Жизнь как есть

(на полях книги Нины Берберовой)

1.

В жиз­ни писателя Горь­ко­го бы­ла од­на со­вер­шенно не­ор­ди­нар­ная жен­щи­на. Жен­щи­на-ле­ген­да. О Му­ре, ба­ронес­се Ма­рии Иг­нать­ев­не Зак­рев­ской-Бен­кендорф-Буд­берг известная писательница-мемуарист и литературный критик Ни­на Бер­бе­рова в своей книге «Железная женщина» пи­сала так: «Она про­жила с М. Горь­ким две­над­цать лет, но в со­вет­ском ли­тера­туро­веде­нии дан­ных о ней нет: в трех или че­тырех слу­ча­ях, ког­да ее имя по­пада­ет­ся в тек­сте, подс­троч­ное при­меча­ние по­яс­ня­ет, что М. И. Буд­берг (ти­тул ба­ронес­сы не упо­мина­ет­ся), урож­денная Зак­рев­ская, по пер­во­му му­жу Бен­кендорф, бы­ла од­но вре­мя сек­ре­тар­шей и пе­ревод­чи­цей Горь­ко­го – ви­димо, инос­тран­ка, ко­торая всю жизнь жи­ла и умер­ла в Лон­до­не, Горь­кий пос­вя­тил ей свой че­тырех­томный (не­окон­ченный, пос­ледний) ро­ман „Жизнь Кли­ма Сам­ги­на“, но и к это­му пос­вя­щению ни­ког­да не да­ет­ся подс­троч­но­го при­меча­ния».

Лю­бов­ни­ца английского классика Гер­берта У­эл­лса и английского посла в Москве Ро­бер­та Лок­карта, так на­зыва­емая «железная женщина», по некоторым данным, ра­ботав­шая на со­вет­скую и бри­тан­скую раз­ведки од­новре­мен­но, бы­ла при­рож­денной сочинительницей. По сло­вам Нины Бер­бе­ровой, «все бы­ли об­ма­нуты Му­рой». Она не то, что обманывала, она – придумывала. Конечно, не как обык­но­вен­ная ми­фоман­ка или по­ло­ум­ная ду­роч­ка. Об­ду­ман­но, ум­но, в выс­шем све­те Лон­до­на ее счи­тали ум­ней­шей жен­щи­ной сво­его вре­мени. Но нич­то не да­валось ей в ру­ки са­мо, без уси­лия, бла­года­ря сле­пой уда­че; что­бы вы­жить, ей на­до бы­ло быть зор­кой, лов­кой, сме­лой и с са­мого на­чала ок­ру­жить се­бя ле­ген­­дой … «Она лю­била муж­чин, не толь­ко сво­их трех лю­бов­ни­ков, но во­об­ще муж­чин, и не скры­вала это­го, хо­тя и по­нима­ла, что эта прав­да ко­робит и раз­дра­жа­ет жен­щин и воз­бужда­ет и сму­ща­ет муж­чин. Она поль­зо­валась сек­сом, она ис­ка­ла но­виз­ны и зна­ла, где най­ти ее, и муж­чи­ны это зна­ли, чувс­тво­вали это в ней и поль­зо­вались этим, влюб­ля­ясь в нее страс­тно и пре­дан­но. Ее ув­ле­чения не бы­ли изу­вече­ны ни нравс­твен­ны­ми со­об­ра­жени­ями, ни прит­ворным це­ломуд­ри­ем, ни бы­товым та­бу».

Ког­да Му­ра ста­ла сек­ре­тарем Горь­ко­го, Ма­рия Фё­доров­на Андреева (о которой Горький писал, «со вто­рой же­ной жи­ву граж­дан­ским бра­ком, при­нятым в Рос­сии как обы­чай, хо­тя и не ут­вер­жден­ным как за­кон», дочь глав­но­го ре­жис­се­ра Алек­сан­дринско­го те­ат­ра, ода­рен­ная от при­роды умом, та­лан­том и кра­сотой, актриса МХТа и пер­вая ис­полни­тель­ни­ца ро­ли Ири­ны в че­хов­ских «Трех сес­трах») пос­те­пен­но уда­лилась из цен­тра се­мей­ной кар­ти­ны, а Му­ра так­тично ус­та­нови­ла с ней луч­шие от­но­шения. «Ком­на­ты их бы­ли ря­дом, Горь­ко­го и Му­ры, – пишет Ни­на Бер­бе­рова. – По дру­гую сто­рону от спаль­ни Горь­ко­го был его ка­бинет, не­боль­шой, за­вален­ный кни­гами и бу­мага­ми, вы­ходив­ший в сто­ловую. Му­ра уже че­рез не­делю пос­ле окон­ча­тель­но­го пе­ре­ез­да ока­залась в до­ме со­вер­шенно не­об­хо­димой. Она про­читы­вала ут­ром по­луча­емые Горь­ким пись­ма, рас­кла­дыва­ла по пап­кам его ру­копи­си, наш­ла мес­то для тех, ко­торые ему при­сыла­лись для чте­ния, го­тови­ла все для его днев­ной ра­боты, под­би­рала бро­шен­ные со вче­раш­не­го дня стра­ницы, пе­чата­ла на ма­шин­ке, пе­рево­дила нуж­ные ему инос­тран­ные га­зеты».

Мно­гие счи­тали, что имен­но Му­ра бы­ла при­чиной все уве­личи­вав­шей­ся не­навис­ти к Горь­ко­му Гри­гория Зи­новь­ева, од­но­го из боль­ше­вист­ских ли­деров. Писатель Вл. Хо­дасе­вич (литературный критик, муж Нины Берберовой) за­меча­ет: «Не­задол­го до мо­его при­ез­да Зи­новь­ев ус­тро­ил по­валь­ный обыск. В ту по­ру до Горь­ко­го дош­ли све­дения, что Зи­новь­ев гро­зит­ся арес­то­вать не­кото­рых лю­дей, близ­ких Горь­ко­му. Ве­ро­ят­но и то, что за­мыш­лялся еще один удар – мож­но ска­зать, пря­мо в сер­дце Алек­сея Мак­си­мови­ча». В этих сло­вах Хо­дасе­вич на­мекал на Му­ру. При­чина воз­можно­го арес­та – прос­та. Му­ра дол­гое вре­мя бы­ла лю­бов­ни­цей ан­глий­ско­го дип­ло­мата Ро­бер­та Лок­карта, ко­торый ра­ботал в ан­глий­ском кон­суль­стве в Мос­кве и был из­вестен в свя­зи с «за­гово­ром» 1918 го­да. В тот год Лок­карт был об­ви­нен во взры­вах мос­тов, на­мере­нии убить Ле­нина и дру­гих прес­тупле­ни­ях, пос­ле че­го ка­кое-то вре­мя на­ходил­ся в тюрь­ме, а по­том был выс­лан из стра­ны. В свя­зи с де­лом Лок­карта Му­ра бы­ла арес­то­вана ЧК в 1918 го­ду в Пет­рогра­де, но вско­ре от­пу­щена.

На ка­кое-то вре­мя гро­за ми­нова­ла. Од­на­ко уже шли об­сужде­ния о том, что в бу­дущем, в 1921 го­ду, Горь­кий у­едет за гра­ницу «под­ле­чить здо­ровье» (это ре­шение одоб­ря­лось всем «се­мей­ным кон­си­ли­умом»: и обе­ими суп­ру­гами Горь­ко­го, и да­же Вла­дими­ром Ле­ниным), Му­ра, с не­боль­ши­ми пе­реры­вами, жи­ла в до­ме Горь­ко­го в Ита­лии до 1933 го­да (до его окон­ча­тель­но­го воз­вра­щения в СССР). У­ез­жая в Эс­то­нию или Лон­дон, она про­дол­жа­ла, од­на­ко, со­об­щать ему все ли­тера­тур­ные сплет­ни, ве­селить его, хо­тя бы­вала в Сор­ренто уже толь­ко как гостья.

Прос­матри­вая вос­по­мина­ния тех лет, в ка­кой-то мо­мент ста­новится ­яс­но, что все учас­тни­ки со­бытий, все близ­кие Горь­ко­го ка­ким-то чу­дес­ным об­ра­зом пос­то­ян­но вза­имо­дей­ство­вали, по­мога­ли друг дру­гу, не пом­ня прош­лых обид. Ви­димо, лич­ность пи­сате­ля бы­ла нас­толь­ко ве­лика, что о прос­тых вы­яс­не­ни­ях от­но­шений или эго­из­ме не мог­ло ид­ти ре­чи. Да и собс­твен­ная жизнь у каж­до­го из них бы­ла очень неп­ростой.

Ни­на Бер­бе­рова пи­сала: «Му­ра в ту пер­вую италь­ян­скую зи­му ка­залась всег­да оза­бочен­ной, и при­чин для это­го бы­ло мно­го. Сес­тра Ал­ла в Па­риже, Буд­берг (муж) – в Ар­генти­не, де­ти в Тал­ли­не – день­ги толь­ко от­части мог­ли приг­лу­шить пос­то­ян­ную тре­вогу. И здо­ровье Горь­ко­го: он бо­лел в ян­ва­ре, ког­да ее не бы­ло».

Па­рал­лель­но, в 1920-е го­ды, Му­ра пос­то­ян­но ез­ди­ла в Лон­дон, ее от­но­шения с Гер­бертом У­эл­лсом вышли на новый круг, а к 1927 го­ду на­чалась не­регу­ляр­ная пе­репис­ка. Му­ра опять иг­ра­ла в жиз­ни У­эл­лса боль­шую роль. При этом его же­на зна­ла об этих от­но­шени­ях. «То, что он не счи­тал ночь с Му­рой пус­тя­ком, о ко­тором мож­но лег­ко за­быть, до­каза­но тем фак­том, что он, вер­нувшись из Рос­сии, без оби­няков ска­зал Ре­бек­ке (же­не), что он спал с сек­ре­тар­шей Горь­ко­го, – пи­сала Ни­на Бер­бе­рова. – У­эллс не лю­бил изыс­канных вы­раже­ний и на­зывал из­лишнюю де­ликат­ность ли­цеме­ри­ем. Ре­бек­ка, хо­тя и счи­тала се­бя пе­редо­вой жен­щи­ной, дол­го пла­кала». У­эллс в ка­кой-то мо­мент дей­стви­тель­но осоз­нал, что жизнь Му­ры и Горь­ко­го под­хо­дила к кон­цу, осо­бен­но ког­да в 1928 го­ду ста­ло яс­но, что Горь­кий ре­шил сно­ва по­ехать в Рос­сию.

Об­сто­ятель­ства смер­ти Горь­ко­го и его сы­на мно­гими счи­та­ются «по­доз­ри­тель­ны­ми», хо­дили слу­хи об от­равле­нии. В чис­ле про­чих об­ви­нений Г. Яго­ды на Треть­ем мос­ков­ском про­цес­се 1938 го­да бы­ло об­ви­нение в от­равле­нии сы­на Горь­ко­го. Сог­ласно доп­ро­сам Яго­ды, сам Мак­сим Горь­кий был убит по при­казу Троц­ко­го, а убий­ство Мак­си­ма Пеш­ко­ва, бы­ло уже его лич­ной ини­ци­ати­вой. Бер­бе­рова отмечает, что, «ес­ли в воп­ро­се о смер­ти Горь­ко­го мо­гут быть сом­не­ния, был ли он во­об­ще от­равлен и кем, в воп­ро­се о смер­ти Мак­си­ма не мо­жет быть сом­не­ний в том, что он умер на­силь­ствен­ной смертью». Пребывание Горь­ко­го в России бы­ло тща­тель­но спла­ниро­вано Ста­линым, который за­мыс­лил зав­ла­деть тре­мя нуж­ны­ми ар­хи­вами: Ке­рен­ско­го, Троц­ко­го и Горь­ко­го. Пос­ледний был по­лучен пу­тем сдел­ки с пи­сате­лем.

Ка­кова бы ни бы­ла прав­да, на­вер­ное, са­мое глав­ное о Горь­ком бы­ло по­дыто­жено Вла­дис­ла­вом Хо­дасе­вичем, ко­торый на­рисо­вал об­раз пи­сате­ля, пред­ста­вив его как мощ­ную глы­бу, са­мород­ка, при этом очень чувс­тви­тель­но­го и скром­но­го че­лове­ка. Из вос­по­мина­ний Хо­дасе­вича: «От ни­жего­род­ско­го це­хово­го Алек­сея Пеш­ко­ва, учив­ше­гося на мед­ные день­ги, до Мак­си­ма Горь­ко­го, пи­сате­ля с ми­ровой из­вес­тностью, – ог­ромное рас­сто­яние, ко­торое го­ворит са­мо за се­бя, как бы ни рас­це­нивать та­лант Горь­ко­го. Ка­залось бы, соз­на­ние дос­тигну­того, да еще в со­еди­нении с пос­то­ян­ной па­мятью о „би­ог­ра­фии“, дол­жны бы­ли дур­но пов­ли­ять на не­го. Это­го не слу­чилось. В от­ли­чие от очень мно­гих он не го­нял­ся за сла­вой и не то­мил­ся за­ботой о ее под­держа­нии; он не пу­гал­ся кри­тики, так же, как не ис­пы­тывал ра­дос­ти от пох­ва­лы лю­бого глуп­ца или не­веж­ды; он не ис­кал по­водов удос­то­верить­ся в сво­ей из­вес­тнос­ти – мо­жет быть, по­тому, что она бы­ла нас­то­ящая, а не ду­тая; он не стра­дал чванс­твом и не ра­зыг­ры­вал, как мно­гие зна­мени­тос­ти, из­ба­лован­но­го ре­бен­ка. Я не ви­дал че­лове­ка, ко­торый но­сил бы свою сла­ву с боль­шим уме­ни­ем и бла­городс­твом, чем Горь­кий. Он был ис­клю­читель­но скро­мен – да­же в тех слу­ча­ях, ког­да был до­волен са­мим со­бой. Эта скром­ность бы­ла не­под­дель­ная. Про­ис­хо­дила она, глав­ным об­ра­зом, от бла­гого­вей­но­го прек­ло­нения пе­ред ли­тера­турой, а кро­ме то­го – от не­уве­рен­ности в се­бе».

Нина Берберова подробно описывает момент, когда в Италии перед самым отъездом Горького в Россию, он решал, куда должен был отправиться его архив, письма, рукописи, которые он передавал в загородный дом в Горках. Но в Сорренто оставался еще один ящик, в котором хранились бумаги, которые не могли быть отправлены в Россию. Бумаги были четырех родов – во-первых, письма эмигрантов (писателей), письма Ходасевича, М. Слонима, Вяч. Иванова, Д.Мирского, во-вторых, письма приезжих из СССР писателей и ученых, актеров и художников, письма Бабеля, Ольги Форш, Станиславского и Немировича, Мейерхольда и Райх. В-третьих, письма людей с политическим прошлым, продолжавших, несмотря на поворот Горького к России и его триумфальным поездкам туда, отстаивать свои собственные взгляды. В-четвертых, письма Рыкова, Красина, Пятакова, тем, кому удалось вырваться из круга консолидации. Ящик этот был передан Муре, а содержимое положено в чемодан, который у Муры был позднее изъят при неизвестных обстоятельствах. Сначала Мура ехала с этим чемоданом из Сорренто в Лондон, затем в Стамбул. В какой-то момент Мура перевезла архив в Москву, и документы были у нее отняты.

2.

Английский посол в Москве Роберт Локкарт был сыном крупного землевладельца шотландского происхождения. Впервые приехав в Россию, в 1912 году, Локкарт вовсе не знал страны, за исключением романсов Чайковского, «Войны и мира» Льва Толстого, «Бориса Годунова» Шаляпина. Его главной чертой была беззаботность, веселость, жизнелюбие. Очень скоро он обзаводится друзьями, ужинает с Алексеем Толстым в «Праге», бывает в гостях в Литературно-художественном кружке. Русскому языку он выучился быстрее других. Дома у него был всегда порядок, который поддерживала жена, хорошо выполнявшая свои обязанности жены дипломата. Как многие англичане, Локкарт в какой-то момент очаровывается Россией. Стоит вспомнить, например, приезды Джерома К. Джерома в Россию в начале века, когда после наблюдений за русскими нравами, в одном из своих произведений, писатель рассказывает о том, какие русские «дети», какие они искренние и непосредственные (подробно освещает эпизод о том, как один русский не видел другого в течении многих лет, а увидев в ресторане, бросился к нему в объятия, попеременно целуя в обе щеки, в то время как в Англии, даже если бы отец увидел сына, возвратившегося с войны, он бы поприветствовал его, но обязательно дал докончить ужин!) С одной стороны, англичан во все времена удивляла, и даже доводила до внутреннего негодования подобная невоспитанность и избыточность чувств, да еще напоказ, с другой стороны, Россия вызывала восторг, влюбляла, наперекор здравому смыслу покоряла и привлекала. Впрочем, для англичан подобные открытия случались и на востоке, в Индии, Кении, где угодно, только не в чопорной Англии. И, вот, Локкарт, подобно многим своим современникам и предшественникам, испытывает ярко выраженную и неожиданную близость к России, испытывает внезапную слабость к женщине, в которую вдруг безудержно влюбляется. Женщина эта, конечно же, Мура.

Подобные чувства, такие сильные, такие, казалось, бы невозможные для современного времени, с одной стороны, обусловлены тем, что они – в принципе возможны (!), а, с другой стороны, являются следствием определенной британской, или даже общегерманской традиции трубадуров, которые, в течении многих веков, прославляли любовь к женщине, восхищались ею, любили ее. В этих чувствах, воспитанных вековой традицией, не было и речи о самоубийстве Маяковского, о бешенных и темных страстях. Романтика в Германии или в Англии - это совсем иной феномен. Эти чувства легки и искренни, но самое главное, вся ситуация влюбленности подчерпнута из истории рыцарства, поэтому пламенная любовь не предъявляет какие-либо моральные, материальные или даже эмоциональные обязательства к женщине, которая в какой-то момент становится ее объектом или даже идолом. В любой своей форме такая любовь в большей степени характерна для западных людей, а не для русских. (Мысль подчерпнута мною из книги «Женщина в Берлине», в которой главная героиня, благородная, аристократичная, умная, сильная объясняет себе необузданное поведение русских «медведей» тем, что «у них» никогда не было традиции уважения к женщине, поклонения ей, которая в Германии или в Англии чтилась аж со Средних веков! – Н.Щ.) 

В России – совсем иное дело. С одной стороны, революционное время, как отмечает Берберова, – это время раскрепощения, сексуальной свободы, когда больше нет никаких буржуазных догм и лживых запретов. А, с другой стороны, помимо такого рода распущенности (так удивительно и возвышенно облагороженной такими представителями истории, как Лиля Брик, которая мужчин бойко губила своими идеями), есть и светлые, в некоторым смысле, если хотите, даже чистые, отливающие серебром или другим драгоценным металлом, имена, подобные Владимиру Соловьеву. Его книга «Смысл любви» настолько западала или западает в душу, что создала целую философию любви, ее собственную историю. Философия эта – о космической силе любви между мужчиной и женщиной, о страсти, о половой любви, которая заставляет человека, помогает ему вершить невероятные чудеса, наделяя сверхъестественной силой. Космос любви между двумя дополняющими друг друга началами. Слияние людей и их мучительное расставание, так напоминающее силу божественных сил, соединенных вместе, неготовых к разъединению. Любовь имеет вселенскую силу, а при расставании, как при распаде атома, энергия способна заставить целые планеты вращаться.  Любовь, которая часто не дает потомства, которая редко бывает взаимной, но которая, по Вл. Соловьеву, сосредотачивает в себе невероятный потенциал энергии и божественного откровения, являя собой миниатюру всего устройства мира…

На память приходит еще одна, совершенно иная книга серебряного века (к которому относится если не сама Мура, то Нина Берберова). Роман Дмитрия Мережковского «Неизвестный Иисус» повествует не о страсти вовсе, а о другой, настоящей любви. Автор восстанавливает до мельчайших подробностей, каким был Иисус (Иешуа), воссоздает по Апокрифам и воспоминаниям его земной путь. В частности, пишет о том, что тело Иисуса было другого, божественного, нечеловеческого качества. Описывает свойства этого необыкновенного тела. Прикасаясь к нему, Апостолы как будто бы ощущали его божественное происхождение, его свет и силу, как каждый человек может ощутить эти его свойства (как и свойства своего тела) после Причастия. «Примите, сие есть тело и кровь моя» –  слова эти означают то, что очень сложно представить, а именно способность тела менять свой химический и физический состав, способность к воскресению. Фактически самое главное в Христианстве ведь вовсе не бессмертие души, и именно бессмертие тела, его способность к воскрешению, естественно, в измененном виде … Именно такая вот любовь, с ее духовным и совершенно животным, плотским началом, дающая человеку возможность полного перерождения, обновления, воскрешения, возможно, и возникает у Локкарта и Муры.  Так иногда кажется…

… Вот что писал Локкарт в своем дневнике о своей встрече с Мурой в тот самый день, когда они познакомились: «Сегодня я в первый раз увидел Муру. Она зашла в посольство. Она старая знакомая Хилла и Герстина и частая гостья в нашей квартире. Ей двадцать шесть лет… Руссейшая из русских, к мелочам жизни она относится с пренебрежением и со стойкостью, которая есть доказательство полного отсутствия всякого страха <…> ее жизнеспособность, быть может, связанная с ее железным здоровьем, была вероятна и заражала всех, с кем она общалась. Ее жизнь, ее мир были там, где были люди, ей дорогие, и ее жизненная философия сделали ее хозяйкой своей собственной судьбы. Она была аристократкой. Она могла быть и коммунисткой. Она никогда бы не могла быть мещанкой < … > я видел в ней женщину большого очарования, чей разговор мог озарить мой день» …

Нина Берберова подробно описывает то время, и, хотя ее воспоминания иногда имеют собственную трактовку, очевидно, что эпоха воссоздана досконально и подробно, неслучайно «Железная женщина» в свое время стала безумно популярной (а ее героиня еще более загадочной), когда была издана в Нью-Йорке впервые в 1981 году. Мура исчезала и уезжала. Из Москвы. Из Сорренто. Берберова делает предположения, что это могла, возможно, быть Эстония, где были ее дети, или Петербург. Точно ничего неизвестно.

Ситуации в Москве в 1918 году становится все более сложная. Красный террор. Резкие выпады левых эссеров против большевиков. (Открытие V Съезда в Большом театре). Массовые беспорядки. Убит германский посол граф Мирбах эссером Блюмкиным. Локкарт поддерживает идеи интервенции. Безуспешно. Потом убийство Володарского, которое вызвало волну террора в Петрограде и в Москве. И на фоне подробных описаний событий, отрывок из дневника Локкарта от 18 июля 1918 года: «Теперь мне было все равно, - только бы видеть ее, только бы видеть. Я чувствовал, что теперь готов ко всему, могу снести все, что будущее готовило мне» …

А вот, что пишет о Локкарте К.Д. Набоков, первый секретарь царского посольства до и после Февральской революции: «Весной 1918 года в Москву был послан особый представитель английского правительства, прежде управлявший генеральным консульством в Москве, г. Локкарт. Насколько мне известно, инструкции, ему данные, можно, пожалуй, сравнить только с заданием разрешить квадратуру круга. Нужно было, по соображениям практическим, иметь «око» в Москве, следить за деятельностью большевиков и немцев, и по мере возможности ограждать интересы англичан в России. Не имея официального знания, тем не менее, вести официальные переговоры с Троцким».

Нина Берберова знала Муру лично, не раз с ней виделась и разговаривала. Тем не менее, создается впечатление, что судить об этом образе легендарной личности можно лишь по обрывочным воспоминаниям писательницы. При личных встречах, Мура часто уходила, отходила, конечно же, редко что-либо договаривала. Вот как описана встреча в 1925 году в Сорренто, где вечером горел камин из оливковых ветвей, в окне был виден Неаполитанский залив и Везувий, а Горький, Мура и Ходасевич (известный литературный критик, муж Нины Берберовой), куря папиросы, вполголоса говорили о прошлом:

«–Вы знали Кроми? Какой он был? И Мура, стряхивая пепел в нефритовую пепельницу (которая позже пропала!), говорила со своим английским акцентом (который так быстро приобрела!) на русском языке, «– Он был … милый. И потом молчание. – Вы знали Петерса? Какой он был? – Он был … добрый». Берберова при этом сидела тут же, молчала и слушала, и смотрела на розовое облачко и дымок. – Вы знали Рейли? Какой он был? Она теперь заползла в глубокое кресло и улыбается глазам, играя в загадочность, и Горький явно любуется ею. – Он был … храбрый».

Английский акцент Мура искусственно освоила, одно из ее привычек было переводить буквально с английского или французского, а иногда с немецкого. Она была известна переводами, число которых было сначала совершенно фантастическим, а потом постепенно значительно сократилось, выдавая, тем самым, еще один из мифов, которые она создавала вокруг себя.

А затем было 2 сентября 1918 года, когда правительство Ленина отправило правительству его величества в Лондон ноту об ликвидации заговора против советской власти, руководимого англо-французскими дипломатическими представителями. Локкарту предлагали остаться, но в какой-то момент его удаление из Москвы было связано с еще более крупной миссией, его обменивали на известного русского дипломата Литвинова. Берберова подробно описывает эту ситуацию, отмечая, что соратники Локкарта оставались в Москве. Оставался Садуль, молодой Пьер Паскаль. Хикс обвенчался с молодой Любой Малининой, племянницей московского  городского главы Челнокова, и увозил ее с собой. Но Локкарт ехал один. Накануне Мура сказала ему, что он «немного хитрый, но недостаточно хитер, что он немного сильный, но недостаточно силен, а что он немного слабый, но недостаточно слаб». Истинный англичанин. В те дни у нее была очень высокая температура, слабость, головные боли. Предстояла не просто разлука, а разлука, как все понимали, – навсегда. Уже на вокзале, куда Мура провожала Локкарта, в какой-то момент он заметил, что она еле держалась на ногах. Поезд все стоял. Локкарт пошел вдоль вагонов, нашел Уордвелла и попросил увести Муру домой. Она не возражала. Локкарт смотрел ей вслед, пока она не исчезла в черноте вокзальной ночи. В своих воспоминаниях через много лет он напишет, что возможно, Петерс, несколько раз предлагавший ему не уезжать из России, «не понимал, как я мог оставить Муру».  Чувство долга? Сила? Слабость? Все тоже английское воспитание.

Когда Муру арестовывают в какой-то момент, ее очень быстро освобождают. У Локкарта вовсе нет дипломатического иммунитета, и он вовсе не при чем. Но она выходит из тюрьмы чуть ли под руку с Петерсом, сотрудником ВЧК, в Бутырскую тюрьму не попадает, как и на Соловки, а с течением времени и жизни, все чаще говорит о том, что спас ее Горький, который ее действительно спас, но не в Москве, в 1918 году, а в Петрограде, спустя три года…

3.

Мура поехала в Лондон в середине 20-х годов. В 1927 году старое знакомство с Уэллсом было возобновлено. В этом же году она пишет ему письмо, что навестит его в доме в Эссексе, где он жил со своей второй, на тот момент больной женой Джейн.

С 1931 года Мура начинает фигурировать как спутница Уэллса. В 1933 году он даже назначает ей свидание в Дубровнике, где проходит конгресс ПЕН-клуба.  В это же время Уэллс уходит из своего дома на юге Франции, снимает квартиру в Лондоне. Его подруга Одетт в какой-то момент пишет неприятные воспоминания о нем в американском журнале, на которые он потом ответит романами. Известный писатель Сомерсет Моэм, славившийся чисто английским воспитанием и рафинированностью, приблизительно в это же время спросит Муру, как она может любить этого совершенно изношенного, толстопузого писателя. И Мура ответит ему: «Он пахнет медом» (по книге Теда Моргана, «Моэм», биография, С. 382»). Здесь, пожалуй, интересен сам факт общения Муры с Сомерсетом Моэмом, как и, без сомнения, совершенно искреннее объяснение! В этом плане, Нина Берберова слегка не верит своего героине, часто не давая ей шанса быть просто любящей и чувствующей женщиной!

Мура как будто угадывает ту роль, которую должна играть при Уэллсе, быть другом писателя, тенью мужчины, ангелом-хранителем. Подобный образ, как пишет биограф Уэллса Валлертэн, был выведен Уэллсом не раз в его романах. Он ищет не викторианскую куклу, или хозяйку дома, мать его детей, а непрерывно восхищенную им тень, «движимую им самим в том направлении, в котором лежит его путь к бессмертию».  Он ту тень находит. Любовь и отношения между Мурой и Уэллсом была в чем-то игрой на сцене пустого театра, игра эта была, правда, друг для друга. И все же вся энергия и огонь, которые излучали эти два человека, их взаимное вдохновение утешали их и забавляли. Уэллс был весьма пессимистичен в конце жизни, о чем так явно говорят его утопии, и о чем подробно пишет Берберова. А Мура продолжали принимать гостей вместе с Уэллсом в Савое, в Лондоне, где, кстати, обмолвилась, якобы, Берберовой, что не собирается выходить за Уэллса замуж, и вести его хозяйство! Он же на тот момент, по воспоминаниям писательницы Э.Багнольд, уверял, что влюбиться в молодую женщину было бы с его стороны дурачеством (открытие, которое он сделал, правда, слишком поздно!)

… Спустя время после выезда из Москвы, «Мемуары британского агента», написанные и изданные Локкартом в Англии, стали безумно популярны, а иначе и быть не могло. Мура была единственным человеком, к которому Локкарт, активно занимающийся теперь писательской деятельностью, решил обратиться с просьбой дать свое согласие на публикации. На его совершенное удивление, Мура отказала. Вот что написано в дневнике Локкарта: «Сегодня утром был для меня удар – письмо от Муры, в котором она требует изменения в той части моей книги, которая касается ее. Она хочет сделать все более сухо и деловито. Она хочет, чтобы я ее называл «мадам Бенкендорф», с начала до конца. Она хуже, чем викторианская старая дева. А почему? Потому что я написал, что четырнадцать лет назад у нее были вьющиеся волосы, в то время, как они «всегда были прямые». Поэтому мое описание фальшиво, легкомысленно, и т.д. и ясно, что весь эпизод ничего для меня не значил? Поэтому: вся любовная история – или ничего: Это будет трудно сделать. Тем не менее, придется в книге кое-что изменить. Она – единственная, кто имеет право это требовать» …

Локкарт начинает писать фельетоны о светской жизни. Ему по-прежнему интересно общаться с Мурой. В Лондоне у нее – огромный круг знакомств – на самых различных уровнях общества. Впрочем, он никогда не говорит с ней об Англии или о политике, только о Европе. В дневнике записывает: «Завтракал с Мурой в Савое. Она едет в Геную сегодня и потом в Берлин. Говорит о новой книге Арнольда Беннетта. Уэллс согласен с Максом, что это – дрянь. Мура говорит, что Дороти Честон надоела Беннетту и он потерял всякого вдохновение после того, как она запретила ему носить рубашки с незабудками. Бедный Горький зарабатывает не более 300 фунтов стерлингов в год, не может вывести деньги из России, где его книги продаются по 2 700 000 экземпляров в год. Он живет чувством, не умом, и не умеет относиться критически…» (октябрь, 1930).

Или чуть позже: «Письмо от Муры… Она пишет мило и весело. Она женщина широкого ума и широкого сердца». (Январь, 1931). «Завтракали с Мурой в ресторане «Эйфелевая башня» (Июнь, 1932). «Завтракал с Мурой в Перрокэ. Она едет с Уэллсом в Зальцбург в июне. Она только что вернулась из Берлина …. Мурины истории всегда забавны». (Май, 1933).

Мура отлично обосновывается в Лондоне, поддерживая старые связи и укрепляя новые. Стоит отметить, что для русской эмиграции остаться в Лондоне, быть там известной – достаточная редкость. Англия небыстро пускает в высшее общество эмигрантов, так как происхождение и манеры как раз и определяют положение в нем. Немногие русские эмигранты жили именно там. Немногие общались с Александром Кордой, знаменитейшим режиссером, Ноелом Ковардом, известнейшим драматургом, всем светом английской и американской богемы. В какой-то момент Мура сожгла свои бумаги. Те, что накопились после второй войны и хранились в ее лондонской квартире. Ранние (1920-1939) она в свое время собрала и отправила в Таллинн, в Эстонию. Они сгорели во время германского отступления и взятия Таллина советской армией. Одна из версий.

В нескольких своих интервью Мура сознательно или случайно путала события и даты. Говорила о том, что уехала в какой-то момент на свидания с Бенкендорфом, своим мужем, хотела признаться, что любит другого (Локкарта). Муж в это время был на войне, с опасностью для жизни она поехала к нему, чтобы только сказать ему об этом. Он ушел от нее и был убит. Вторая история была связана с Горьким, который, якобы два раза спас ее от ареста (один раз за побег заграницу, второй – за фальшивые продовольственные карточки, - история произошедшая, когда она Горького еще не знала). Третья история была связана с Кембриджем, в котором, Мура, якобы, училась. На самом деле, она заканчивала только курсы английского языка для молодых иностранных барышень.

Стоит отметить, что восхищение это женщиной, как и ее сдержанность, внутренняя сила и часто – молчание, заставляло многих людей искажать факты, связанные с ней, обращаться к ней за помощью, цитировать ее слова, додумывать возможные причины или следствия. В некотором смысле, знаменитая книга Нины Берберовой и продуманна, и документальна, и, отчасти, тоже несколько надуманна, или, наоборот, продуманна. «Железная женщина», которую любили такие известные и состоявшиеся мужчины не была только тенью. И по-настоящему любила сама.

Профессор С-Петербургского государственного университета Юрий Ковалев, известный специалист по американской литературе, когда-то рассказывал на лекциях и даже показывал письмо, которое будучи студентом, написал ей в связи с Горьким, или, возможно, другим известным писателем, и на которое она, ему, студенту, незамедлительно ответила. Так поступали в то время все известные люди. Они писали письма и отвечали на них, общались вживую, приезжали, встречались, переживали, прощали, начинали жизнь заново, каждый раз, когда она, едва заметно ускользала от них, они нагоняли ее вновь. Нина Берберова заканчивает свою книгу упоминанием еще одного мифа, придуманного Мурой. Ее происхождение от рода Петра Великого, историю, которую она сочинила уже в Лондоне.  Она была и остается героиней поколения пост-Гарбо, конечно же, вовсе не железной женщиной, но той, которая никогда не была разрушена теми, кого любила.