Литературная критика

(О больничной главе книги Олега Павлова «Русский человек в двадцатом веке»)

Меня давно интересовало одно несоответствие. Касалось оно Льва
Толстого. В самом начале своего пути Лев Толстой истово уверил
читателя, что, в сущности, единственный герой, о котором он пишет,
и будет писать, это правда. И в дальнейшем никто никогда не уличил
Льва Николаевича в том, что он не выполнил как-нибудь этого своего
обещания. Даже сам стиль Толстого получил краткую характеристику,
почему-то на английском языке, видимо из-за стилистического родства
со Стерном, как стиль «matter of fact», то есть, как есть, так
и пишу. И даже Шкловский, введший в обиход по отношению к Толстому
термин «энергия заблуждения», не сомневался, что гениальный граф
остался верен своему слову. Правда всегда была его единственным
настоящим героем, а «энергия заблуждения», по моему, если не по
Шкловскому, эта такая энергия, без которой жизнь и вообще кого
бы то ни было стала бы совершенно невозможна. Всякая энергия духа
есть необходимая энергия заблуждения. Думать иначе — непозволительная
гордыня. Я думаю, это очевидно, и трудно с этим спорить. Такая
уж фразочка, вмещающая в себя тома и тома философии в свое доказательство.

Так что, несоответствие не в сопоставлении «энергии заблуждения»
и «правды». А дело в том, что описание Бородинского сражения в
«Войне и мире», сделанное Толстым, это хрестоматийный пример,
на котором изучают сложные взаимоотношения любого текста и «реальности»,
изучают на современном уровне, короче, конструктивисты-постмодернисты,
герменевтики всякие, и прочего толка диггеры смыслов. «Смотрите,—
говорят они — Толстой написал, что при Бородино победили русские!
Но спросите любого француза, и он вам ответит, что победили, без
сомнения, французы!» То же и с обороной Севастополя. Славная победа
франко-англо-турок подается любителем правды Львом Толстым, как
их поражение. Однако, надо признать, что и конструктивисты-постмодернисты
не обвиняют Толстого в обмане, а просто намекают на то, что у
французов своя правда, а у русских своя, и в любом случае эти
правды не то, чтобы проще и примитивней, чем, собственно, само
реальное событие Бородинской битвы, но они, эти правды как бы
относятся к совершенно разным сражениям, произошедшим будто бы
в воздухе, на манер миражей, связанных по разному совершенно с
тем реальным, и совершенно неописуемым, настоящим
сражением. Значит, все-таки, если не проще правда жизни самой
жизни, то, во всяком случае, младше ее.

О. Павлов

Вот такие воспоминания о том, что когда-то удивило и убедило,
возникли у меня в связи с почти одновременном прочтением двух
текстов Олега Павлова. Первый текст, это его статья, посвященная
паре Толстой — Солженицын, которая называется «Русский человек
в двадцатом веке», а второй текст — отрывки из больничного дневника
писателя, который он вел, вынужденно работая охранником в одной
из больниц. Эти отрывки из дневника стали главой новой книги О.
Павлова, которая тоже называется «Русский человек в двадцатом
веке», из чего следует, что и статья, и книга, это части одного
целого, да, кроме того, Олег Павлов неявно дополняет пару Толстой
— Солженицын до тройки, включая в компанию себя самого. И сразу
хочу подчеркнуть, не считаю такой подход со стороны писателя излишне
претенциозным, ибо есть у Павлова странная особенность его таланта,
о которой несколько позже. Да и само это название, «Русский человек
в двадцатом веке», только кажется претенциозным. Ведь известный
афоризм, «Он русский, и это многое объясняет», слишком красив,
чтобы быть правдой. А я бы сказал, что наоборот. Он русский, и
это все затемняет, запутывает, да так, что и разбираться уже никто
не хочет, просто махнув рукой. А разбираться надо, и доказательство
этой необходимости прямо следует из текстов Олега Павлова. Я возвращаюсь
к странной особенности его таланта. Она в том заключается, что
во всех его текстах, в прозе ли, в статьях ли о Солженицыне, или
Платонове, как бы из ничего возникает в фигура автора, прямо призрак
какой-то почти, и мы видим лицо этого призрака нечетко и неясно,
и, вглядываясь в него внимательней, обнаруживаем и внутри своего
сердца это чувство, эту смесь тревоги, отчаяния, печали, отвращения,
и удивления, которая превращает почти артефакт в притчу и в поэзию,
а без поэзии притча, неизбежно, утомила бы нас излишним пафосом.

В нескольких строчках, приложенных к его больничным рассказам,
Олег Павлов сообщает, что за годы работы охранником в больнице,
он не мог, не в силах был ничего писать художественного, а только
вел краткий дневник соответствующих событий в больнице, как бы
передавая часть накопившейся психологической тяжести бумаге. Я
не согласен с такой точкой зрения. Может быть, Олег Павлов и не
писал, но написал же!

Если «правда» получается, всегда, путем некоей деконструкции «реальности»,
то, очевидно, бывают и такие «реальности», которые для получения
этой самой «правды», почти не нужно очищать от не относящейся
к делу шелухи других, множества, не имеющих значения
правд и правдочек, заодно, конечно, и с частицами неуловимой жизни.
Несомненно, есть такие «реальности», такие места, такие контрольные
точки.

По всему населяемому людьми пространству как бы равномерно рассеяны
некие контрольные точки, в которых каждый желающий может ознакомиться
с тем, как на самом деле будут обстоять его дела в дальнейшем.
Ну, не в самом, возможно, ближайшем будущем, но все же. Когда-нибудь.
Места такие, самого широкого разнообразия в плане этнографических
особенностей, имеются в любой стране. Их объединяет некое общее
свойство, которое я бы назвал цинизмом места, потому что такие
места или по определению являются как бы заповедниками, на территории
которых господствующие социальные идеалы подвергаются ежедневному
надругательству, или же они подвергаются надругательству еще более
циничным образом, то есть без каких-нибудь предварительных предупреждений,
и уведомлений. В редких случаях, идеалы вроде бы и не страдают
никак, но и простое действенное напоминание о том, что никакие
идеалы не отменяют законов природы, тоже ведь своего рода циничный
вызов величию человеческого духа.

Кладбища, и бордели. Больницы, и кабаки. Бани, игорные дома, тюрьмы
и каторги. Суды, и полицейские участки, ночлежки и церковные паперти.
Вокзалы, поезда и корабли. Окопы. Такие вот места, самые писательские,
можно сказать. Сплошные зоны!

Мало того, эти контрольные точки разбросаны и во времени как бы.
Между Мертвым домом Достоевского и Колымскими рассказами Шаламова
прошло ровно сто лет, и легко догадаться, сравнивая данные этих
двух контрольных точек, какой путь прошло русское общество, в
какую сторону двигалось. От Ракового корпуса Солженицына до Больничного
дневника Олега Павлова дистанция в почти полвека, и так получается,
что движемся мы как будто бы вспять, или вперед в прошлое! Да
так оно и есть.

Прежде, чем двигаться дальше, мне бы хотелось отметить вот еще
что. Когда в статье, посвященной Толстому и Солженицыну, Олег
Павлов говорит об «энергии заблуждения», он, очевидно, в отличие,
скажем, от Шкловского, рассматривает эту категорию с несколько
менее общих позиций. У него меньше онтологии, если можно так выразиться.
Павлов утверждает, что Толстой, да и Солженицын (в меньшей степени),
они противопоставляют распаду мира атом человека (последняя черта),
правда которого фантомна, иллюзорна, хотя бы потому, что соотнесена
с иллюзиями самих авторов-интеллигентов, Толстого и Солженицына.
Говоря языком предлагаемой статьи, эта правда человека получена
из не до конца деконструированной реальности. А говоря языком
Дюркгейма, предмет, и идея предмета, у Толстого, да и у Солженицына,
еще слишком далеки друг от друга. Архаично далеки, и возможно,
поэтому, знаменитые на весь свет, каторжные Записки из мертвого
дома Ф.М.Д., не смотря на всю свою художественную прелесть, не
оказали на современников никакого реального социально-психологического
воздействия. Но и общее художественное воздействие Мертвого дома
на читателя мне кажется легким, поверхностным, почти пошлым, если
не рассматривать Записки как сумму разрозненных гениальных эпизодов.
В эпизодах у Достоевского, почти, как у Шаламова, идея максимально
приближается к предмету, но общая идея сводит все на нет. У Шаламова,
наоборот, общая мысль только усиливает правду
каждого эпизода. У Шаламова, в отличие и от того же Солженицына,
«реальность» уже почти нет необходимости деконструировать для
получения ее специфической, имеющей значение правды. В этом и
ужас, и значение его прозы. Пусть она ничего не изменила, но и
не солгала, как у Достоевского, мол, а кто виноват?!

И когда я читал внешне простые, больничные рассказики Олега Павлова,
меня не оставляло это ощущение страшно неглубокой
правды. Ибо самая тяжелая правда, на мой взгляд, именно очень
не глубоко залегает от поверхности жизни, и именно такая художественная
правда оказывает самое непосредственное влияние на общество, и
не вульгарное, идейное влияние, а подчеркиваю, настоящее, эстетическое.

Но какова же, все-таки, общая мысль больничных рассказов Олега
Павлова? Ведь не может же не быть общей мысли, послания! Мне кажется,
что неявная фигура автора между строк текста — и есть эта общая
мысль. В ней, в этой фигуре я и вижу тот атом человека, заряженный
энергией разрушающегося мира, который противостоит духовной катастрофе
эпохального масштаба, просто осуществляя свое нерабство. Не думаю,
что это иллюзия.