Литературная критика

Бессонница вредит здоровью. И, хотя я и не покупаю ее каждый день
в ларьке, как сигареты, бессонными ночами все же я упрекаю себя,
и чувствую себя неправым. В голове ближе к утру образуется некое
бултыхалово на манер расплавленного мороженого, или коктейля из
всегда одних и тех же ингредиентов, типа ключевых слов. Амбивалентность,
метель, женственность, Пушкин, Бабы, блин, вот и все, кажется.
А теперь еще и невинность! Как гласит реклама, требуйте долива
пива! Тут приходится, раз уж до невинности дело дошло, откровенно
и окончательно открывать глаза, идти на кухню, заваривать кофе
и закуривать уже из третьей пачки синего Аполлона. И вновь уверять
себя.

Нет, я не смешной человек! Что смешного в том, что я все время
думаю о русской литературе, если давно понял: я прожил всю свою
прожитую на данный момент жизнь, словно по конспектам текстов
Достоевского, Чехова, Толстого и Шукшина. И оставшуюся часть проживу,
несомненно, по тем же конспектам. Ничего смешного, а наоборот,
это очень серьезно. Есть о чем подумать!

Л. Калаус

На первый взгляд, невинность ни в коем случае не является свойством
русской литературы, таким, например, как ее несомненная женственность.
Наоборот, клейма ставить некуда! И, наверное, поэтому эту искушенную
даму невинность беспокоит только как объект соблазнения, и только
до ее, невинности, определенного возраста, но не более беспокоит,
чем услада убежденных холостяков, кулинария. Тем более мало беспокоит,
что знания нашей дамы о том, что противостоит и угрожает невинности,
столь глубоки и обширны, что невольно заподозришь ее в слишком
тесном общении с главным искусителем и погубителем невинности,
с врагом рода человеческого.

Все вышесказанное, думается, верно, но лишь в первом приближении.
Во втором приближении русская литература оказывается столь же
невинна, сколь и бесовски искушена. Такая путаница возникает из-за
предельной близости в русском варианте противоположных сущностей
в их конечных, идеальных, или абстрактных состояниях. Никто ведь
не станет отрицать, что герои русской классики, с одной стороны,
живее живых, а с другой, они же и предельные абстракции. Не просто
типы, а классы типов и классы классов. А это алгебра уже, высшая
алгебра, дамы и господа! Это кольца и идеалы русские!

У русской невинности три, как и положено, ипостаси. Безумие, или
невменяемость. Вера. Простота. И самое удивительное в этих особенных
русских невинностях то, что они, как раз, очень мало доступны
соблазну и искушению.

Мы, конечно, не будем путать невинность с невиновностью, а значит,
и с неизбежной наивностью! Это элементарно, и прежде всего! Хотя
бы потому, что к невинности у русского сознания гораздо более
строгие требования, чем к невиновности. Русский ум въедлив и жесток,
и имеет от этого, несомненно, не лучшее влияние на русское доброе
и широкое, золотое сердце. Невинность, по русскому уму, тогда,
и только тогда является таковой, когда ничего не знает о чем-либо,
хоть сколько-нибудь не невинном. И этого еще очень мало. Даже
и нежелания ничего знать об этих ужасных материях недостаточно.
Настоящая русская невинность не должна даже принципиальной возможности
иметь что-либо такое пронюхать. А это уже и есть безумие, невменяемость,
эта настоящая русская невинность!

Понятно, что невозможность знания совершенно может быть не подменена,
а заменена непреходящим заблуждением. Это как в психиатрии. Невменяемый,
причинивший зло, всегда невинен, и никогда не невиновен. Но юриспруденция
странным образом противоположно трактует этот вопрос, освобождая,
де юре, таких безумных от уголовной ответственности, и помещая
их, де-факто, в страшноватые тюрьмы-психушки. За невинность, в
общем-то!

Однако, не явное — медицинское — безумие интересно русской литературе,
как форма невинности. Наоборот, очень часто явные сумасшедшие
и маргиналы оказываются слишком знающи по сравнению
с основной массой героев-обывателей, и менее невинны
поэтому. Это происходит оттого, что в вопросах добра и зла, действительно,
ничего знать наверняка невозможно, и тот, кто убежден, что знает
наверняка, оказывается невиннее признанного шизофреника.

Поэтому Петр Петрович Лужин невиннее князя Мышкина, и за эту невинность
так страшно ненавидит Лужина Раскольников, а точнее, Достоевский.
Трудно соблазнить чем-нибудь «гуманным» такую невинность.

Я хотел бы быть правильно понятым, когда утверждаю, что до какого-то
момента и Смердяков, типичный бес, вроде бы, был невиннее Алеши
Карамазова. Петля Смердякова — обычная формула попранной невинности.
Смердяков был невинен, покуда хоть казался обычным пошляком. Перейдя
границу, он эту невинность потерял. И петля Ставрогина из той
же оперы, хотя пропасть в нем между пошляком и демоном и кажется
непреодолимой! Это кажется так. И мне часто казалось раньше, что
гениальный фильм Висконти «Невинный» — это не столько экранизация
вещи Д-Аннунцио, сколько интерпретация линии Ставрогина в Бесах.
У Висконти Невинный, то есть красавец-князь, правда, очень красиво
стреляется, убив перед этим ребенка своей жены от другого красавца.
Говорит бывшей любовнице, герцогине: «Не уходи, я покажу тебе,
как надо ставить точку!». А потом красиво подносит револьвер к
белоснежной, на фоне черного фрака, сорочке, и спускает курок.
Звучит трагическая музыка, хочется плакать. Ставрогин деловито
намыливает веревку, и вешается в одиночестве. Но формула — та
же!

Разумеется, говоря о безумии и о разнообразных формах непробиваемой
пошлости, как об одной из ипостасей невинности, невозможно вновь
не назвать имя Гоголя. Путь, по которому следует логика Гоголя,
оказыается типичным путем русской логики вообще. Это когда дорога
из пункта А в пункт Б проходит по окружности, и пункт Б оказывается
в конце этого пути очень близко от пункта А. Иногда бесконечно
близко, и нельзя уже четко различить, где что! Где бесы, а где
эта самая невинность. Гоголь и создал эту свою известную коллекцию
бесов-невинностей. Гоголь также создал и мастера диалога членов
этой пары, Достоевского, в чем тот сам откровенно и признался.

Но Достоевский открыл миру и другую, свою алгебру невинности.
Алгебру веры. Сердечная, полная, настоящая вера в Бога означает
одновременно и совершенную невинность, несмотря ни на какие убеждения
верующих в их собственной греховности. Проститутка Соня Мармеладова
совершенно невинна, а девственная Авдотья Раскольникова абсолютно
нет. Но странность не в этом, странность, и печаль, и загадка
Достоевского. Можно ведь усмотреть у него этот парадокс, когда
безумие противопоставляется неверию, хотя, казалось бы, это одно
и то же?!

В 20-м веке, на мой взгляд, были два русских писателя, посвятивших
невинности все свое творчество. Платонов и Шукшин. У Шукшина,
впрочем, невинность конструируется из вещей «традиционных», привычных
уже читателю. Метафизика тут все та же — невменяемость. Не все
его герои-чудики невинны, но — большинство. Интересно то, что
эти маргиналы обозначают границу не с миром пошлости, невинного
зла, как у Достоевского, хотя и пошлость, и невинное зло по-прежнему
на месте. Чудики Шукшина расположились по границам с миром, хоть
что-нибудь знающим и умеющим, и уже само это знание и умение возведшим
в центральную добродетель, вот что интересно. Шукшин глазами своих
маловменяемых героев как бы задает вопрос менее невинному миру
— ради чего еще, кроме вашего знания и умения, вы отказались от
невинности? Ответа, в большинстве случаев, нет. Буквально по Гоголю,
нет ответа, и это отсутствие ответа мне кажется гораздо более
значительным, чем те редкие варианты положительного решения, какие
у Василия Макаровича тоже имеются. Впрочем, не настаиваю.

Третью алгебру невинности, алгебру простоты, создал Платонов.
Для меня эта его алгебра простоты — самая волнующая и непостижимая.
Потому что это не простота по отношению к чему-то, а Простота
по отношению к Абсолюту. Или к Абсурду! Я не знаю, был ли Платонов
верующим человеком, был ли он интеллектуалом, не знаю. Но если
кто-то называет Платонова дебилом, то есть невинным в русской
литературе, я не возражаю. Поэтому и считаю Андрея Платонова величайшим
писателем двадцатого века. Правда, только для русских, к сожалению!
Или к счастью! Не по национальности, и даже не по языку русских,
а по общей печальной судьбе.