Литературная критика

...Современная русская литература напоминает сейчас примерного
и добропорядочного семьянина, приходящего, волею случая, в себя
после неописуемой оргии. Еще стоят перед глазами обнаженные, изгибающиеся
в соблазнительных позах тела мужчин и женщин, еще кружатся в голове
обрывки восхитительных пестрых видений, вызванных подобающими
субстанциями; еще бурлит, не успокоившись, кровь, разогнавшаяся
в эту безумную ночь до запредельной отметки... Но занимается уже
за окном тусклый, сырой и промозглый день, часы показывают семь,
календарь — понедельник, и ясно уже, что жизнь ничуть не изменилась,
не изменился и сам пробудившийся, и вот он, растерянный, глядит
во двор, на знакомые мусорные баки, и думает, и вздыхает горько...

Упакованная в формалистические рамки соцреализма, русская литература
(и «альтернативная» бесспорно тож) начиная с 60-х годов выработала
особый, временем обусловленный контекст, в центре которого стоял
характерный герой — т. н. «рефлектирующий интеллигент» или, если
точнее, «декадент позднесоциалистический», порожденный «оттепелью»
(сразу вспомнилось отчего-то древнее суеверие насчет того, что
крысы и мыши заводятся «от сырости»). Дитя Великой Победы, положившей
предел героической эпохе нашей истории, и Двадцатого съезда, эту
эпоху завершившего, наслушавшись бардов и поэтов, начитавшись
«новых миров» и иных изданий, рефлектирующий
открыл в себе эту удивительную способность — думать и задумываться.
Благо, было над чем и о чем. Хоть занятие само по себе и неплохое,
в нем есть важный, надо сказать, изъян: думать надо уметь. Сама
по себе «думка», зародившаяся в башке, далеко не всегда свидетельствует
о наличии полнокровного мыслительного процесса. Необходимы еще
широта взгляда, способность к непредвзятому анализу и наличие
информационного выбора.

Так уж вышло в Советской стране, что основным ее кумиром (и целевой
группой создателей интеллектуальных брэндов) на долгие годы стал
Шурик. Честный, умный, обаятельный, романтичный,
недалекий парень из гущи народной с высшим образованием. Неважно,
«физик» или «лирик». Сугубо положителен изначально. Добр, порядочен,
упрям, обладатель устойчивого набора элементарных черно-белых,
типично советских ценностей. Войну за него выиграл папка (который
еще помнит, как это: в грязи по колено, с одной трехлинеечкой
— «за Родину, за Сталина!»). Руины родного города за него разгребала
мамка (которая еще помнит, как это: в полседьмого — к станку,
точить снаряды, а за опоздание на двадцать минут — лагеря). «Оттепель»
ему устроил дядюшка Хрущев, дозволивший, наконец, и читать, и
думать. А из-за бугра соблазнительно нашептывал свои песни голосами
«ливерпульских жуков» дядюшка Сэм... Дитя родилось здоровое, восприимчивое,
впечатлительное — и тотчас взялось воспринимать и впечатляться.
Окончание «оттепели» окончательно сформировало его как личность.

Шурик вышел ранимый, инфантильный, склонный к депрессии и рефлексии.
Не умея (а часто и не желая) достойно приложить усилия к какому
бы то ни было делу, он засел во многочисленных, специально для
того созданных инкубаторах-НИИ или ушел в «дворники-сторожа» —
словом, сделал все, что мог, дабы выбыть из общественного процесса,
который научился презирать всеми фибрами своей утончившейся натуры.
Не понимая уже смысла лозунгов и газетных передовиц
(это понимание требует пролития и крови, и пота), шурик «заклеймил»
Советскую власть и поссорился в душе (за редким исключением —
физически) с нею, будучи притом ее стопроцентным дитем, привыкшим
мыслить в двух хорошо известных цветах и оставаясь ужасно правильным,
морально устойчивым существом. Шурик искренне внял и поверил сладкому
шепоту радиоприемника, посредством которого Анкл Сэм описывал
ему пестрые и живые картины «справедливого» и «демократического»
общества, которого нигде на планете, кроме Шамбалы, разумеется,
нет. Но поскольку шурик был не Джонни какой-нибудь, а наш, родной,
советский тип, то и мышление его представляло из себя трогательную
смесь доморощенного экзистенциализма с пуританскими папимамиными
ценностями. Вот этого шурика и обслуживала русская культура с
шестидесятых по самые что ни на есть восьмидесятые годы, покуда
не настал ей, скажем прямо, кризис...

Джонни был тоже исключительно хороший мальчик. Его фазер (фатер),
отвоевав свое, сбросил (спрятал подальше) пыльный мундир и стал
угрюмо заниматься делом, чтобы сыночку никогда больше не довелось
пережить того, что выпало на его долю. Румяный и длинноволосый,
джонни поступил в университет и не захотел больше жить как фазер/фатер.
Он увлекся сексом, наркотиками, рок-н-роллом, троцкизмом и маоизмом
пополам с Сартром и Камю, принялся бунтовать, переворачивать машины
и требовать себе всеобщего братства. Для удовлетворения разбушевавшегося
джонни (а покупательская его способность оказалась высока) культура
и литература выпрыгнули из своих довоенных приличных штанов и
принялись скакать в чем мать родила, размахивая гениталиями и
мексиканскими кактусами, бормоча мантры, ругательства и длинные
сложноподчиненные предложения без запятых, называя их разным «-измом».
Но радости длились недолго...

В семидесятые годы джонни с похмелья вдруг просек, что общество
потребления никуда не делось, а flower power — всего лишь отличная
торговая марка. Джонни понял и написал об этом честно, что мир
как был, так и остается дерьмовым местом, что бы там ни грузили
Сэлинджеры и Кастанеды... А потом забил на все, остриг волосы
и подался работать в банк. Бедный шурик обо всех этих мучениях
собрата до известных пор не слыхал и слыхом... (Впрочем, нет —
слыхал, конечно. О «кризисе современной буржуазной культуры» ему
ежедневно сообщали и газеты, и ТВ, но шурик-идеалист им не верил.
Он всегда искренне был убежден, что «на Западе» (не зная точно,
где это конкретно — «Запад») существует «свобода
творчества» (наивно полагая, что свобода творчества есть: что
хочу, то творю, а меня печатают, печатают...), а, самое главное,
сия свобода приносит драгоценные плоды в изобилии. Шурик, даже
сбежав на вожделенный Запад, продолжал оставаться самим собой,
хомо советикус...)

Тихо сидя за железным своим занавесом, шурики серьезно отстали
от мирового процесса. Зияя лакунами и прорехами в жанровом и тематическом
смыслах, их литература/культура еще больше отстали в сфере идей,
ибо идеи, вдохновлявшие импортных джонни, требовали соответствовающей
общественной ситуации. Шурики варились в самиздате и копили злобу
на Советскую власть. Незрелые, наивные и по-детски жестокие, они
были готовы всерьез разрушать — во имя тех светлых идеалов, которые
никому больше, кроме них, давно уже не светили... (Сейчас, сообщает
журнал «Stern», та же зараза охватила «пробуждающуюся иранскую
молодежь», которая требует от своего бородатого правительства
— чего бы вы думали? — права беспрепятственно слушать и танцеватиь
хип-хоп!!!)

Когда царским указом была объявлена всеобщая вакханалия, возникла
даже иллюзия, что все будет хорошо. Литература бросилась латать
свои дыры. Слава Богу, появилось все, чего не было так давно,
и чем «они» (правда, никто об этом не знал) объелись еще лет двадцать
назад или больше. Открылась возможность писать и печатать что
хочется,— и «все, что хочется» было срочно и написано, и напечатано.
А потом сделалось скучно.

Когда могучие российские творцы, распластав крылья, сообщили читателю
на родном языке все, что только возможно, насчет наркотиков, секса
в любом его виде, копрофилии и копрофагии, просветления и духовного
пути, познакомили охуевших шуриков с невиданными глубинами русского
мата и столь же невиданными возможностями русской грамматики,
стало ясно, что игра подходит к концу, теряя актуальность. Период
компенсации завершился; шурики слопали все «запретные
плоды», наелись до отвала и нашли их не столь уж вкусными, как
им обещали, а, самое главное,— совсем не питательными. И хочется
как бы чего-то другого, тем более, что и времена на дворе как
бы уже совсем не те, а шурик — он ведь по природе своей не копрофаг
совсем, он честный, добрый, ранимый, да и социально, скажем прямо,
не шибко адаптированный. И вздыхает в интервью прогрессивный издатель:
ах, как хочется ему, болезному, издавать нормальную, реалистическую
художественную прозу — да где ж его, гад, нового Бондарева-Трифонова-Гранина
взять-то?..

Русская литература в тупике. Писать не о чем. Нет героя — «героя
нашего времени», а без него литературный процесс теряет смысл.
Не так сложно состряпать хорошую книгу — их пишут и продолжают
писать (энергичные профи Акунин, Ерофеев, Тополь и иже с ними).
Гораздо сложнее высказаться, ибо надо иметь чо
высказывать. И получается следующее.

Патриархи «литературы для шуриков», трижды уважаемые классики
шестидесятых-семидесятых с их — далекой ныне бесконечно — полубиблейской
архаикой надежно заняли подобающие места на полке и благополучно
увяли. Вся их благородная борьба, направленная на банальное свержение
«режима» под «музыку Вивальди», с драматической диссидентской
возней окончились известным результатом. Патриархи почили на лаврах:
им вопиюще нечего больше сказать, ибо жизни за пределами
Советской власти, питавшей их творчество, как добрая мамка, патриархи
не представляли. К счастью, они все же напоролись на то, за что
боролись, и прикусили, в большинстве своем, язык. К тому же, их
читатель, по меткому выражению Пелевина, давно отправился «торговать
сигаретами у метро».

Постмодернисты и иже с ними прочно держали знамя лет десять —
покуда была баррикада, над которой так живописно смотрится любой
трепещущий стяг. Когда баррикады на улицах российских городов
аккуратно и быстро разобрали, обнаружилось, что шокировать и парадоксолизировать
уже некого: былые бунтовщики потянулись зарабатывать копейку и
стали находить все более раздражающими словесные кунштюки-эквилибры
почтенных новых прозаиков. Как-то сделалось некайфово больше плевать
в лицо абсурдному и жестокому миру-декорации на голодный желудок
(хотя у голодного слюны много), а виртуально-кислотные опусы с
трудом помещаются в кейс беловоротничкового банковского клерка.
Да и тяжеловато постомодернистов читать все время, глаза устают.

Но и патриархи, и дети их кунштюкмахеры — все увязли прочно в
одном: писать не о чем. Литература, призванная (вынужденная),
хочешь-не хочешь, но отражать живую жизнь, от нее, живой жизни,
шарахается: уж больно неприглядна. О чем — ладно, говна вокруг
хватает, а люди не меняются, но — о ком? Сделать ли героем предпринимателя,
сваять русского «великого Гэтсби»? Не поднимается что-то рука,
ибо ясно как божий день: мошенником был, мошенник он и есть (вообще
эту тему раз и навсегда уничтожил Гоголь с его бессмертным Чичиковым).
Обнищавший запойный шурик, задумывающийся о смысле жизни,— уже
проходили, и прикола в нем нет (вариант «шурик анархический»,
весь из себя кислотно-щелочной поклонник Че Гевары или НБП, любопытен,
конечно, как «собачка говоряшча», да мало что имеет за душой,
кроме трех курсов вуза). Мужик какой-нибудь русский, борющийся
с лихой судьбиной у хладных беломорских берегов,— неактуально
(постодернизмы мужика вообще списали на хрен, а «деревенщики»
вымерли, как мамонты,— их, кстати, безумно жаль, да ничего не поделаешь). Чеченского, может, еще взять террориста как фигуру
общественно актуальную с самых лермонтовских времен,— да темна
для славянина мусульманская чеченская душа, и тема некорректна
политически... Кто ж остается-то?

В. Пелевин

Опасно проницательный Пелевин в своем последнем (уже много лет
последнем) романе сказал, помимо прочего, то,
что неприятнее во много раз привычных уже литературных говнокопаний.
Он нарисовал героя нашего времени — персонаж,
с которым придется еще долго считаться всякому, кто надеется сотворить
нечто, всерьез претендующее на общественное внимание. Это Вавилен
Татарский — старый добрый шурик, переплывший бурную реку смутных
времен. Вот тот самый, до боли знакомый, порядочный, честный и
добрый, искренне предавший вначале свою страну — родину-мать-советскую
кормилицу, а затем, раздавленный последствиями содеянного, предал
и сам себя.

Это тот самый шурик, что в начале восьмидесятых принадлежал свободной
профессии (поэт, писатель, художник и проч.), исповедуя декадентско-анархическое
вольнодумство на фоне неоспоримо светлых идеалов («Мы наш, мы
новый мир построим»,— всегда тихонько пело его чистое сердце).
Затем провел несколько лет в тотальной эйфории, когда казалось:
сбылись мечты («Еще немного, и сбудется мечта, и наши люди займут
места...»). Потом его долбануло реальностью, и шурик встал перед
очевидным, не отвертишься, выбором: отвергнуть ли наступившее
хамство, заняв личную и общественную позицию в духе собственных
идеалов (ведь тот же постмодерн, дери его за ногу, проповедует
тотальный бунт!), либо «вписаться»... И выбрал он то, что выбрал
в свое время его симпатичный очкастый папусик, засевший в НИИ
и поверивший, что это «башня из слоновой кости». Потому как не
был научен вести себя по-другому.

Вот, господа, смотрите внимательно: на сцену является Герой Нашего
Времени — единственный, в любом случае, актуальный экспонат отечественного
зоопарка. Ему от тридцати до сорока. Он хорошо образован, культурен,
знает и то, и это. Где-то в столе пылятся давешние стихи или неоконченный
роман, а в голове то и дело всплывают строчки Бродского. Он талантлив
(по крайней мере, не без способностей). И совсем не дурак. Он
прекрасно понимает, что за погода на дворе, и как это все называется.
И он, тем не менее, работает «на них». Журналистом,
интернет-обозревателем, рекламистом, психологом, компьютерщиком,
дизайнером (дама может еще проституировать за большие деньги,
и отнюдь не на Тверской). Их он, теоретически, если не ненавидит,
то презирает уж точно, однако они ему платят,
а жить «новый шурик» желает теперича по-европейски. И, самое главное,
находит во всей этой ситуации удовольствие и смысл, ибо, с одной
стороны, занимается креативом, а, с другой,—
имеет бабло. И он, благодаря этим двум великолепным
компонентам, и платит, и заказывает музыку, ибо динамичен, интеллигентен,
платежеспособен. Да обладает притом прогрессивным мидлклассовым
сознанием, хотя — тоже важно! — страдает от несовершенства мира
весьма искренне. Он есть в перспективе основной читатель, и он
же — ведущий главный герой. Совсем как «лишний человек» когда-то...

Наиболее чуствительные из шуриков и не-шуриков уже начинают понимать,
что единственной темой русской литературы ближайших лет десяти
будет тема усталости от «буржуазного» (постиндустриального, потребительского
и т. п) общества, от его бессмысленности, тема ужаса «санаторного»
(термин Лимонова) существования. И ясно уже довольно многим, что
строим мы на величественных руинах Империи «само то», от чего
блевал длинноволосый мальчик Джонни еще в шестидесятые. В борьбе
за свое будущее шурики отвоевали себе чужое прошлое. И теперь
есть надежда — смутная, правда,— лишь на то, что Вавилен Татарский
взрастит сына, который перестанет, наконец, быть шуриком. Вопрос
только в том, кем же он тогда станет? И в кого пойдет?..