчиками, автозаправками, и застывшими навечно, будто зубы дракона, посеянными здесь бог весть когда и кем, скалами.

Женственные изгибы перевалов, потертый бархат полей, одинокий серп на вершине мира, полночное Арени, после которого в моих жилах пенится жажда жизни, и учащенно бьется  пульс.

Это – опасный и болезнетворный вирус любви. Горы, солнце, ад и рай. Сон и миф. Одним словом – Армения.

Моя большая Армения!