Жизнь как есть

 

 

            Евдокия Фёдоровна Секирова родилась в 1937 году в селе Ловать Калужской области. Когда началась война, ей было четыре года. Войну застала в родном селе. В конце 1942 года вместе с семьёй была отправлена в концентрационный лагерь «Балтика», находившийся на территории Эстонии. В 1944 году, после освобождения Эстонии, семья Секировых вернулась в Ловать. Началось послевоенное время, которое, порой, было не многим легче времени немецкой оккупации.

 

 

            Евдокия Фёдоровна обладает очень чёткой, богатой памятью: далеко не каждый человек помнит столь много о своём раннем детстве. - Детская память лишена привязки к каким-либо формальным датам и хронологическим меткам; внутри этой памяти события образуют свои собственные взаимосвязи, цепочки; она удерживает внутри себя наиболее значимое, яркое, и именно такие фрагменты передаёт взрослому человеку. Ребёнку совсем не важно знать, когда именно немцы пришли в его деревню, несоизмеримо важнее – то, что они пришли. Именно это обстоятельство и фиксируется. Одно событие наслаивается на другое и возникает собственная история – рассказ о жизни конкретного человека.

            Воспоминания Евдокии Фёдоровны Секировой – это движение от одного жизненного эпизода к другому. И, вспоминая о людях, живущих во время войны, она неожиданно говорит и об их послевоенных судьбах, а потом вновь возвращается к военному времени. При этом в её словах нет и намёка на какой-либо пафос. Тем более, нет никакой агрессии, никаких обид. Евдокия Фёдоровна рассказывает эмоционально, но при этом её рассказ часто звучит как простая констатация – изложение сути событий и ничего более.

            Слушая рассказ Евдокии Фёдоровны, осознаёшь, что от её лица с тобой говорит целое поколение мальчиков и девочек, которых война застала в раннем детстве и, по сути, этого детства лишила. С лета 1941 года их детское восприятие было призвано фиксировать совсем не детские события.

 

                                                            ***

 

            В тридцатые годы прошлого века село Ловать было большим – более ста дворов. Коллективизация серьёзно Ловать не затронула; если и были раскулаченные, то – единицы. Народ в Ловати жил по-разному: у кого детей в семье было больше – тому жилось тяжелее. Впрочем, в крестьянских семьях детей, как правило, было много. В семье Секировых к началу войны было семеро детей; «жили мы очень бедно». Это означало, что главным содержанием жизни был труд: «огород – с утра до вечера». Трудовое воспитание начиналось с самых ранних лет. «Мне четыре года. Вся семья идёт за водой к колодцу, и я тоже иду. У меня в руках – маленькое ведёрко. Я должна принести воду домой».

            Впрочем, прослойка богатых в селе тоже была. Коллективизация их не затронула. И контраст между богатыми и бедными был очень ярким.

            В селе была своя церковь, и, удивительным образом, она оставалась действующей до войны. Евдокия Фёдоровна вспоминает, как осенью, босяком бегала в эту церковь; каменный пол был холодным, и девочка, чтобы согреться, залезала под рясу священника. Священник не ругался.

            В 1930-е годы в селе появился детский сад. Водили туда и маленькую Евдокию, но не долго.

 

            Сейчас в Ловати живёт от силы семей десять, а может быть и меньше. Остались только люди в возрасте. Почти вся молодёжь уехала в город. Есть в селе и один школьник. Каждый день за ним приезжает автобус, чтобы отвезти в школу.

            Исход людей из села начался после Чернобыля. «Народ побежал». Врачи прямо говорили, что «надо уезжать», особенно тем, у кого были маленькие дети. Кто не смог уехать в конце 1980-х, уехал в 1990-е. – Сегодня в селе большинство домов пустует.

            Среди тех, кто остался в Ловати, и племянник Александр. Евдокия Фёдоровна и другие родственники звали его в город, но он не поехал, сказал, что в городе ему делать нечего.

 

                                                            ***

 

Отец Евдокии Фёдоровны, Фёдор Егорович Секиров, также родился в Ловати, в 1894 году, но покинул родное село в молодые годы, стал рабочим. Работал на заводе Ухтомского в Люберцах.  До революции завод принадлежал американцам, изготавливал тормоза для машин и назывался  «Нью-Йорк». С 1924 года «Нью-Йорк» перешёл под контроль государства, сменил название и специализацию: переориентировался на изготовление сельскохозяйственных машин. На заводе было много выходцев из Калужской губернии, и Фёдор Егорович отчасти двигался по проторенному пути.

            Рабочим, судя по всему, Фёдор Егорович был очень ответственным и серьёзным. Благодаря этим качествам он был принят в партию, а с началом коллективизации был направлен  в родное село – эту коллективизацию проводить. Возможно, именно благодаря ему коллективизация в Ловати прошла мирно.

            Участвовал Фёдор Егорович и в гражданской войне, но об этом периоде его жизни в семье остались крайне незначительные воспоминания.

 

            Мать, Пелагея Никитична, также родилась в Ловати. Была на десять лет моложе отца. Замуж вышла в шестнадцатилетнем возрасте. Родила десятерых детей. – Евдокия Фёдоровна – седьмая по старшинству. – Выжило семеро. Двое детей умерли накануне войны.

 

            Безусловным главой семьи был Фёдор Егорович. Отцом он  был строгим, но в тоже время заботливым и по-своему ласковым. О нём Евдокия Фёдоровна вспоминает чаще, чем о матери. Из всех братьев и сестёр почти исключительно упоминает старшего брата Сашу.

 

                                                            ***

 

            Весной 1941 года предчувствие, что будет война, стало очень отчётливым. «Все понимали, что надвигается что-то страшное». Народ помрачнел. Люди стали меньше разговаривать друг с другом. Даже дети играли друг с другом реже. С началом войны все детские игры вообще исчезли – свою роль в этом сыграли тяготы жизни, но и настроения играть тоже не было.

 

            22 июня вся деревня собралась в сельсовете. «Велели всем придти». В сельсовет шли семьями. Шли и знали, что должны услышать. – Человек, приехавший из города, сообщил о начале войны.

            Четырёхлетнюю Евдокию в сельсовет не взяли, оставили дома. «Я сижу дома, одна. А вокруг меня – тишина, которой никогда вообще не было. Я от страха чеснок ем, съела столько, что мне потом плохо было…  И вдруг начали кричать кошки. Сотни кошек. Сразу все, по всей деревне. Дома пустые стоят, и кошки кричат…»

 

            В деревне началась мобилизация. Старший брат, Василий, ушёл на войну в 16 лет. – Василия вызвали в сельсовет без объяснения причин, а уже после семья узнала, что он отправлен в действующую армию. «Мы не успели даже вещи ему и еду какую-нибудь передать».

 

            В памяти начало войны стремится слиться с началом оккупации. А оккупация долго ждать себя не заставила – немцы появились под Калугой в начале осени. Первым об их приближении узнал отец. Придя домой, сказал матери: «Необходимо собираться. Немцы идут». Мать начала собирать детей. Особо одевать было нечего. «Нас обмотали тряпками, какие были…»  Но уйти из села до прихода немцев семье Секировых не удалось.

 

                                                            ***

 

            Немцы входили в деревню с боями. Главное, что запомнили дети, это – бомбёжки. По звуку научились определять, кто летит – свой или чужой. Впрочем, бомбы сбрасывали и немцы, и наши. Приходилось прятаться от всех. Но немецких самолётов было больше, и бомбили они чаще.

            Ещё запомнилось  маленькой Евдокии то, что в земле накануне прихода немцев появилось огромное количество мин. О минах постоянно говорили родители.

Мины ставили наши во время отступления. Естественно, полностью разминировать территорию немцы не смогли, да, наверное, и не пытались. Был разминирован узкий коридор до станции. По нему и ходили. По этому же коридору осенью 1942-го уцелевших жителей села погонят в «эвакуацию», как говорили немцы. Эта  «эвакуация» обернулась в итоге концлагерями.

            Когда вереница жителей шла к станции, немцы «заботливо» предупреждали, что за пределы коридора выходить нельзя: и слева, и справа – сплошное минное поле. Бежать некуда. Никто и не пытался.

Пятилетняя Евдокия ехала в «эвакуацию» на телеге, в ящике: девочка незадолго до этого перенесла тиф и была очень ослаблена, самостоятельно идти не могла. «Я чувствовала, что я слабею и умираю», – это ощущение умирания будет сопутствовать жизни ребёнка на протяжении всей войны и первых послевоенных лет.

 

            После того, как линия фронта переместилась ближе к Москве, мины продолжали взрываться. На этих минах подрывались немцы, подрывались и местные жители. Когда война кончилась, что-то удалось разминировать, но далеко не всё. «После войны многие на этих минах взорвались, и до сих пор взрываются».

Евдокия Фёдоровна вспоминает послевоенный случай. Она в этот момент находилась на крыше, куда её предусмотрительно закинул брат Саша, а сам он с тремя друзьями увлечённо долбил снаряд, случайно найденный в земле. «Зачем долбили? – Интересно было. О том, что взорваться может, не думали». Долбили по очереди. Активнее всех был Вася. Наверное, самый крепкий мальчик в деревне. В руках у Васи снаряд и взорвался… У всех – осколочные ранения разной тяжести. Задело даже Евдокию, хоть и не очень сильно по сравнению с остальными. Васе оторвало и руки, и ноги.

 

                                                            ***

 

            Первые немецкие бомбы попали в здание сельской церкви. Во время оккупации немцы у церковных руин сделали военное кладбище, на котором хоронили своих погибших. Кладбище росло. После войны на месте этого кладбища построили школу. Когда на территории школы стали копать землю – время было голодное, хотели огороды разбить, то сразу же начали натыкаться на трупы немецких солдат – времени прошло совсем чуть-чуть, и трупы ещё не успели до конца разложиться.  После 3-ей попытки – копать на территории школы перестали.

 

            Церковь после войны в Ловати так и не восстановили. В 2000-е годы поставили часовню. В часовне иногда проводят службы – служат священники, приезжающие в Ловать из Калуги или из других, более крупных сёл.

 

                                                            ***

 

            Вместе с немцами в деревню вошли финны, чехи и венгры. По сравнению с финнами немцы казались гуманными людьми. Евдокия Фёдоровна вспоминает: «Отец привёз мне куклу из Москвы. Я сидела на пороге дома, играла с этой куклой. Подошёл финн и со всей силы ударил меня сапогом. Я и покатилась…».  А финн, не обращая внимания на ребёнка, зашёл в дом. Кур искал. Куры или, точнее, то, что осталось от большого куриного выводка, к тому времени были спрятаны в подполе. Там они жили целыми днями. Благодаря этому мама, Пелагея Никитична, подкармливала детей яйцами. Одна из куриц себя выдала, подала голос, когда финн был в доме. Куриц забрали всех.

 

Впрочем, реквизиции первыми начали немцы. Сразу же реквизировали всех коров в деревне, после чего принялись за кур. Финны лишь пытались подобрать то, что  случайным образом у населения осталось.  Отняли корову и у Секировых. Со второй попытки. – Когда немцы пришли за ней первый раз, корова почувствовала неладное и начала бодаться. Придя во второй раз, немцы обнаружили, что забыли верёвку. Верёвку сняли с потолка в избе – на этой верёвке держалась люлька. Евдокия Фёдоровна вспоминает лицо немецкого солдата, отвязывавшего эту верёвку от люльки. – Узел не развязывался, и «лицо солдата было очень злым».

 

            Иногда в доме Секировых останавливались немецкие офицеры, оказавшиеся в селе проездом. Евдокия Фёдоровна вспоминает, как один из них дразнил её буханкой хлеба. А хлеба жители села не видели с начала войны. Немец подносил хлеб к лицу девочки и требовал, чтобы она ловила его зубами. Вся офицерская компания очень радовалась, когда хлеб поймать не удавалось. В итоге этот хлеб маленькая Евдокия всё-таки поймала и кинулась с ним вон из избы. «А за спиной у меня слышался оглушительный хохот». Не помня себя, она добежала с этой буханкой до реки. Всё вокруг плыло. Сейчас Евдокия Фёдоровна вспоминает, что на реке её окружили другие сельские дети, и каждый стал отщипывать от буханки по кусочку. А сама она ничего отломить от этого хлеба так и не сумела. Ей отдал свою долю старший брат Саша, оказавшийся в этот момент рядом.

 

                                                            ***

 

Время оккупации – время постоянного голода. Многие из жителей Ловати и до войны жили более чем скромно, теперь же не хватало самого необходимого. Это ощущение голода почти непрерывно присутствовало в сознании Евдокии на протяжении многих лет. Село освободили от оккупантов, война закончилась, а голод оставался. – Первые послевоенные годы были немногим легче военных.

Во время оккупации исчезли практически все продукты. Главной едой стали всевозможные травы и листья деревьев. Евдокия Фёдоровна, говоря об этой стороне своей военной жизни, в первую очередь вспоминает щавель и «фруктовый чай» - листики грушевого дерева, бывшие своеобразным деликатесом. Им Евдокию угощали мальчишки, друзья Саши. «Фруктовый чай» не заваривался, его было приятно просто жевать. Глотать листья груши не стоило.

Особо ценным «блюдом» стали речные ракушки. И дети часами проводили время на реке, стараясь наловить ракушек побольше.

 

            Люди старались помогать друг другу, делились незначительными запасами, оставшимися с довоенного времени. Но делились именно те, кто и раньше знал, что такое нужда. Богатые семьи, наоборот, ещё больше обособились от односельчан и ничем делиться не желали. В связи с этим Евдокия Фёдоровна вспоминает случай, происшедший уже после войны. Отец пошёл к одной из таких богатых семей. Хотел одолжить ведро картошки: детей по-прежнему кормить было нечем. В ответ на свою просьбу услышал: «сами нарожали – сами и кормите».

 

            Однажды Евдокию пригласила к себе на обед её крёстная, чья семья относилась к числу богатых. Встретив девочка, крёстная поставила на стол стакан молока, большой ломоть хлеба, отрезала кусок сала. Откуда все эти продукты взялись – непонятно, ведь скотину немцы реквизировали у всех. Можно лишь предполагать, что в деревне был свой чёрный рынок, которым пользовались богатые и зажиточные семьи.

            Евдокии очень хотелось есть, но она вспомнила, что «пока она здесь объедается, вся семья голодной сидит». Девочка поблагодарила за угощение, и, ничего не съев, встала и пошла к выходу. «Я надеялась, что она предложит мне что-то из еды взять с собой», – но такого предложения не прозвучало. И больше крёстная к себе Евдокию не звала.

            Незадолго до конца оккупации семья крёстной таинственным образом исчезла из Ловати. Вернулись они в село в самом конце войны. Вернувшись, первым делом они выгнали из собственного дома всех, кто в нём на тот момент ютился. – Дом крёстной был кирпичным и во время бомбёжек, артобстрелов и пожаров пострадал не очень сильно. И в нём нашли приют более десяти семей. Всем им было указано на дверь, в том числе и семье Секировых.

 

                                                            ***

 

            С началом оккупации сельский мир раскололся. Часть мужиков ушла в партизаны, другая часть –  в полицаи. «У меня до сих пор слово «полицейский» с теми полицаями связывается… Не люблю я это слово». В полицаи ушли многие. А ещё были на селе те, кто формально не состоял на службе у немцев, но сообщал им обо всём, что происходит в деревне. И таких тоже было много.

 

            Самое яркое военное воспоминание Евдокии Фёдоровны является в то же время и самым болезненным, трагичным.

            «Мать с соседкой в поле разговаривали и плохо сказали о полицаях. Арестовали обеих. В наказание приказали их высечь розгами – по тридцать ударов. Наказание было прилюдным. Всех жителей выстроили, чтобы смотрели. И мы тоже смотрели, все семеро. Первой били соседку, потом начали бить маму. На пятнадцатом ударе один полицай, мамин крестник, приказал остановиться. Благодаря этому мама выжила. А соседка умерла».

            Сейчас Евдокии Фёдоровне 77 лет. И это воспоминание по-прежнему с ней. Больше семидесяти лет одна и та же картина регулярно всплывает в памяти…