Онтологические прогулки

Русская философия. Совершенное мышление 79

(06/10/2010)

Друзья, я надеюсь, мы ещё не раз будем слушать тихий и спокойный
голос Гоголя; пока же послушаем голос раздраженного человека,
или человека, находящегося в состоянии, как называет его
Гоголь, - «странного раздражения».

Для начала отвлечёмся от того, чем занимается этот человек,
образован ли, женат и какого он возраста; пока он интересен нам
только тем, что может читать и читает Гоголя.

Читает и, как мы с вами, смеётся и грустит, и даже, по собственному
признанию, чуть не плачет, за что в шутку сердится на
Гоголя.

Из чего можно сделать пока осторожный вывод о том, что в основах
своего восприятия Гоголя он похож на нас, он такой же, как мы,
он русский, живёт в русской культуре.

Теперь послушаем, как он сам рассказывает о своих впечатлениях,
порождённых чтением Гоголя:

«Что в «Старосветских помещиках?» Две пародии на человечество в
продолжение нескольких десятков лет пьют и едят, едят и пьют, а
потом, как водится исстари [этот человек и сам не без
литературного таланта], умирают… Но отчего же это очарование? Вы
видите всю пошлость, всю гадость этой жизни, животной,
уродливой, карикатурной… Автор нашел поэзию и в этой пошлой и
нелепой жизни, нашел человеческое чувство, двигавшее и
оживлявшее его героев: это чувство – привычка».

«…автор не щадит ничтожества, не скрывает и не скрашивает его
безобразия, ибо, пленяя изображением этого ничтожества, возбуждает
к нему отвращение».

«В самом деле, какое чувство остаётся у вас, когда пересмотрите вы
все эти картины жизни, пустой, ничтожной, во всей её наготе,
во всём её чудовищном безобразии, когда нахохочетесь,
наругаетесь над нею?»

Итак, чтение Гоголя в итоге вызывает у нашего героя отвращение.
Несмотря на то, что он смеялся, грустил и даже плакал.

Тот смех, который возникал у него во время чтения, стал для него не
веселием жизни, не свободой от неизбежных ограничений
пространства, времени, причинности, не радостью полноты и, как
говорит Гоголь, округлости характера, а радостью зла, веселием
восприятия ничтожества.

ЧУЖОГО ничтожества.

Ничтожества русского человека, который достоин только того, чтобы
над ним хохотали и ругались, потому что он, русский человек
(народ) и его жизнь, - пошлость, гадость, животное, урод,
нелепость, ничтожность, чудовищное безобразие, пустота,
карикатура.

Как говорят сейчас такие же знатоки русской жизни –
«антропологическая катастрофа».

За что этот человек ценит Гоголя?

За народность, потому что «народность – верность изображения нравов,
обычаев и характера того или иного народа», в случае Гоголя
– русского народа.

При этом, обратите внимание, «народность, чтобы отразиться в
поэтическом произведении, не требует такого глубокого изучения со
стороны художника, как обыкновенно думают. Поэту стоит только
мимоходом взглянуть на ту или иную жизнь, и она уже освоена
им.»

Даже за плетень заглядывать не надо, достаточно разок на экипаже
прокатиться по русской деревне, мимоходом, - уверяет нас этот
почитатель беспощадности таланта Гоголя; впрочем, мы знаем,
что он сам в детстве смотрел на эти мимоходные экипажи из-за
этого самого плетня, видимо, поэтому любое, малейшее
отождествление Гоголем себя с кем-нибудь, кто НИЖЕ, как кажется
нашему спецу, его по рангу (неважно какому – общественному
положению, образованию, личному развитию, таланту и пр.), очень
болезненно отзывается в нём.

Русский народ и русская культура для этого человека – открытая
книга, дважды два четыре, предельная простота и ясность, само
собой разумеющееся, то, о чём практически нечего говорить,
настолько оно очевидно.

Послушаем же это очевидное:

Русский народ – «это по натуре своей глубоко атеистический народ. В
нём ещё много суеверия, но нет и следа религиозности. У
русского народа слишком много против этого (мистической
экзальтации) здравого смысла, ясности и положительности в уме.

Вы [Гоголь] не заметили, что Россия видит своё спасение не в
мистицизме, не в аскетизме, а в успехах цивилизации, просвещения,
гуманности. Ей нужны …пробуждение в народе чувства
человеческого достоинства, сколько веков потерянного в грязи и навозе,
права и законы и строгое их исполнение.

Вот вопросы, которыми тревожно занята Россия в её апатическом полусне!» и пр.

Русский человек (народ) давно потерял «чувство человеческого
достоинства в грязи и навозе» (не себя ли имеет он в виду, выйдя из
этой самой грязи и навоза на мощеную мостовую? так же как
наш московский профессор, наблюдавший в детстве на
полустаночке как «мимо пролетают поезда»). Как характерно это «мимо»,
«мимоходом взглянуть» для тех, кому с русским народом всё
ясно.

А «здравый смысл, ясность и положительность в уме» русского народа
заключается в том, что он видит «своё спасение в успехах
цивилизации, просвещения, гуманности», точнее, видит не он сам,
а его лучшие представители, которые обрели чувство
человеческого достоинства не в грязи и навозе, а … где-то ещё,
например, во французских книжках или представлении о мистериальном
поле, в которых, конечно, нет никакой грязи и навоза не
только в своем собственном виде, но даже в виде сочетаний пяти
букв.

И пока вся Россия находится в «апатическом полусне», или как говорят
сегодня – в ситуации «пата», лучшая её часть «тревожится»,
«тревожна занята» насущными проблемами России.

Что же это за проблемы? Что нужно России? О чём кричит наш народолюбец?

России нужны цивилизация, просвещение, гуманность, которые пробудят
чувство человеческого достоинства в народе, чтобы он мог
знать свои права и строго соблюдать законы.

Пока же он ничтожество, пошлость, чудовищное безобразие, грязь и
навоз, пустота, животное и пр., так что сам ничего сделать не
может и нуждается в спасении. И т.д., и т.д.

Как видите, за 200 лет ничего не изменилось: русский народ
по-прежнему в апатическом полусне, в грязи и навозе, а несколько
особенных, уже просвещённых, передовых и пр. пытаются вытащить
народ из этого болота, стремятся разбудить его, вывести на
чистое место: они критикуют власть и ненавидят народ за то,
что он эту власть терпит, они за строгое исполнение законов,
они показывают нам свои безупречно чистые руки и готовы омыть
их кровью только ради блага этого народа и пр.

Они вещают.

В состоянии странного раздражения.

Они русские.

Они странные русские.

Они русские, которые ненавидят русское.

Они не хотят быть русскими.

Они стыдятся себя как русских.

Стыдятся грязи.

Навоза.

Отсутствия туалетов.

Взяточничества.

Своей общественной незначительности.

Грязных подъездов.

Пьяниц соседов.

Привычек своих родителей.

Своей беспомощности.

Всеобщей апатии.

Своей слабости.

Наглости власти.

Своей бедности.

Популярности того, что не имеет к ним отношения.

Непопулярности того, что к ним отношение имеет.

Их разражает всё, почти всё русское.

И особенно их раздражает, что их никто не слушает, что никто не
видит в них мессий, спасителей общества, неважно призывают ли
они к прогрессу или, наоборот, к возвращению к традициям, или
даже к тому и другому вместе, например, к археоавангарду,
всё равно он и для них самих никакого значения не имеет,
главное - покричать.

Они видят всеобщий сон, всеобщее равнодушие к тому, что так их
занимает, что так их тревожит.

И что совершенно не тревожит Гоголя, потому что Гоголь ищет
спокойного состояния, то есть состояния, лишенного каких бы то ни
было предубеждений, предвзятостей, вперёд установленных
взглядов.

У нашего героя - «великого» русского критика Белинского
предубеждений целый воз, поэтому никакого спокойного состояния ему
достигнуть не удалось, да он к этому и не стремился, наоборот,
тревога для него – верный признак должного состояния, так
нужного России.

Мы, русские, должны тревожиться, говорит нам Белинский.

Мы, русские, должны раздражаться.

Мы, русские, должны быть озабочены нуждами России.

Мы, русские, не должны быть спокойными.

Мы, русские, не должны быть в апатичном полусне.

В общем, Белинский хочет, чтобы мы, как и он сам, были полны
предубеждений, заставляющих нас действовать в соответствии с ними,
например, воспринимать Гоголя как «беспощадного обличителя
ничтожности русского народа».

Все эти белинские с их тревогами не стоили бы и выеденного яйца,
если бы не одно обстоятельство, а именно: в ситуации
непроясненности основ русской культуры активность белинских приводит к
тому, что возможность прояснения своей собственной культуры
для России выдавливается из крайне узкого общественного
пространства, которое есть в России.


Н.В.Гоголь. Рис. с натуры В.Ястребцева. Нива, 1902 г. Вып.1-26. Стр. 121.

То есть они мешают нам понимать самих себя прежде всего не тем, что
они проповедуют, вещают (о концепциях таких людей говорить
не приходится, так как в основаниях их концепций отсутствуют
матрицы русской культуры), а в основном тем, что они
занимают «места понимания»: кафедры университетов, страницы
журналов, кресла телеведущих и т.д.

И даже сегодня, при, казалось бы, достаточно большой свободе
движения информации, эти места по-прежнему оккупированы этой
активной братией «тревожных», этой своего рода армией агентов
влияния, выполняющих роль распространителей предубеждений,
заставляющих людей воспринимать себя ничтожеством.

То, что именно они вещают, действительно никакого значения не имеет,
об этом говорит хотя бы то, что при изменении общественных
обстоятельств они легко меняют свои концепции. Однако имеет
значение, что именно они транслируют все строем своих
действий, а транслируют они то, что Гоголь называл странным
раздражением: они транслируют нам свои предубеждения, ничего не
говоря о них, они транслируют нам свою тревогу и
раздражительность.

Именно поэтому, например, всё русское общество не смогло
воспринимать произведения Гоголя во всей полноте их проникновения в
стихию русской культуры, так как предубеждение ничтожества
русского народа трансформировало радость полноты жизни,
рождаемой поэзией Гоголя, в злорадство осмеивания чужой грязи.

Даже сам Гоголь, поддавшись этому влиянию и собрав в «Ревизоре» всё
несправедливое (что уже есть предубеждение), почувствовал,
что смех его стал другой.

Подобное происходило, да, собственно, происходит до сих пор, с
восприятием произведений Толстого, Чехова, Хармса и др. Белинские
мимоходом превращают русских авторов в не то чтобы русских,
заставляя нас видеть в Гоголе обличителя, в Толстом –
морализатора, в Чехове – пессимиста, в Хармсе – чёрного юмориста
или абсурдиста, и т.д.

Мы попадаемся на эту удочку тревоги и раздражительности и поэтому не
достигаем полноты переживания, которую может дать нам
русская литература и вообще русское искусство только при одном
существенном условии - если мы сумеем отказаться от каких бы
то ни было предустановленных мнений и знаний относительно
того, что такое русская культура, русский народ, русское
государство.

Отсутствие же полноты переживания себя в матрицах русской культуры
сказывается как на стагнации самой культуры, так и нас с
вами. Не переживая себя полностью русскими, мы не можем
стряхнуть с себя принятые формы пространства, времени, причинности,
мы не можем обновиться, принять новые ограничения, мы не
можем заново ожить в стихии становления, мы застреваем в
наличном, которое становится в этом случае важным, существенным,
имеющим значение.

Мы, как русские, перестаем волить происходящее, мы начинаем
принимать его всерьёз и неминуемо попадаем под воздействие
навязываемых нам предметных матриц, в которых действительно
обнаруживаем себя раздраженными жертвами, нуждающимися в спасении,
просвещении и пр.

Конечно, это не означает, что мы становимся западниками, что мы
умираем как русские, вовсе нет, мы по-прежнему живём как
русские, поскольку живём внутри русской культуры, мы по-прежнему
живём как русские, только теперь уже как ущербные русские,
хромающие русские, спотыкающиеся русские.

Это чувствовал и понимал Гоголь, но ему трудно было сохранять так
необходимое ему спокойствие, так необходимую ему тишину в этой
волне раздражения.

Гоголь очень хорошо понимал, что белинские живут, точнее,
паразитируют на русском, превращая русское единство всего сущего в
«ненавистное разделение», что они сеят повсюду раздор и
непонимание и живут этим раздором; Гоголь противопоставлял таким
людям другого человека:

«Мне казалось, что больше всего страждет всё на Руси от взаимных
недоразумений и что больше нам нужен всякий такой человек,
который бы, при некотором познанье души и сердца и при некотором
знанье вообще, проникнут был желаньем истинным мирить.»

И Толстой искал единства, а не отражал разделение.

Только и Гоголь, и Толстой искали единства не в собственных
действиях, не в реформах власти или революциях, а только и прежде
всего - в русской культуре! Которая для них жива, тогда как
для прежних белинских и нынешних гиренков она умерла в грязи и
навозе, мерзости, пошлости, безобразии.

Гоголь мирил нас тем, что переносил нас в миргород, город мира, не в
том, конечно, смысле, что там живут мирно, а в том, что там
все живые!, там все живут с миром, потому что там нет каких
бы то ни было предубеждений, там мы сможем сбросить с себя
оковы наличного и ожить ЛЮБЫМ ЧЕЛОВЕКОМ.

Ожить не в воображении, не как бы, не как если бы, даже не как перед
лицом бога, а действительно ожить, потому что оживляют нас
не персонажи и сюжеты Гоголя, а то, что нам чтением Гоголя
удаётся освободиться от предубеждений, что само собой
наполняет нас жизнью, русской жизнью единства всего живого.

С Гоголем мы смеёмся не над другими и не над самими собой, с Гоголем
мы смеёмся собой, самими собой, полнота жизни не может не
веселить, не может не радовать.

И полнота переживания – единственное, действительное, общественное,
культурное, историческое основание развития России.

Например, полнота переживания, которую русские испытали во время
двух Отечественных войн; это полнота Гоголя и Толстого.

И сравните эту полноту с раздражением революций, военного
коммунизма, перестройки; это раздражение белинских и гиренков.

Поэтому «пить и веселиться» (Тургенев) общественно полезнее и
эффективнее для русских, чем «тревожиться».

Так что не будем тревожиться по поводу судьбы русского
самопонимания, даже несмотря на то, что спокойный человек, то есть тот,
кто только и может исследовать специфику русской культуры,
поскольку освободился от каких бы то ни было предубеждений
(что требует специальной и довольно сложной работы), и, тем
более, спокойный, тихий русский вряд ли будет особенно
стараться, чтобы пробиться сквозь плотные ряды всё знающих
«мимоходом».

По Гоголю, эти ряды пробьёт не активность понимающего, а его
спокойствие, на котором только и держится русская культура.

Последниe публикации автора:

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка