Проза

="02_041.jpg" hspace=7> Escher

Однажды, очень давно, то есть в детстве, Стрелков увидел по
телевизору высадку американских космонавтов на Луну. До этой высадки
его деревенская Луна была нереально прекрасна и
фантастически недостижима, она была воображением, что бы ни говорил на
уроках физики тупарик учитель. Но вот какой-то урод оставил
на девственной поверхности может быть единственной
нетронутой красавицы в округе идиотский отпечаток своего козлиного
башмака. Прощай, Луна! Стрелкову стало обидно, и захотелось
теоретически замочить этого американского ***, испоганившего
не какую-то там клумбу вокруг памятника Алексею Максимовичу
Горькому, а Луну!

Потом Стрелкову пришла в голову мысль, что и Землю люди зря топчут,
гадят ее красоту. Люди мало ему нравились, и потому ничем не
могли отвлечь от вечной какой-то тоски, грусти какой-то, а
книги могли. Он любил больше всего читать про животных, или
о путешествиях, когда одно за другим шли описания разных
замечательных мест, опасных, безлюдных, непроходимых.
Деревенские парни и девки презирали Стрелкова за его эту тоску.
Парней он побаивался, а девок стеснялся. Жил он с матерью, без
отца, и очень не любил, когда к матери приходили в гости
подруги, или еще кто. Эти приходящие казались назойливыми
дураками и дурами все. Да и вообще, Стрелков считал, по правде
сказать, всех односельчан дураками и уродами. Книжек они не
читали. Выражались грубо, как-то слишком практически рассуждали
обо всем, и это казалось отталкивающе противным. В книгах
люди были немного посноснее, они не пахли, не сморкались на
землю, не напивались как свиньи, и не испражнялись где попало,
но, тоже непонятно было, а зачем и они, книжные люди, нужны
на земле, которая и без них была бы хороша, и даже лучше.
Взрослея, Стрелков только укреплялся в этой своей любимой
мысли, что, мол, красота, настоящая красота, может существовать
только там, где нет и не может быть следов человека,
который в представлении Стрелкова был воплощением уродства,
поганящего тело земли. Причем, это касалось не только живых людей,
но даже их изображений, всяких там аполлонов, венер,
александров матросовых, и даже он осмеливался думать, что и
изображений Христа, или Божьей Матери, не говоря уже о всяких
святых. Нет, Стрелков уважал Иисуса Христа, Божью матерь и всех
святых, но ему казалась жульничеством их схожесть обликом с
простыми людьми. Ведь если Бог создал человека по своему
образу и подобию, то не может быть, чтобы захватившие Землю
ублюдки были людьми.

Однажды Стрелков прочел рассказ Кафки, в котором молодой человек
превращается в насекомое. Это ему очень понравилось. Если бы
все люди превратились в тараканов, мух, гусениц, вонючих
медведей, или крыс с лысыми хвостами, то это бы было вполне
хорошо, хотя, конечно, одних растений было бы вполне достаточно.

К восьмому классу Стрелков уже совсем сжился с идеей об Упразднении
человечества. Это была его тайна и мечта - найти
единомышленников по Упразднению. Именно по упразднению, а не по
уничтожению, здесь была принципиальная разница. Упразднение ведь не
ведет автоматически ко всем этим лагерям смерти, гулагам,
газовым камерам, геноцидам и холокостам. Было бы даже
величайшей трагической ошибкой сравнивать стрелковское Упразднение
со всеми этими грязными ужасами, творимыми одними уродами во
имя других уродов.

Гитлер, Сталин, Пол Пот, Тамерлан, вожди Ацтеков уничтожали людей в
огромном количестве, но только не во имя Красоты. Потому что
Красота – это когда никого нет, совсем никого, и уж тем
более отсутствуют эти отвратительные сверхчеловеки, решившие,
что только они должны населять прекрасную планету.
Сверхчеловеки, с точки зрения Стрелкова, были гораздо хуже просто
людей, так как все их сверхчеловечество заключалось в
преувеличении того уродства, каковое свойственно просто человекам.
Сверхчеловеки подлежали упразднению в самую первую очередь.

Стрелков почти не мог слушать радио или смотреть телевизор. Там
только и слышалось: Человеческий разум! О! О! Одни ли мы во
вселенной?! О! О! Поиск братьев по разуму продолжается! О! О!
Стрелков ненавидел всех этих астрономов, уфологов,
космонавтов, астронавтов, и даже акванавтов!

Спид, новые смертельные болезни или эвтаназии вдохновляли Стрелкова,
как и деятельность различных тоталитарных сект,
проповедующих массовые самоубийства. А лихорадка Эбола была просто-таки
его идеей фикс. Стрелков одобрял гомосексуализм и все, что
ведет к сокращению человеческого количества. А Чернобыль
стал для него чем-то вроде генеральной репетиции Большого
Упразднения. После Чернобыля даже эти кошмарно плодовитые китайцы
и другие азиаты уже не доводили Стрелкова до крайнего
отчаяния.

Иногда Стрелков, сделавшийся после окончания восьмилетки
механизатором в одном небольшом совхозе недалеко от райцентра,
устраивал себе праздник для разнообразия своей тоскливой жизни, и,
поскольку каждый со временем узнает, что кроме книг от тоски
хорошо также лечит и водка, то, наверное, Стрелкова довольно
скоро ожидала судьба всех нормальных механизаторов –
скромное безумие алкоголизма. Но пока что он только изредка
устраивал себе такие празднички, как бы отмечая какое-нибудь
очередное упразднение. Авиакатастрофу, землетрясение или
кораблекрушение с большим количеством жертв.

В райцентре, в кафе «Встреча», Стрелков всегда заказывал себе
килограмм мороженого крем-брюле и бутылку рислинга или лимонада,
по настроению. Он праздновал, но праздники его всегда были с
оттенком грусти, и даже тоски, однако Стрелков успокаивал
себя тем, что, во-первых, он не простой человек, а, во-вторых,
он где-то читал, что в любом празднике должна быть и есть
изрядная доля тоски и грусти.

Как-то во время такого «праздника» за соседним столиком устроились
несколько приезжих девчонок и парней. Парни были здоровые и
бородатые. Рокеры, догадался Стрелков. Ребята с удивлением
стали наблюдать, как Стрелков давится мороженым, да и
рислингом тоже. «На спор, что ли?» – спросил один. И опьяневшему
Стрелкову почему-то очень, вдруг, неудержимо захотелось
рассказать им все, и про Красоту, и про Упразднение, и про уродов.
И он рассказал. А ребята обиделись почему-то. Они вывели
Стрелкова на улицу и несильно накостыляли, а потом расселись по
своим квазихарлеям и укатили в неизвестном направлении. Но
одна деваха, не слишком-то красивая вообще-то, осталась,
вместе со своим мотоциклом. «Я у них непарная – объяснила
деваха – мне одной ехать не в кайф, поедешь со мной». Это она ему
объяснила так, что как будто бы выбора у Стрелкова не было.
«Мне не работу надо» - отговаривался Стрелков. «Успеешь на
свою работу, сегодня же только пятница, а в понедельник я
тебя в целости и сохранности доставлю на твою свиноферму,
блин! Нравится мне твоя теория! Козлы они все! Впрочем, ты не
обижайся на Евгентия, что он тебе глаз подбил. Это не со зла,
а просто его жена бросила и детей забрала. Слишком много
мотоцикла, слишком мало денег и супружеского долга, понял?! А
Евгентий что говорит? Правильно, что дура она, потому что он
ее красотой любовался, как никто, а теперь пусть, говорит,
кто другой найдется, что позарится на такого крокодила в
противогазе, да еще с двумя детьми!». «Жаль!» – искренне сказал
Стрелков. «Да чего жалеть-то, дурень! Вернется, никуда не
денется, потому что он ее любит! Понял?!». «А она его?». «Да
какая разница!». И они покатили со Стрелковым на заднем
сиденье. «Они вдоль реки почесали – объясняла деваха-рокерша – мы
их в раз догоним!». Километров через тридцать она съехала в
кусты у реки и остановилась. «Слушай, - сказала она – давай
***, в виде исключения, а то я чо-то газ с тормозом путаю».
Стрелков хотел ей объяснить, что по принципиальным
соображениям и так далее… но сочная рокерша уже разделась вся, и
быстро раздела довольно худосочного телом Стрелкова. «Все вы,
ученые такие, прозрачненькие, люблю». И тут же оседлала
«ученого». Раза три подряд. И каждый раз Стрелков как будто
засыпал сладко-сладко, как от какой-такой специальной таблетки, а
потом вдруг просыпался резко, вскрикивая от неожиданности.
«Молодец!» – похвалила рокерша, и сунула Стрелкову сигарету
в зубы. «Я не курю!» – попытался отнекнуться Стрелков. «Так
ты и не кури! Это ж косяк! Щас весело поедем, не будем
путать газ с тормозом!». «А не боишься без презика?» – круто
спросил Стрелков, изображая завзятого ***. «Неа, - ответила
рокерша – не должно бы, а спида у таких ботаников, как ты, с
механизаторским уклоном, не бывает!» Стрелков хотел обидеться,
что у него не может быть спида, но не стал. Они поехали
дальше. Они ехали-ехали, и все никак не могли догнать свою
группу, хотя следы были. Только спросить было не у кого. Они
проехали пять или шесть больших деревень , и все они были
пустые. Дома были ухожены, или не очень, на окнах висели
чистенькие занавесочки, воротца, плетни, постройки, все было еще
ничего. Но людей не было. «Да что у вас тут, Чернобыль что ли!»
– уже с каким-то придыханием спросила рокерша, и от страха
видимо призналась, что ее зовут Танька. «Да не Чернобыль, а
поразъехались все кто-куда. Работы нет. Земля казенная. Даже
водки купить негде». «Даа. Тоска!» – сказала Танька. «А по
мне, так самое то, уродов меньше». «Знаем, слышали, – сказала
Танька – спецместа для вип-персон типа Бога!». «Да!» –
сказал Стрелков.

К вечеру жар спал, надвинулись неприятные тучи, и, наконец, хлынул
ливень. Танька гнала свой Восход, планируя в ближайшей
следующей пустой деревеньке найти укрытие. Когда уже совсем
стемнело, промокшие насквозь, въехали в такую, только вдруг в
одном домишке вроде как свет из окон узрели. Завернули к нему.
Стрелков по опыту знал, и так бывает, остаются в брошенном
селе две-три бабульки, перебиваются кое-как.

Постучали для приличия, толкнули незапертую дверь. В тесной и кисло
пахнувшей горенке за столом с самогоном сидела старуха и два
здоровых, как-то насторожившихся мужика, похожие на лицо,
видимо, братья. Стрелкову сразу не понравились и эта старуха,
и эти мужики в ватниках. «А, гости дорогие, – сказал один,
что помоложе, – да еще спорсменты! Милости просим!» И
неожиданно страшно ударил Стрелкова в лицо. Танька и закричать не
успела, как ей заткнули рот, тоже оглушив зверским ударом по
голове. «На мотоцикле проедем, сколько бензину хватит, к
лесопоселку, а там узкоколейка, лес возят, проскочим, –
слышал, лежа под столом, Стрелков, как сквозь подушку, разговор
братьев. – хорошо, ливьмя льет, следов меньше, а ты, мать,
прибери потом, да грех замоли!». «Приберуу…Замолюю…» - словно
не в себе, бормотала старуха. Потом по скрипу старой железной
кровати Стрелков слышал, как насиловали Таньку. Насиловали
долго, смачно, беспрерывно, по очереди и вместе, все никак
не насыщаясь. Наконец, устали. Танька лежала как мертвая.
«Слышь, мать, – сказал один. – мы пойдем мальца вздернем на
старой конюшне, крови меньше, оно лучше, ты прибери потом!».
«Приберууу … Замолююю…» – опять запела старуха, зачем-то
снимая со стены старый охотничий карабин. «Да брось ты, мать! –
сказал мужик – она уж сдохла, я чай». «Чтоб она сдохла, взвод
таких как вы надо! Сдохла!». «Но не в доме ж, мать!».
«Поучиии… Поучиии…»

Два мужика схватили Стрелкова и поволокли из хаты под дождем в
полуразвалившуюся конюшню, сорвали со стены кусок подгнившей
бельевой веревки, накинули споро петлю, через балку, и Стрелков
захрипел, болтая ногами. Веревка лопнула. «Ах, блядь! –
выругался один. – а петлю-то из чего, не из свово же ремня, а у
этого ***соса даже и ремня-то нет. Надо сбегать». И побежал
в дом за веревкой. Жахнул выстрел. «Хана твоей
спортсментке», - вздрогнув, равнодушно сказал державший Стрелкова за
петлю на шее мужик. Кто-то приближался сквозь дождь. «Толян, ты?
Чо там?» - спросил мужик, прикуривая. Опять жахнуло. Мужик
отлетел к гнилой стене и затих.

«Пойдем, Боря – сказала Танька, опираясь на «Сайгу» – там еще эта,
надо». В хате старуха молча сидела над трупом сына,
обернулась, посмотрела внимательно. Танька выстрелила ей меж глаз.

С трудом завели мотоцикл, включили фару, медленно поехали сквозь
ливень. Стрелков судорожно сжимал карабин в руке и не замечал
на шее обрывка петли. Танька молчала, просто рулила и все, но
если бы им сейчас попался бы на пути еще кто-нибудь, любой,
они, возможно, застрелили бы его тоже.