Литературная критика

• Начало.

Разговорный жанр жизнетворчества. Беседы Дениса Иоффе с деятелями культуры и искусства, созданные для литературно-философскаго журнала «Топос».

Д.А. Пригов

Д. И. Будет ли с моей стороны невежливым попросить
Вас назвать их имена (я имею в виду этих — последних)? Проистекает
ли подобное Ваше «влечение» к Другому (Чужому) в том же антиномийном
регистре, описанном Вами ранее: помнится в одном из давних своих
интервью Вы говорили о том, что Вас ошибочно причисляют к «авангардистской»
литературной традиции (двух, условно, «Х» — от Хлебникова к Хармсу
= ведь все «символисты» были на «бэ» — «бальмонт», «белый», «блок»,
«балтрушайтис», «брюсов»..., но они ВСЕ ВЫЫМЕЕЕРЛИИ... и возникли
все на «х» — «хлебников», «хабиас», «ходасевич», «хармс»...),
и Вы настаивали на том, что Вам «ближе» Ахматова и Мандельштам,
чем тот же Хармс... Верны ли такие очертания вашей самоаттестации
и сохранится ли тот же закон притяжения «от противного» и в контекстуальной
действительности дня сегодняшнего...

[перебивая]

Д. А. П. Понимаете, проблема ведь не в отталкивании или приряжении,
а в том, что я более всего ценю чистоту и простоту
поведения в пределах избранной аксиоматики (естественно, определяемую
мной самим и весьма некорректным, интуитивным способом). И в этом
смысле все для меня суть мои персонажи — и Пушкин, и Блок, и Есенин,
и Ахматова, и Хлебников и т. д. И среди всех милее моему сердцу
Блок, так как явил образ поэта пар экселенс. Скажем, Цветаева
и Хармс, и отчасти Маяковский, для меня несколько переизбыточны.
Другие, скажем, недостаточны. И т. д.

А из современных я премного уважаю Ольгу Александровну Седакову
и Елену Андреевну Шварц.

Д. И. Должен заметить, что чистота и простота
поведения в пределах избранной аксиоматики в Вашем
контексте для меня выявляется (наиболее ярко) в незабываемом произведении
середины восьмидесятых, именуемом «Махроть всея Руси».
Читая этот текст в далеком девяностом году, я испытал своего рода
просветительный инсайт: язык русов вдруг обрел небывало анахроничные,
высокодыханные, воистину эпические масштабы Садко Нового. Я был
очень рад, когда мой соавтор и друг М.Клебанов посвятил этому
Вашему тексту специальную проникновенную статью,
писанную по следам небезызвестного амстердамского экзерсиса Виктории
Ольской. Было бы нелишне (в режиме Истории Литературы) узнать
Ваше прихотливо-авторское отношение к этим «сторонним» интерпретациям
Махроти.

Имеются ли у Вас любимые «филологи», чье изучение не удаляется,
но по вектору — близится и конечно смыкается с Вашим собственным
вИдением Мира Вещей?

Максим Ильич Шапир или Оге Хансен-Леве отвечают Вашим представлениям
о «правильной науке»? Кого бы еще Вы могли отметить в этом знаменательном
ряду умного деланья обоснованных инвенций в пространство
Вашего версификационного речения? Жолковский и Смирнов, Добренко
и Ямпольский — радуют ли Вас их высокоученые штудии?

Д. А. П. К сожалению, большинства исследовательских работ
не читал и поэтому... Но, вобщем-то, все пишущие, видимо, по-своему
правы, так как они исследуют мои тексты (а не поведение
и стратегии), а тексты легко включаются в их
собственныя проекты. Наиболее близкими (но, отнюдь, не значит,
что единственно верно-интерпретационными) являются высказывания
Гройса, Деготь, раньше — Курицына.

Для меня же Махроть всея Руси являлась,
в свое время, переходом от концептуально-соцартистской тематики
и практики к более пластичной и работающей на более близком расстоянии
от пользуемого материала практике — как я тогда себе ее называл
— новой искренности. А вообще-то, этот сборник
включается, являясь первым в этом ряду (так как более ранний сборник
«Жизнь, любовь и поругание женщины» является мужской аппроприацией
женской темы), в большую серию сборников по исследованию тотально
претендующего на нас Женского. В отличие от проблем доминирования
Мужского времен концептуализма и соц-арта — Государство, Народ,
Сталин, Героизм, Принципы, Концепт.

[удовлетворенно замолкает]

Д. И. В связи с этим хотелось бы задать «насущный
вопрос»: почему эти сборники, Махроть, Поругание женщины,
а также, к примеру, «Песни советских деревень»,
не переиздаваемы в Ваших по-НЛО-шному многотиражных книгах середины
и конца девяностых? Происходило ли это (невключение их в большие
компендиумы Д. А. П.) интенционально, с умыслом? Если зашла речь
о Песнях, приходится к слову Ваш памятный выставочный
вояж в Израиль, где в концептуальной газете «Злак Времени» (редактируемой
четой Гробман) был опубликован большой и значимо визуальный отчет
о Вас (впервые в этой стране), который включал иzбранные тексты
из нового (1991-й год), упомянутого выше сборника, писанного,
кажется, в Германии.

Как встретил Вас тот Израиль, что думалось в связи с этой странно-жаркой
маленькой Землей в памятный момент Конца СССР? Палестинские убийственные
упромысливания — говенно-эксплозивные катыши игольчатой Скорби
— оставляют ли Вас равнодушным? С кем Ваше сердце — с Флиштимской
Национальной шахидской Скорбью или с последним проектом Модернизма
— Сионистским Домом в Терра Санкта? (Вспоминается советский клич-вопрос-призыв:
С КЕМ ВЫ, ДЕЯТЕЛИ КУЛЬТУРЫ?)

Д. А. П. Вопрос о печатании или непечатании отдельных сборников.
Проблема в их многочисленности и соревновательности друг с другом.
К тому же мне казалось, что публика по тем временам была бы еще
не готова к этим текстам, то есть восприняла бы их по инерции
восприятия многого моего другого. А так они были заявлены журнальными
публикациями и могли ждать. Ну и, естественно, как всегда (и не
всегда с лучшим результатом) желается напечатать последнее. Но
теперь все эти вещи опубликованы в моем последнем «Избранные»
этого года в издательстве Zебра-Е.

Насчет Израиля. Во времена первого визита все были так поглощены
происходящим в России, что было не до Израиля. А сейчас я не думаю,
что был бы на чьей-либо стороне. Всякий раз пугает естественность
жертв и взаимное одичание.

[грустно насупившись]

Д. И. А кем наполнялся тогдашний хабитус
Вашего израильского вояжного общения?

Насколько я знаю, в середине восьмидесятых Вы пересекались в различных
московских поэтических проектах с Александром Барашем, уже немало
лет живущем в здешних пенатах речи. По «старой» художнической
памяти, Вам, вероятно, может быть соположно близок Михаил Гробман
— борцовый ветеран израильско-русского неумершего «как бы авангарда».
Как Вы вообще относитесь к феномену диаспорической словесности
на русском языке? То, что А.Бараш называет «международной
русской литературой». Есть ли в этом субстрате какие-нибудь
вдохновляющие Вас экспонаты? Интересно было бы увидеть, кого из
современных «русских писателей-эмигрантов» Вы могли поименовать
отдельно и почему. Насколько любопытны Вам канадский егерь
Саша Соколов и галло-германский магистр слова Анри Волохонский?

Д. А. П. Надо заметить, что у меня весьма слабая память на
лица и имена. В тот визит в Израиль было много людей, но я почти
всех запамятовал, кроме участников выставки, приехавших вместе
со мной. Помню только, что брал у меня интервью неведомый мне
тогда Бренер. Навестил, конечно, Гробмана, с которым, кстати,
лично в Москве знаком не был (конечно, знал имя).

С братьями Бараш был знаком в Москве, но не очень близко
— совсем другой возраст, другие эстетические пристрастья и другая
компания.

Волохонский — премилый человек и тонкий художник с несколько
пониженной амбициозной энергетикой.

Гробман для меня уж слишком авангардист.
Он скорее персонаж моих стратегий, чем полноправный попутчик.
(Определение персонаж не несет в себе ничего специально уничижительного,
просто разные роды занятий).

Соколов же для меня, пожалуй, наряду с Сорокиным — наиболее
крупные из живущих сейчас русских прозаиков.

Д. И. Помимо вышеперечисленных в Израиле жил такой
удивительный поэт (оригинальный москвич Вашего примерно поколения)
как Илья Бокштейн (благословенна его память). Слыхали ли Вы о
его работах в слове?

Однозначно и горячо поддержу Вас, ведь эти два, названных выше,
русских человека с птичьими фамилиями — самое серьезное иz того,
что произросло за последние два десятка лет на ниве прозаически
изящной словесности, так или иначе бытующей в России. Это, безусловно,
так. При всей их непрощаемой разности. Не забывая, что у Вас «слабая
память на лица и имена», хотелось бы все же понять Ваше истинное
отношение к тем или другим коллегам по цеху. Не буду лукавить,
сказав (не касаясь присутствующих в разговоре), что в российской
поэзии «дня сегодняшнего» наиболее интересными и НЕТЛЕННЫМИ представляются
мне текстуальные экзерсисы, выходящие из под пера двух таких дорогих
моему сердцу людей как Аркадий Драгомощенко и Геннадий Айги. Прельстительно
ли Вам читать то, что писано ими? Как Вы привыкли относиться к
школе метаметафоризма (Еременко, Парщиков, Жданов...),
как к досадным соперникам концептуализма или
же как к симпосиумным «спутникам на пиру»? Кого бы Вы отметили
из поколения тридцатилетних (к коему и я биологически, к несчастью,
принадлежу тоже)? Различные фигуры и фигурини, кудряво группирующиеся
вокруг сайта «Вавилон», задели ли чем-либо струны души Вашей,
и если да, то какие именно струны.

Д. А. П. Должен заметить, что большая часть моей жизни прошла
в кругу художников, а не литераторов. В них и в деталях их творчества
я осведомлен гораздо больше. Честно говоря, вся литература (не
только у нас, но и по всему свету) весьма и весьма архаична по
сравнению с изо и проблемами, стоящими перед ним. Так что я скорее
воспринимаю себя как транспонирующего проблемы визуального искусства
в сферу вербальную, чем как литератора, это и градуирует степень
интереса к литературным текстам и их авторам. Естественно, это
не распространяется на знакомых, так как всегда интересно знать,
что знакомый тебе человек там поделывает.

Имя Бокштейна я слыхал, но ничего конкретного припомнить
не могу.

Насчет Айги и Драгомощенко. Меня удручает их звериная серьезность
по отношению к себе и своей деятельности. То есть, героическая
позиция почти поп-искусства, в то время как для меня актуальна
проблематичность личного высказывания. То есть, для классического
сознания не стоит проблема права, возможности и всезначимости
личного высказывания. Для авангардного мышления встает проблема
личного высказывания — как среди шумов найти личное высказывание,
а наити его нужно и можно (даже в такой перверсивной, почти негативной
форме, как у обэриутов). Для меня же актуальна проблематичность
личного высказывания. Ну, это ладно.

Метареалисты принципиально выдерживают ту же эстетическо-поведенческую
стратегию, при том, что они весьма рознятся по степени культурной
вменяемости.

Среди молодых (полностью распространяя на них все вышеуказанные
оговорки) могу отметить Кирилла Медведева, Веру Павлову, Воденникова.
Еще кто-то. Но, действительно (да простят меня они и вы!), слаб
на память...

Д. И. Возвращаясь к теме литературократии и тотальности
письменных стратегий, было бы интересно узнать Ваше отношение
к сегодняшней ситуации со «средствами распространения текстов»,
i.e. с журналами. С Толстяками как с Институцией. Западло ли,
по-Вашему, там печататься человеку, если он озабочен «чистотой»
собственного художественного жеста? Тип текстов, репрезентируемых
в том или ином «Новом Мире» или «Красной Звезде Октября» (характерно,
что они СОХРАНИЛИ все эти свои мерзотно-советские имена!) не может
не удручать взыскательный и прихотливый ум, воспитанный, скажем,
на традиции language school.

Как не стыдно выпускать Поэтический журнал «Арион» (от которого,
если воспользоваться невероятно меткими словами не очень любимого
Вами Аркадия Трофимовича Драгомощенко, «возникает сыпь на хую»)?
Что может быть хуже журнала «Арион»? «Заря Коммунизма»? «Юный
Ленинец»? «Советише геймланд»? (важно подчеркнуть «игровой момент»
этого старого застойно-идишского монстра: «ланд» — Земля, «гейм»
— Игры).

Такие органы, как «Комментарии», «Место печати» и «Митин журнал»
на таком-то фоне невероятно выигрышны, но, увы, влачат полу-иллюзорное
состояние эфемерного самиздата в шетьсот экземпляров тиражом.
И хорошо, что так. Состояние в наукообразной «гуманитарии» не многим
лучше.

Где бы Вы порекоммендовали печататься рассматривающему этот наш
разговор «пишущему читателю»?

[слегка улыбаясь]

Д. А. П. Дело ведь еще и в том, что все вами описанные печатные
органы я просто... не читаю. Они же и не предлагают мне печататься,
за редким исключением. Поскольку моя позиция мимикрическая и многосоставная,
то мне позволено больше, чем авторам моно-позиции.

По поводу Aриона у меня нет однозначно аллергической
реакции. А, собственно, где они давали подписку придерживаться
нашего хорошего вкуса или понимания задач поэзии?
:-( Тем более, что все они в той или иной степени являются моими
персонажами, и у меня к ним энтомологический
интерес. А энтомолог вряд ли подразделяет своих
подопечных на «противных» и «обаятельных». У него другая шкала.
К Митиному журналу, кстати, у меня такой же подход.

А печататься надо в тех журналах, которые сам читаешь, или
можешь читать.

[создается впечатление, что тема исчерпывается]

[несогласно встревая]

Д. И. Вместе с тем все далеко не так просто! В Вашей
мета-позиции «рассмотрения чего-либо» как «энтомолога» уже сокрыт
железный оценочный вердикт. Если воспользоваться прелестным курехинским
термином, это такая «насекомая культура». Разве в том, чтобы считать
редакцию Ариона «жуками», Вы изначально не испрашиваете
себе привилигерованную позиционную резервацию «над-зирателя»?

Какая музыка может быть у ползающих членистоногих? Есть ли какие-либо
экспонаты исторического музыкодейства от Баха к Шнитке, которые
особо вдохновляют Вас на те или иные текстуальные экзерсисы? Не
могли бы Вы в этой связи рассказать о том, как зародился Ваш прекрасный
проект, где Дмитрию Александровичу Пригову приходится концептуально
сопутствовать феерическим сценическим активностям ново-джазового
коллектива ТРИО?

[терпеливо]

Д. А. П. Не думаю, что энтомологическое
есть определение унизительное, поскольку употребляется в глубоко
метафорическом смысле. Ну, может, только семантический шлейф.
Я также могу быть для кого-то таким же насекомым. Что же, мне
и обижаться?! Мы просто занимаемся различными науками, хотя и
по ошибке зрения все называемся одним словом литература.
Литератур много. Как в музыкальных номинациях — певец кантри не
соревнуется с Майклом Джексоном. И тот, в свою очередь, с Паваротти
или Баренбоймом. А все вроде бы — музыка.

С ТриО проект возник простейшим образом.
В андерграунде все были стиснуты в одно узкое пространство. Там
были люди различных профсоюзов. Ближе всего я познакомился с Тарасовым,
так как он более социабилен и знал многих художников. До этого
я сам исполнял некоторые свои произведения сонорным способом.
Потом написал одну из азбук — Поминальную, которую
мне, как показалось, интересно исполнить с Тарасовым. На кухне
Кабакова мы обсудили с Тарасовым это, а потом в мастерской Кабакова
же где-то в году 1979 и исполнили. Так и пошло, и поехало. Потом
уже и с другими музыкантами, и с композиторами,
и с другими народами, или с компьютером, ну и
тому подобное...

[задумчиво замирает]

Д. И. А когда Вы не пишете стихи, то чем обычно любите
заниматься? Какая музыка звучит в динамиках Вашей квартиры? Это
по преимуществу «русская» мелизматическая субстанция? Зовете ли
Вы, абстрагируя, окружающее вас пространство «Родиной»? По типу:

«Когда безумные евреи Россию родиной зовут
И лучше русского умеют, там где их вовсе не зовут,
А где зовут — и там умеют......»

[чувствуется, что продолжение стиха не вспоминается в данную минуту]

[с готовностью перехватывая инициативу]

Д.А.П. Ну, с занятиями за пределами писания стихов у меня
все просто. Большую часть времени я рисую. Рисую регулярно, каждый
день, без перерывов на воскресения, отпуска и всякие там болезни.
Рисую каждый день по ночам — примерно, с 10 вечера до 4–5 утра.
Каждый день. На изобразительное искусство, кстати, я трачу гораздо
больше времени, чем на литературу. Обычный распорядок дня (если
не всякие там неожиданности) — встаю часов в 11–12. Затем стараюсь
побродить по любому месту своего конкретного пребывания часа 3–4,
так как стихи могу писать только на ходу. Пишу их тоже регулярно
и тоже каждый день. Выходит 1–2 стихотворения в день. Раньше было
и поболе. Затем по возвращении домой (или в любое временное место
моего пребывания) стараюсь поработать на компьтере над прозой
или чем-либо таким эссеистым. Но это как раз вот, к сожалению,
не очень регулярно, так как набегают разные дела, обязанности,
встречи, монтаж выставок и пр. Затем, ближе к вечеру весьма часто,
естественно, всякие там выставки, чтения, концерты, друзья и тому
подобное. Затем опять рисунок. Иногда бывают времена и посчастливее,
когда удается работать весь день. Ночью, во время рисунка, слушаю
музыку, классическую. Насчет Родины — я вспоминаю только во время
писания стихов по ее поводу. В остальное время я полностью поглощен
конкретным предметом моего конкретного письма или рисования.

Д. И. Когда мы сейчас говорим о вашем постоянном «рисовании»,
можно ли предположить, что для Дмитрия Александровича Пригова
имеют неотменимую актуальность различные экспонаты так называемой
«классической художественной культуры»?

Поглотила ли авангардная парадигма без остатка
все Ваши визуальные устремления, или же находится некое душевно-любовное
место, скажем... Вермееру или Караваджо?

Чье мнение о Ваших картинах Вам дорого в наибольшей степени? Мнение
людей «вовлеченных» в современный процесс жизни искусства (вставим
по вкусу всякие имена: от Бориса Гройса, Виктора Мизиано, Иосифа
Бокштейна до Валерия Савчука, Екатерины Деготь, Тупицына или «играющих
тренеров» вроде Кабакова или Кулика) определяюще значимы Вам как
художнику, или же градус отпущенной Дмитрию Александровичу самодостаточности
столь велик, что не оставляет зазора для «чужих» инвенций, пусть
и «дружелюбных» и «соположных»... Как Вы относились к деятельности
(в разных периодах) покойного питерского чародея Тимура Новикова?
Бывали ли у Вас с ним точки плодотворного пересечения? Или же
иzвечная конкурентность «художественного Питера» и «концептуальной
Москвы» наложила недобрый отпечаток и на ваши с ним «труды и дни»?

[спокойно и четко выговаривая слова]

Д. А. П. Все-таки я оставил в советском традиционном художественном
институте и всяких подготовительных к нему заведениях около 10
учебных лет. Да и в пору моего детства и юности классика была
если не исключительным и единственным, то предпочтительным материалом
изучения, подражаения и вдохновения. И я об этом не жалею. Кстати,
если я и есть в чем- либо профессионал, так в академическом рисунке
и академической лепке. Так что проблем с классическим искусством
у меня никаких нет. То есть, даже наоборот — я уже, по-моему,
повторяюсь в который уже раз, что все является моим материалом
для работы. Но из классики больше всего люблю рисунки французской
школы — Демустье, Клуен, Фуке. Из скульптуры — Джакометти.

Мнения друзей и уважаемых мной людей, естественно, интересны.
Положительный отзыв приятен, отрицательный огорчает. Но я уже
в том возрасте и так далеко зашел в своей инерции в собственные
навуходоносоровые поля, что даже при всем желании уже ничего не
могу скорректировать. Да уже и сама проблема по своей сути состоит
не в «лучше или хуже» — все хуже. Вернее, все нормально.

А с Тимуром у меня были очень хорошие приятельские отношения.
Всякий мой визит в Питер у меня были три как бы обязательных
визита — Кривулин, Курехин и Новиков. Вот Тимуру Новикову
я даже как-то дал полномасштабное интервью для его газеты по поводу
метафизики академического рисунка. Он с достаточным
уважением, во всяком случае, с заметным вниманием относился к
моей немалой связанности именно с классическим академическим
рисунком (при, возможно, и игровом проекте
его Академии), ведь в наше время и в
наших кругах так мало людей с серьезным и неложным опытом
работы в этой непростой области.

Д. И. Возвращаясь к «читателям». Я не способен воздухоплавательски
пролететь необходимые знаки имен: иерусалимско-мичиганский профессор
Омри Ронен в одном из своих интервью говорил, что он как-то
с поэтом Приговым сочинил анаграмматический орнамент на имя «Платонов».

Как это происходило? Вы умеете творчески работать с академическими
филологами? Не думали ли Вы о возможности написать «совместный
текст» со, скажем — Максимом Ильичем Шапиром? Метрически выверенный,
обоснованный. Классическая одическая топика. Бывали ли случаи
«прочтения» Вашего текста, со строны «филолога», которые бы неподдельно
возмутили и огорчили Димитрия Александровича?
Вплоть до гуманитарных санкций...

Нравится ли Вам такой скандинавский филолог бытия
как Петр Николаевич Мамонов (с его «деревенской прозой жизни»)?
Его театрально-постановочный рассказ «Ученичек»
скомпонован как «прочтение» именно Ваших текстов действия.

Д.А.П. Вобщем-то, я за свою жизнь вполне срабатывался со
многими людьми — и художниками, и литераторами, и музыкантами,
и литкритиками. Насчет академического текста — не знаю. У меня
слишком малый багаж специального филологического образования.

Ни один текст филологический, или критический по-настоящему
не возмутил меня (даже самые бессмысленные и откровенно хамские).
Собственно, это даже и не мое дело реагировать на него. Так, можно
принять во внимание. Ведь и не для меня они изначально пишутся.

Конкретной вещи Петра Николаевича Мамонова я, увы, не видел,
хотя премного его уважаю и лично знаю достаточно давно. Даже снимался
с ним в одном фильме — Такси-блюз.

Д. И. Про «Такси-блюз» любопытно. Я, признаться, не
припоминаю... Не расскажете ли, как всё это происходило? Кажется,
Лунгин и Мамонов — жили в одном московском дворе; друзья детства,
так сказать. Как вообще возникла идея Вашего участия в этой замечательной,
каннски награжденной картине? Это был, едва ли, не единственный
опыт Вашего живого участия в съемках широкоформатного фильма?
Что Вас радует из разноплеменной продукции мирового кинематографа?
Фильмы Ларсовой Догмы, или персонажей плана Стеллинга
или Фассбиндера привлекают чем-нибудь Ваше внимание?

Д. А. П. С Такси-блюз все относительно примитивно.
Просто, я знал Лунгина до его режиссерской карьеры. Он по
случаю меня и пригласил сыграть одного из завзятых дружков
Мамонова. А чего бы и не сыграть? Ну, еще снимался в одном, так
и не дошедшем до экрана фильме Шоссе энтузиастов.
Моя наиболеее «значимая» роль в кино — это в масштабном фильме
Германа «Хрусталев, в машину». Я о съемках даже написал небольшой
смыслообразующий сюжетик, опубликованный уж и не помню в каком
журнале. Герман, видимо, весьма обиделся на это да так, что даже
посчитал необязательным помянуть меня в титрах. Поступок весьма
странный, достойный судебного разбирательства. Да ладно. А тамошняя
роль врача-вредителя, по-моему, вышла весьма удачной. А так-то
в кино мои вкусы ничем непримечательны. Естественно, Фассбиндер.
Но это из старых. Там же покоятся и мои наиболее значимые и большие
привязанности — Антониони, Кубрик, Висконти, Пазолини, Форман,
Шлендорф, Вайда. Из более поздних — Линч, Гринуэй, естественно,
какая-то доля Догмы, Кроненберг. Ну, я в этом
деле весьма банален.

Д. И. Как раз очень небанальны! Интересно только, пересекались
ли Вы с некроромантичными Юффитами-Алейниковыми? Удивительно мрачная
топика, однако! Кажется, «Шоссе энтузиастов»
— это вполне в их духе название...:-)

Казус Германа, в данном ключе, конечно, печалит. Однако, огорчает
никак не меньше и то, что я, как ни напрягаюсь, не могу вспомнить
Вас как части «дружков Мамонова» («еврейского
саксофониста»). Такой, выходит, Оптический фокус,
как сказал бы А.Бараш... Как, кстати, был в ваших кругах известен
Павел Лунгин до режиссуры? Сценарист и словесник?

Как Вы вообще относитесь к организации и реализации киносъемок
по книгам тех или иных писателей?

Видятся ли Вам как относительные удачи на этой ниве персональных
медиа-проектов фильмы «Москва» и «Русская красавица» (если обратиться
к членам небезызвестного Зебровского коллектива ЕПС)?

Д. А. П. Да, с Юфитом, и особенно Алейниковыми, я пересекался
достаточно часто в нашей совместной андерграундной бытности. Алейниковы
ведь начинали как простые хроникеры перформансов Жигаловых (правда,
недолго). Лунгина я узнал через его жену, работавшую в первой
советской галерее по продаже работ «аванградных» авторов зарубеж
(ведь самостоятельно продавать не разрешалось).

Принципиального по поводу экранизаций литературных произведений
ничего сказать не могу. Не могу припомнить какую-либо удачу в
этом жанре в мировом киноматографе. И упомянутые Вами картины
не являются исключением.

Д. И. В заключение нашей беседы, хотелось бы поинтересоваться
относительно художественной актуальности тех артистических практик,
которые ведут (по вектору) от герметизма солипсических эксзерсисов
в строну массовости, в ракурс глянцеватой жизни
бодреньких мимоз извечного тубероза зеленеющего бабла...
Насколько Вы подпали собственной всемирной «славе», тотальному
выстраданному «успеху»; приходилось ли Вам на тех или иных этапах
собственного бытия модифицировать свое повседневное
поведение?

Правильно ли я артикулировал семантику заглавия нашего интервью,
сделав акцент на неких «технологиях успеха», которые Вы привечаете
в своих соположных жизненных стратегиях? Можно ли, напротив, говорить
о различных типах Ваших творческих и бытовых активностей как о
чем-то «нейтральном», не маркированном строгим персональным
интересом и тщательно продуманным пунктиром артистического
праксиса?

Д. А. П. Игра с неконвенциональными и маргинальными зонами
— извечная практика всех инноваторов в искусстве.

В сущности, неподпадание власти всякого рода соблазнов
— тот же талант. Составляющая часть таланта, как дар к данному
роду деятельности, дар обучаемости, дар роста, дар культурной
вменяемости, дар выживания.

Мне кажется, что я всегда был на достаточной дистанции от
любого пользуемого мной языка и типа социо-культурного поведения,
чтобы не влипать в них и не оказываться перед лицом необходимости
что-то кардинально менять в своей жизни.

Я не занимаюсь технологией успеха per se, но исследую и пытаюсь
воплотить некоторые артистические стратегии,
которые необязательно рассчитаны на заметный социо-культурный
успех.

Вряд ли мое артистическое поведение просчитано, но, скорее,
прочувствовано. А вербальное осмысление и артикуляция, в виде,
скажем, подобного подробного интервью — всегда возникают постфактум.

Д. И. Надеюсь, наш разговор был хоть в какой-то мере
небесполезен в деле этого трудоемкого осмысления.

Спасибо за Ваше участие.

[оба удовлетворенно замолкают]