Проза

="02_121.jpg" hspace=7> Аборт

- А ты ее любишь, проказницу? Ты ее любишь, срань ты болотная?! -
повторяла Горина.

Смешной вопрос. Ну кого теперь кто любит, в *****?! Романы какие-то!
Отношения, интересы, развлечения – это да! Жизни без секса
не бывает. Не бывает карьеры, успеха, - ничего не бывает.
Любовь тут на последнем месте. Да и ребенок еще неизвестно
чей!

- ...Пусть скажет, что замужем! – продолжала Горина.

- Это еще зачем?

- А вдруг он начнет к ней приставать?! В шмоньке ейной ковырять
будет, матку зачнет выворачивать, хи-хи-хи! А перед тем введет
шершавого, этого у них технология така, хайтечная, блин!

Угарову это не запомнилось тогда, нет, не запомнилось. Они с Гориной
были бывшими одноклассниками, сидели на одной парте.
Невозможно было себе представить какую-нибудь, пусть и невольную
подлянку с ее стороны. Лицо у Гориной, когда она говорила
насчет «будет приставать», было какое-то деловое,
сумрачно-серьёзное.

- Сто рублей давай! – сказала Горина – я ему сама передам.

- Почему не пятьдесят? - поинтересовался педантичный Угаров.

- Потому что несовершеннолетняя, *****! И потому что восьмая неделя!
Дотянули! Ты не бойся, доктор классный, раньше гинекологией
заведовал при больнице железнодорожной авиации. Да все
инвалидность эта, блин, по пятой группе, да зависть коллегова!

Угаров и тогда не понял, что еще за такая инвалидность пятой группы,
но переспрашивать не стал, опасаясь проявить невежество по
столь деликатесной части..

Они еще побродили с Гориной по огромнейшей ее квартире, данной
когда-то ленкиному деду, известному профессору-химику. Да, на
Салтыкова-Щедрина, дом 22, пятый этаж, теперь Кирочная
называется. Побродили, выпили коньячку как следует, повспоминали,
как в школьные годы устраивали здесь прятки с поцелуйчиками,
шокируя деда-академика, и его жену – педагога-литератора.
Славное было время, только Горина теперь была какая-то смурная,
и Угарову вспомнились вечные насмешки над ним девчонок из
класса. Чего в нем было такого смешного?! Угаров так думал,
что ничего. Однажды они всем классом ходили на “Историю
лошади” с Лебедевым, и там эти молодые кобылы все норовили
приколоться над Холстомером. Что-то кольнуло тогда Угарова.
Больно. Но он все же и тогда не понял. Тут Угаров заметил, что
полы горинской халаты распахнулись, и черный треугольник под
белой тряпкой пахнул соленой *** прямо в ноздри ему.

Не стерпел, сунулся длинным носом прямо в щель, лизнул раз-другой,
всосался, и тут-как-тут кто-то как-то сзади пристроился, -
откуда-то взявшийся Соломыков раздраил его сзади дурку,
***, пока тонкая белесая струя *** Угарова не шарахнула на
сиськи Гориной, и не попала ей на губёхи, с которых слизывала
она языком. Потом Горина жадно схватила твердый ***
Угарова, сосала его, лизала, прикусывала и совала себе в зад, в
***, в рот, стискивала между ляжек... Чистая порнография!

- Понимаешь! – оправдывался Соломыков, – я однажды в туалете одного
пацана лет четырнадцати трахнул, с тех пор как сам не свой!

- Понимаем-c, – сказал Угаров, стараясь не вникать, не задумываться.
– Ко всему-то привыкает человек!

- В общем так! – сказала Горина, – подъезжаете завтра на Стачек, там
дома такие, как грится, элитные, ну и находите квартиру
тридцать восемь, а дом значит восемьдесят три. К пяти
подъезжаете, и не опаздываете, они этого терпеть ненавидят. Пусть
возьмет там себе чего, она знает, ну и викасолу чтоб, на всякий
случай. И да, и вот еще что: ты там рядом не тусуйся,
нечего дергаться, все будет чисто ок, понял? А вечером звякни! Я
на дежурстве буду, в геофизической, домой приеду часа в два
ночи, вот тогда и звони. И… Да… Пусть она ему о себе
поменьше рассказывает! Понял?

Угаров не очень-то понял, понял только то, что дело на мази, и Ритка
может не нервничать. Аборт организован классно.

Это Соломыков тогда дал наколку. Мол, у Гориной есть классный
гинеколог и вообще, без проблем. Соломыков и Горина были
любовники. И все трое они были друзьями. Когда Угаров и Горина сидели
за одной партой, то нельзя было и предположить, что они
будут любовники. Соломыкова вообще тогда не было в наличии, а
Горина писала сочинения о романтической любви и об
отвратительной похоти таких людей как Дантес, Свидригайлов и Федор
Карамазов. Идеалом её была тургеневская девушка и Ассоль.
Девственность Горина потеряла одной из последних в их классе. Все
уже посмеивались над ней, и вот как-то сидели в Сонете, на
Невском, а она и говорит: вот видите того помятого красавца
в углу, так я его трахну! Все засмеялись, а мясистая Горина
встала из-за стола и направилась к гражданину развратного
вида. Это и был Соломыков. Чёрт и есть чёрт. Горина была
математиком, и не сойтись они не могли. Черти ведь - большие
геометры, а так же и географы, и историки - вечные, как-никак,
животные.

«Ну… – рассказывала Елена потом – пришли. Халабуда какая-то в
яхт-клубе, грязь, стул единственный и никаких кроватей. Где ж, я
думаю, торжественный процесс-то будет иметь?! А этот вышел
куда-то, длинная такая жердь, ну, думаю, и фигня у него эта не
короткая. Ну, да ничего, у меня тоже, не короче БАМа.
Разделась, ну и сижу голой жопой на этом грязном стульчике,
скрипучем. Выхооодит, мама-родная, в халате, разрисованном
какими-то совершенно отстойными драконами, и с бокалом кабернухи в
руке. Ну и распахивает сей артефакт древнекитайский, и,
действительно, домкрат что надо, а я должна на него, как дура,
сесть. Села-то села, а слезть никак. Больно, зараза. Внутри
шар кровяной, на него давят, мне бы соскочить, а он все
давит и давит, ***! Пока не кончил, я чуть не сдохла. И еще
потом *** заставил. Гнал, что его мои душевные качества
просто охренели его. И тут же еще раз трахнул, ради души, так
сказать, в душу спустил.»

После того случая Горина пересела на другую парту. Ей показалось
неудобным сидеть с последним девственником их класса, по
слухам, неутомимым мастурбатором; дурачком, продолжавшим писать
сочинения о победе добра над злом, да еще и с невыносимым
пафосом, осуждавшим всякий разврат и непотребство. Угарова даже
прозвали в классе Гений Чистой Чистоты (ГЧЧ). В классе у
него девочки не было, но позже, в институте, словно прорвало.
Всем буквально теткам возжелалось поиметь дурачка, пишущего
дурацкие стихи о небывалых чувствах, алых парусах,
бессмертной верности, ромеах, джульеттах, и, особенно, об элоизах. За
глаза их прозывали Поллюциями. Ромео и Поллюция! Вот так
вот! Не сразу, но это получилось. Угарова попросту подпаивали,
и попросту насиловали, сообщая наутро, что да, как был
мальчиком, так и остался, хотя и жаль, поскольку член имеет
фантастических размеров и твердости, ну прямо деревяха какая-то,
но ничего не чувствует, и яйца имеет, и весь волосатый, и
даже ноги чуть-чуть кривые, так что не хватает только хвоста и
рогов, но полный облом. ***, что ли?! Вечный мальчик! И
опять Угаров - чисто ангельчик с крыльями - порхает по
факультету. А кому же не желается ангельчика-то испоганить?! За
это каждую неделю очередная факультетская красавица
признавалась Угарову в любви, разбираемая любопытством: лишить,
наконец, девственности этого бесполезного коня или уж кастрировать
***, чтобы не позорил мужской сброд.

Несмотря на способности, Угаров учился так себе. Преподаватели не
прощали ему почему-то того, что другим сходило с рук запросто.
С женщинами-преподавателями были проблемы, особенно с одной
доцентшей по химии. Вставал вопрос об отчислении, и
оставался один шанс – проконсультироваться у этой тетки. Когда он
пришел к ней вечером, то в квартире было почему-то полно
всякого студенческого народа, всех имеющихся полов. Все были
пьяные, и особенно пьяной была эта доцентша по фамилии
Шиповникова. Она бродила по грязной квартире в почему-то мужских
тренировочных штанах, и по глазам ее было видно, что она не
видит то, на что смотрит. Тем не менее, когда она заметила
Угарова, на лице у нее образовалось некое торжество. Она гордо
прошла в ванну, выгнав оттуда целую стаю юных химиков, и
через некоторое время ее голова в жестких рыжих завитках
выглянула из-за двери, и палец с перстнем поманил Угарова. Когда
тот вошел в ванную, абсолютно голая, пьяная доцентша, слегка
покачиваясь из стороны в стороны, стояла посередине и, в
каком-то сомнамбулическом восторге от самой себя, не могла
выдавить ни единого слова. У нее была смуглая кожа, много черных
волос в районе лобка, и колбасы грудей оканчивались бурыми
кругами сосков, или чего там! Самое странное, что на лице
химички медленно, но верно образовалось выражение смущения, и
казалось, ей все время хочется прикрыть срам руками. Это
вызывало уважение. Именно в тот раз Угаров запомнил вечную
жалкость обнаженного женского тела перед смотрящим на него
мужчиной. Наверное, чтобы скрыть эту всеобщую жалкость, женщина
стала на колени и принялась расстегивать брюки Угарова. Где-то
в середине этого сложного процесса Угаров убедился, что
доцентша спит. Постепенно все разошлись, и к утру в квартире
оказались только дико уставший Угаров, и злая, более всего
нуждавшаяся в опохмелке, женщина-доцент. Угаров сходил за
пивом, и, выпив, доцентша долго, истово до остервенения гладила
Угарова по волосам. Еще бы немного и он убежал, поддался бы
страху. Но тут она потребовала его зачетку, торопливо, как бы
боясь раздумать, поставила отл., и буквально вытолкнула его
вон.

Не все врубались в тонкости происходящего, и вскоре об Угарове пошла
такая слава, что он просто-таки *** мужского пола. Угаров
испытал теперь все разновидности сексуальных техник, его
задница была, например, просто отполирована язычками отличниц,
аспиранточек и просто доцентш. Их задницы также не
представляли для него никакой тайны. За день ему, бывало, ***
раз по пять, а в транспорте малознакомые дамы прижимались к
нему, лезли в гульфик. Кто знает, почему так было?! Может
быть, потому, что Угаров любил петь и все время пел от души:
на переменах, на сельхозработах. Идет и поет себе. «Люди
идут по свету, им вроде немного надо...» Или «Он пил свой ром,
среди друзей матросиков, стальной гигант кренился и
стонал...» Или потому, что все девушки были для него одинаковы. Или
потому, что он восхищался ими, без всякой мысли ***, в
порядке обыкновенного восхищения. И все же, главная причина,
думается, была в том, что он их понимал. Да, бабой он был,
ибо мужик, доживший до двадцати семи, и оставшийся
мальчиком, очевидно, где-то, трансформируется в бабу, а все его
«подруги» были, в сущности, лесбиянки.

Потом он познакомился с Ритой Гуриной. Это было невозможно – не
познакомиться. У нее было милое и какое-то необычное лицо. Ну,
прыщи, само собой, еще упругая попка и торчащие сиськи, но,
главное, каждый раз, когда Угаров проходил мимо, Гурина резко
поворачивала голову в его сторону и смотрела на него в
упор, пока он не исчезал из поля ее зрения. Они стали
встречаться. Приходила она в каком-то немыслимо старом бежевом пальто
и черных ботинках, причесанная по моде шестидесятых годов, и
они гуляли. Представления о жизни у нее были двух видов:
знаю я, что вам всем надо, и - если есть чувство, то нет
никаких причин, чтобы не жениться. То есть, дура-дурой. Как раз
то, что нужно было такому уроду, как Угаров. Такой вот
чувихи, не стремящейся стать бабой.

Насчет «всем надо», несомненно, в случае Угарова, это было абсолютно
так. Когда в конце прогулки, провожая Маргариту Гурину на
пятый этаж, Угаров залезал ей под юбки и принимался щупать ее
упругие ягодицы, то это и было духовной составляющей с его
стороны. Ей, конечно, это тоже нравилось, ну и что!

Когда он печатал на машинке свои очередные стихи, она прижималась к
нему бедрами, и Угарову приходилось хватать ее за задницу,
забывая про вдохновение, валить, как бы в шутку на диван, со
смехом и страхом, и в шуточной борьбе. Сначала он только
ласково приподнимал в ладонях ее удивительно нежные груди, она
смеялась при этом. Вдруг на ее лицо набегала тень, она
словно пряталась в себя, как это всегда и бывает, и однажды это
произошло, в одежде, не снимая шуб, неловко путаясь в белье,
и они оба ничего не поняли, кроме того, что она перестала
быть целкой. Или она так изобразила, в соображениях
гуманности, так как не было ни сопротивления, ни вскрика, ни крови
даже.

-Ну, все, – сказала она Угарову, – ты теперь мужчина.

Только Угаров этого не почувствовал, не поверил. Маргарита принялась
за известные сожаления, о том, как хорошо было быть
девочкой. Она утверждала, без всякого пафоса, и Угаров окончательно
понял, что она обманула его. Ещё когда они только начали
встречаться, Угаров, уверивший себя, что он и есть демон,
вовсю предавал ее, «спал» со старыми своими подружками, прямо
при ней, уверенный в том, что уж Маргарита-то, она всегда
будет его, будет любить его всегда - великого и неповторимого.
Ещё бы не любить его какой-то паршивенькой, почти немой,
тривиальной до предела Рите! Правда, однажды, они проехали к
старой Муринской церкви, полуразрушенной, с покосившимся
крестом, всей такой загаженной. Что-то произошло там - какие-то
отчаянные и резкие слова произнесла она. Игорь не ожидал. Тот
случай он запомнил. Это и было венчание.

Когда он начал ревновать? Наверное тогда, на колхозных работах. Они
с Маргаритой скатились в какой-то овраг, и у него вдруг
встал. Она сразу врубилась, оседлала его со смехом, наделась на
***, буквально стиснула его орган кулачком своего
***, и не отпускала, пока... В ней не было при этом привычного
смущения, самозабвения, отрешенности. Господи, да сколько же
раз он *** ее до этого: и на столе, и на боку, в машине, в
подъезде, раком и нераком, в воде, и между двух других. И
между грядок, и в трамвае, и в электричке. И всегда ее лицо
при этом уходило куда-то, словно пряталось в тень, а теперь
этого не было. И еще, она стала часто называть его дурачком.
Мол, от сокровища не бегают, а тем, кто бегает – мстят. И
Угаров стал ревновать эту отсталую дурочку, которой, однако,
посвятил один из своих лучших стихов: Странная девочка,
странно печальная, странно тревожишь меня ты порой, словно за
облаком звездочка дальняя заворожит золотою иглой. Светлая
прядь над щекою щекочется, разве иное зовется любить? Не оттого
ль мне так хочется-хочется к сердцу тебя прислонить - и
убить?! Гордо отвергнуты все уверения, страшно идти по тяжелой
земле, тянет воздушное, манит парение, и неустанны обманы во
мгле. Жизнь приближается, неотвратимая, и над порогом застыл
твой каблук, как-нибудь, где-нибудь, о нелюбимая, примешь
букетик изломанных рук. Примешь прозрение, примешь признание
и посочувствуешь, не вспоминая, и ветерком унесется отчаяние
в синее небо холодного мая... Пророческие вирши!

Аборт был назначен на пятнадцатое мая, а ночь перед этим они провели
вместе. Маргарита пахла одуряющее сладко, лимоном,
жасмином, черемухой, как пахнут, наверное, все молодые обнаженные
женщины, девушки, и ему захотелось что-то сказать ей.

- Мне кажется, ты меня любишь, - сказал Угаров, и в то же мгновение
Ритка принялась усыпать его лицо бесконечными, бесчисленными
поцелуями, плача, но не рыдая. Это тянулось долго, потом
она успокоилась. Игорь был потрясен. Они помолчали.

- Знаешь, - сказала она – он там шевельнулся. Я его люблю!

Игорь не понял, кто шевельнулся, плод во чреве, или его ***, и, так
или иначе, он нежно *** Маргариту. Так нежно, как мог!

Маргариту!

Жениться они не могли. Во первых, ритин папаша, полковник, ненавидел
гражданских, да и сама Рита понимала: ну какой из этого
дурачка муж! Утром пятнадцатого мая они поехали. День был
солнечный, ветреный, и очень холодный, и Угаров мерз в своем
пиджачке. Маргарита нервничала и повторяла «Господи, куда я
еду!», «Господи, куда я еду!»

Они быстро нашли нужный дом, и она пошла. На прощание Угаров успокоил её:

- Помнишь, что сказала Горина - пятнадцать минут, и все дела. Я буду
ждать тебя в сквере.

Она ушла, а Угаров сел на скамейку и стал ждать, куря одну за
другой, ёжась от ветра и холодного солнца. На скамейке напротив
устроился огромный кот, и стал смотреть на Угарова, прямо в
глаза, не мигая. Угаров на всю жизнь запомнил этого кота.

Прошло пятнадцать минут, потом двадцать пять, сорок, час, а она все
не появлялась. И Угаров решил подняться к квартире. Он
доехал до площадки тридцать восьмой квартиры, и уселся на
подоконник. «Подожду еще минут десять, и позвоню» - решил он. Но
тут заработал лифт, и на площадке образовался еще один дядька,
большой толщины, и тоже позвонил в тридцать восьмую, как-то
странно посмотрев на Угарова.

Наконец, Маргарита вышла, вся желтая, с опущенным лицом, очень
растерянная. Она взяла его за руку и повела, как будто это
Угарову, а не ей сделали аборт. Повела дворами, сказав: «Я не
хочу, чтобы они тебя видели».

Они приехали к нему домой, она была еще очень слаба, и Угаров
побежал на рынок, за фруктами, гранатами, икрой. Когда он
вернулся, она лежала свернувшись калачиком к стене, и беззвучно
плакала.

- Ну, что ты! - стал успокаивать ее Угаров.

- Не понимаю, - сказала Рита. - Не понимаю!

- Что не понимаешь?

- Это что, так всегда надо?

- Что надо? Расскажи, как все было.

- Раздеваться сказал, потом лечь на простынь... и туда. Здоровый
такой, спросил как зовут, сорок три года ему, в очках и седой
весь.

- Ну! И что?

- Сказал, что ему надо меня возбудить. Все возбуждал-возбуждал, а я
никак не возбуждалась. От страха, наверное. В общем, долго
он меня мучил.

- А потом? – спросил Угаров, падая в смертельную тоску.

- Потом? Потом спросил, как мы чаще кончали, и я ответила.

- И?!!!

- Поставил меня раком и ***. Сказал, что так надо.

- Ты кончила? – зачем-то спросил Угаров.

- Не знаю! Я вообще ничего не понимала... Только мне казалось странным все это.

- Дууура! - тихо сказал Игорь, сдерживая слезы – Ничего этого было не надо!

- Знаю, – тихо сказала Рита. – Потом в ванну меня послал, шлангом не
отмоешься! Потом еще пришел кто-то, а я голая бегаю по
квартире, как идиотка. Тот, другой сказал, что надо торопиться,
и все равно заставил ***. Они на кухню меня затащили,
на стол, и все стали прицеплять больно какие-то крючки, пока
ребенок не выпал.

-...Ты сам виноват! – вдруг зло сказала она. Ты убьешь его?

- Убью! - сказал Угаров - Тебя!

Хотя как он мог убить теперь кого-то, когда его больше не было,
когда он и сам был убит. Угаров не плакал. Ему бешено захотелось
Риту, хотелось *** ее. Вместо этого он бешено
захохотал! А потом и Маргарита! Почему-то мысль, что Угаров убьет
Гинеколога, которого звали Виктор Иванович, вызвала у них
приступ безудержной истерики. Они хохотали и хохотали! Так могли
смеяться только мертвые люди.

Он отвез ее на такси домой, и ему показалось, что когда он подъезжал
обратно к дому, какие-то люди стояли у его подъезда и,
якобы, чинили машину, подняв капот. Это был обычный прием
наружного наблюдения. Но тогда Угаров отбросил эту мысль, поднялся
домой и позвонил Гориной.

- Все в порядке – сказал он ей – спасибо тебе, все в порядке.

Но в порядке оказалось не все. Ночью Угаров купил у вокзала
двухлитровую бутылку водки, и пил до утра, не закусывая и не пьянея.
Утром приехала Маргарита, какая-то необыкновенно близкая,
родная, и желтая. У нее начинался сепсис. Что-то они занесли
ей, заразу какую-то. Угаров взял такси и отвез ее домой.
Когда он позвонил в ее дверь, из дверей выскочил риткин папаша,
и набросился на Угарова с кулаками. «Сволочь! Загубил
дочь!» «Папочка, не бей! Папочка, не бей!» - орала Маргарита.
Угаров был сильнее папаши, и отшвырнув его, пошел вниз. Вызвали
скорую, и сообщили в прокуратуру по поводу криминального
аборта, произведенного по известному адресу.

Днем раздался звонок, и это был гинеколог, Виктор Иванович. Он
просил о встрече. Говорил спокойно и с достоинством, как будто
Угаров был обязан ему, по крайней мере, уроками хорошего тона.

- Хорошо, - сказал Угаров, сдерживая изо всех сил бьющую его дрожь - Где?

Назначили в три, в тюзовском садике, около Грибоедова. Угаров достал
зачем-то из ящика армейскую финягу, повертел в руках, а
потом с силой запустил в висевшую на стене фотографию Джона
Леннона. Следом позвонила Горина: «Я все знаю, - сказала она –
я тебя предупреждала!» В ее голосе не было ничего, кроме
страха. И, почему-то, ненависти.

Угаров издали увидел эту троицу, и как-то успокоился, как провалился
куда. Сидели себе на скамеечке, болтали ножками. Лицо
гинеколога ничего не выражало – еврей, под два метра ростом, в
роговых очка, седой и с бегающими глазками. Лицо Гориной все
состояло из злобы и ненависти. И только сидевший рядом,
длинный и худой как жердь Соломыков, тоже в толстых очках, имел
вальяжный и расслабленный вид. К толстой нижней губе его
липла сигарета. Как всегда, немного пьян, он достал из кармана
плоскую бутылочку коньяку, приложился.

- Что Вы хотите?– задал странный вопрос Виктор Иванович.

Угаров молчал.

- Надеюсь, никаких глупостей! Я вот вижу, Вы один пришли, похвальное
знание жизни, несмотря на юность.

Угаров огляделся, и заметил невдалеке черную волгу, под завязку
забитую плотными мужиками.

- Что я хочу? – сказал Угаров – сам понимаешь, убить тебя!

- Вас! - поправил Виктор Иванович.

Тут затарахтела Горина:

- Какое убить! Какое убить! Ты бы только знал, с какими людьми он
связан. Это тааакие люди, да тебя завтра же не будет! Вообще
не будет! И тебя, и ее!

- С прокуратурой, это была Ваша инициатива? - спросил Виктор Иванович.

- Нет!

- Тоже умно! Я, разумеется, могу предложить Вам денег, но Вы, как я
понимаю, не возьмете?! Не возьмете ведь?

- Зачем такие траты, коли Вы можете меня уничтожить, пальцем не шевельнув?

- Ну, молодой человек, вы, во-первых, поэт, а, во-вторых, мальчик
еще, пребываете в иллюзиях, а это хлопотно бывает. Так какая
сумма Вас интересует?

- Сто рублей! – зачем-то назвал Угаров сумму, заплаченную за аборт.

Виктор Иванович недоуменно вскинул брови.

- И чтобы вы уехали из города, навсегда! - сказал Угаров.

- Виктор Иванович и Горина переглянулись..

- Это его очередная иллюзия такая, – вставил Соломыков, – что иногда
от кого-то можно чего-то требовать. По соображениям
нравственным, я его знаю! Впрочем, я всегда был уверен, что
девственники и есть самая настоящая клиентура по части торговли
душой, в силу неспособности на убийство! Да и за что убивать!
За честь?! А вот насчет этого пункта существуют исторические
сомнения у нашей продвинутой интеллигенции.

- Хорошо, - сказал Виктор Иванович – в таком случае, раз уж вопрос о
моей жизни и смерти откладывается, то Вы теперь направитесь
не в психушку, причем навсегда, а по своим делам.

Он дал знак людям, сидевшим в черной волге, и мотор заурчал.

- И еще! - продолжал гинеколог, - Марго не ищите, мы и сами ее найти
пока не можем. Но найдем, никуда не денется.

- Она теперь у тетки в деревне, – затараторила Горина, – а у неё
сепсис. Ее спасать срочно надо!

- Как же вы ее найдете, если даже не знаете ее фамилии и адреса
родителей? Пытать меня, что ли, будете?

- Без надобности. Вы когда вчера Маргошу навещали, и папахен ее Вам
морду чистил, все уже было под полным контролем. Правда, как
девочку в сельскую местность эвакуировали, так этот, с
позволенья сказать... - он кивнул на Соломыкова. - который губу
выпятил, будто Габсбург. Пьяница, гнать бы в шею! Кстати, я
совершенно уверен, что Маргарита больше знать Вас не желает.
Она теперь в сильной команде будет играть. Так что
забудьте, не беспокойте девушку, хотя бы ради ваших сантиментов,
ха-ха.

Чтобы вы с соплями гарантированно пошли вон, какое-то время
Соломыков за вами присмотрит. Выпьете напару - одному пить плохо.
Вот Ваши сто рублей, - он протянул Угарову жёлтую бумажку.

- А мои пятьдесят?!! У меня дети! – затарахтела опять Горина.

- С тебя штраф, дурища, - вмешался гинеколог – не тех клиентов
вербуешь. В следующий раз навек запру в геофизическую
обсерваторию!

- Постой же, сволочь, мразь, - почти прошептал Угаров - ты у меня
жрать будешь эту сотню, ты у меня дерьмо жрать будешь! Он
бросился на Виктора Ивановича, но тот, оттолкнув его, махнул
людям в черной волге...

Избитого Угарова запихали в машину, и отвезли в тюремно-психушечный
замок на Лебедева. В нём содержали серийных убийц, маньяков,
страдающих каннибализмом, и другую подобную публику. Никто
не приходил к Угарову - то, что с ним случилось, было
постыдной оплошностью, неприличной вещью, которой надлежало
сторониться. Тут часто вешались, в туалете, разодрав на полосы
простыню. Почему-то охрана допускала такие промашки. Накаченный
аминазином, Угаров ни с кем не общался, никто и ничто не
задерживало его внимания. Все, чем он жил, имело место во сне.
Во сне он то и дело видел, как горит дом №22 по
Салтыкова-Щедрина, пятый этаж, квартира Гориной. Еще ему снилось, что
Соломыков залез в печь стекольного завода, который он строил
на паях с яхт-клубом, и кто-то включил ток. Только Виктор
Иванович не снился ему - дело в том, что Угарову все чаще
казалось, что он и есть Виктор Иванович.

Но чаще и больнее всего ему снилось, что двери психушки
раскрываются, полно какого-то света вокруг, он идет и идет по длинному
бесконечному коридору, двери открываются и закрываются за
ним, и наконец он на улице, под весеннем солнцем, жмурится, и
не сразу понимает, кто там бежит к нему через дорогу; в
ужасном бежевом пальто, в черных ботинках, бежит, бежит
Маргарита, и на ходу, прямо на ходу еще кричит: мне ка.., мне
кажет..., мне кажется, ты меня любишь...

Однажды явился Соломыков.

-Мы с Гориной женимся и уезжаем в Штаты. Так что, старичок, не поминай лихом!

- Я ее дождусь - сказал Угаров. – Маргариту...

- Очередная иллюзия, старик. Маргарита умерла, видишь ли.

- Как - умерла? – спросил Угаров, чувствуя вдруг и пустоту и
странное облегчение.

- Как-как! От аборта! Общее заражение крови. Проткнули они там ей
что-то. Ну, я пойду пожалуй, дел навалом!

-А что стекольный завод? - зачем-то поинтересовался Угаров, – а как
же директор яхт-клуба! Он же такие деньги вложил!

Соломыков рассмеялся.

- Стекольный завод в курортной зоне, на островах, ну ооочень
остроумно! Ты хоть знаешь, сколько вони от производства стекла
образуется?! Да что стекольный завод! Я как директору яхт-клуба
сказал, что уезжаю, тот прямо топиться бросился, еле
отговорили. Впечатлительный народ, спортсмены эти! А тут вообще
чудеса! Только мы с Гориной продали квартирку на
Салтыкова-Щедрина, ну на пятом этаже, знаешь, она возьми и возгори синем
пламенем, хорошо пожарные четко сработали, а то б дотла
сгорела, представляешь?! Ну я пойду, прощай, Ромео! - И он пошел,
но потом вдруг вернулся.

- На! – для тебя сохранил. Заставили написать тогда. Пока еще жива
была. Выучи, а то отберут.

Угаров развернул записку, написанную её рукой: «Между нами все
кончено. Встреч и объяснений не ищи. Оказывается, я тебя больше
не люблю. Маргарита.»