Проза

Впервые опубликовано в журнале «Самиздат».

Оконные стекла еще не запылали обычным багровым блеском, но дым
от сырого хвороста уже сочился сквозь щели в старых, растрескавшихся
рамах. Доктор раздраженно, с шумом втянул несколько раз воздух,
раздувая ноздри, поморщился и снова уткнулся в книгу, водя по
еле видным строчкам длинным узловатым пальцем. Но буквы сливались
с грязно-желтым пергаментом, подмигивали доктору, то исчезая,
то возникая снова, отчего темный смысл семнадцатой главы тонул
без следа в вязком крошеве безграмотного перевода с арамейского.
Недовольный, доктор помахал в воздухе ладонью, разгоняя назойливый
едкий запах, протер рукавом камзола слезящиеся глаза и забормотал
вполголоса, силясь понять, где ошибался переводчик, а где намеренно
путал следы хитромудрый автор «Сефер ха-Бахир»: «А если
бы существовала система нечистых миров... хм-м... и не было бы
возможности исправить и достичь состояния гимел, ведь нельзя исправлять
то, чего не имеешь. Поэтому нет места вопросу, как появилась из
состояния алеф... н-да-а... но состояние алеф
обязывает ее появление и поддержку Творцом ее существования в
состоянии бет...».

А. Москвитин, «Алхимик»

Доктор вздохнул и перевернул страницу. Двухсотлетней давности
спор испанских каббалистов, занимавший его последние полгода,
не сделался за это время ни яснее, ни интереснее. Он попытался
вспомнить, какому суждению Абулафии обязана была своим появлением
на свет запутанная и нескладная семнадцатая глава, но память,
подобно кислоте, давно растворила и суждение, и самого Абулафию,
и все предыдущие главы, которым доктор решил посвятить остаток
жизни. Резкий вечерний ветер безжалостно гнал в комнату дым, всегда
вызывавший долгие приступы трескучего сухого кашля. Опершись обеими
руками о стол, доктор оторвал от кресла грузное тело, постоял
немного, чтобы не закружилась голова, захлопнул книгу и подошел
к окну. Три костра, обязанные к этому времени уже весело пылать,
сочились, между тем, унылыми сизыми струйками. Приглядевшись,
доктор понял, что на дворе дождь, и дрова безнадежно испорчены.
Палачи суетились, вороша костры длинными палками, толпа недовольно
переминалась с ноги на ногу; некоторые, махнув рукой, и вовсе
отправлялись домой, не дождавшись даже первого крика еретиков.
Доктор вздохнул: из-за проклятого дождя целый вечер нечем будет
дышать, и работать не получится — значит, впереди, как обычно,
бесконечно долгая ночь без сна, коптящий светильник, рези в Vesica
urinaria, отчаяние и тоска. Тяжело шаркая и переваливаясь с ноги
на ногу, он направился к шкафу, поддерживая длинные полы истертого
камзола и ворча с раздражением:

— Клянусь Именем Примематум, завтра же сяду писать бургомистру...
Пусть жгут где угодно... ведь жгли же раньше и в Гюстрове, и в
Бад Доберане, и в Грааль-Мюрице... зачем их всех теперь сюда свозят,
под самые окна... И бургомистру, и епископу... а если не послушают,
самому маркграфу Мекленбургскому... И до завтра ждать не стоит,
прямо сейчас и сяду... Так и напишу... самому маркграфу... жгите
у себя в Хайлиген Дамм... хоть во дворце... или хотя бы позаботьтесь
о дровах, что ли...

Остановившись, он окинул взглядом старинный свой шкаф, доставшийся
по наследству от прежних хозяев дома и удивительно похожий на
университетскую кирху в великолепном Нюрнберге, порог которой
он переступил когда-то, задыхаясь от радости и волнения, розовощеким
безбожным студентом. Его остудили тогда суровая прохлада собора
и запах нездешней сырости, который источали погребальные плиты,
врезанные в серые стены; он растерялся под недосягаемым темным
сводом, где сходились в невидимую точку крутые аркады, словно
в центре мироздания, имя которому Истина... Доктор закашлял и
потянулся к потайной дверце, вращая в замочной скважине золоченый
ключ. Божественный Нюрнберг, застолья и златокудрые баварские
девицы, латынь и греческий, Gaudeamus и Corpus Dei — все, все
превратилось давно в груду бесполезных и бесплотных осколков,
рассыпанных наугад в угасающей памяти, напоминавшей теперь скорее
погребок «Zum alten Fritz» после студенческого набега, чем строгую
келью философа. То, что осталось: шумный ганзейский городишко,
торгашеское отродье, грубые физиономии задубевших от соленого
ветра рыбаков и матросов, да еще эта вонь, вонь... Дверца бесшумно
отворилась — пахнуло крепким настоем трав. Звеня склянками, доктор
выудил граненый маленький флакон, наполненный темной жидкостью,
вынул присохшую пробку, принюхался, почмокал губами. Отсчитал,
причмокивая, три десятка капель в серебряную рюмку. Непослушная,
дрожала и дергалась рука; несколько капель пролились на камзол
и на пол.

— Восемьдесят четыре,— устало подумал он,— восемьдесят четыре
года... Если сложить, получим двенадцать, сложим снова — выйдет
тройка... Счастливые числа, счастливые числа... А счастья и не
было, и нет... и не будет.

Оконные стекла окрасились бледно-оранжевым, зазвучали голоса —
кажется, загорелось наконец. Дым еще не был заметен в сереющем
воздухе, но доктор знал уже: совсем скоро сизые тени поползут
под потолком, затем лягут густыми слоями... Горькие капли обожгли
десны, оцарапали горло. Может, удастся уснуть — но вряд ли, вряд
ли... Когда-то он молил Создателя о том, чтобы Он вовсе лишил
его сна: сотни томов громоздились вокруг высокими стопками, ожидая
своего часа, который, казалось, никогда не наступит, ибо жизнь
коротка, а мудрость необъятна. Теперь доктору не помогали уже
и самые сильные настои, одно упоминание о которых грозило неизбежным
костром, а книги покрывались пылью, вызывая лишь сожаление об
истраченных впустую талерах. Та Истина, что неподвижной точкой
покоилась в скрещении готических аркад университетского храма,
по-прежнему оставалась на своем месте, в сияющей бесконечности,
неподвластная разумению и не зависящая от словесных хитросплетений,
доверенных бесполезному пергаменту.

Доктор сосредоточенно дождался, пока на язык стечет последняя
капля снотворного зелья, удивляясь своей извечной терпеливости,
затем зазвонил в колокольчик. Резкий металлический звук исчез
в глубине старого, полутемного дома, который убогие простолюдины
обходили, крестясь, десятой дорогой,— верили, что в подвале, закованный
цепями, обитает сам Бафомет. Никто не отозвался. Доктор потоптался
на месте, окинул взглядом комнату: книги, неряшливо сваленные
в кучу, пыльные реторты, тяжелые портьеры, оплывшие огарки свечей.
Все здесь имело когда-то свой смысл и предназначение: Красный
дракон сочетался в тиглях и колбах священным браком с Лилией безмятежности;
в зыбких огнях испуганных свечей звучали грозные заклинания на
мертвых и тайных языках; воздух сотрясали незримые могущественные
присутствия, подвластные пентаграмме и соломонову ключу... Прибраться
надо бы хоть к Троице, раздраженно заметил про себя доктор. Стыдно
умирать в такой грязи, как пес.

Он позвонил второй раз, потом еще. Наконец, заскрипела лестница,
послышались шаги и вошла служанка — бесформенная, навечно испуганная
службой у чародея старуха в засаленном и скошенном набок чепце.

— Ты где была, Марта? — проворчал доктор, грозно двинувшись навстречу
служанке.— Ты спала? Почему ты вечно спишь, Марта?

— Я... я только так, господин,— плаксивой скороговоркой залепетала
она.— Устала... или бес сморил. Как жечь начинают, так от дыма
сразу глаза и слипаются.

Доктор брезгливо покосился на ее чудовищные ноги, изуродованные
слоновой болезнью.

— Ты воруешь у меня сонное зелье! То-то я посмотрел сегодня —
зелья на самом донышке. Постыдилась бы! Я тебя... я тебя, смотри...
если что...— он помахал пальцем перед ее крестьянским бугристым
носом.

Служанка всплеснула руками и отступила на шаг.

— Помилосердствуйте, господин! Как же можно-то... Вы ведь... ведь
целый день в кабинете, не выходите, и ночью тоже... Я даже боюсь
— как бы чего... Иногда остановившься возле двери, а звуков не
слыхать. Тихо-тихо. Как бы чего, думаю... А зелье — оно зачем,
зелье мне? Еще греха, чего доброго... Не брала, не брала!

— Ладно,— доктор махнул рукой. Эти, вроде Марты, спят так, что
не услышат и архангельских труб. Счастливцы. Им и грамоте знать
необязательно...— Ужинать подавай.

— А... нету ничего ведь, господин,— половицы беспокойно заскрипели
под слоновыми ногами.— Рыбу доели... а на рынок я и не ходила,
ведь... с чем ходить? На пук зелени, и то не хватит...

— Как — нету! — доктор захрипел и выкатил глаза.— Вчера, слышишь:
вчера я дал тебе золотой. Забыла?! Дал золотой и велел купить
всего — самого лучшего! Где мой гусь? Где молочный поросенок с
подливкой? Где штройзелькухен? Я спрашиваю: где?!

Марта прижала пухлые руки к груди, грязный чепец еще больше съехал
на ухо, облепленное немытыми седыми волосами.

— Воля ваша господин... Откуда же... какой золотой? Я его и в
глаза... такие деньги... Откуда золотой?..

— Где братвурст? — продолжал неистовствовать доктор.— Где ауфлауф?
Где котелетт? Где зенфриппен? Где зеелакс? Отвечай: где?!

— Так... откуда добро такое, господин? — заикаясь, всхлипнула
служанка.— Ведь который месяц уже суп да суп... Суп да суп, пропади
он пропадом... Из «Золотого петуха» меня гонят уже, да-а...— сквозь
сбивчивое лепетанье послышались слезы.— Говорят, ведьма, да-а...
Колдун твой, говорят, из свинца золото делает, а уже четвертый
месяц хоть бы пару грошей заплатил... Костром грозят, да-а...

Доктор не отступал. Потрясая кулаками, он навис над Мартой и продолжал
кричать. Краска бросилась в лицо; запылали щеки и отвратительно
громко застучало в висках.

— Воровка! Воровка! На что тебе мой золотой? На похороны? Всю
жизнь как свинья прожила, а гроб тебе подавай хороший, господский,
да? Мерзавка... Разве я о тебе не заботился? Не лечил твои поганые
болячки? Не пристроил твоего сынка-болвана в подмастерья к мяснику?
И чем ты платишь за добро? Чем?! Доктор сидит целый день за книгами,
доктор работает, доктор нездоров — хоть бы каплю, хоть каплю уважения!..
Нет же... А кто подарил тебе на Рождество новый чепец? Кто? Господин
твой подарил. Разве ты еще нужна кому-нибудь, животное? Какой
чепец был хороший — нет, скажешь? И что ты с ним сделала, как
ты его загадила уже. Другая бы положила в сундук, поберегла подарок
— а эта нет, эта сразу напялила... Спишь ты в нем, что ли?.. Ах,
свинья, свинья... Ну признайся: куда подевала мой золотой? Где
ты его прячешь? Под подушкой? В чулке? За пазухой? Я тебе ничего
не сделаю, я тебя, может, и прощу — только признайся! Скажи: я
украла ваш золотой, доктор. Скажи: у-кра-ла... И все. А я, может,
и прощу. Скажи!

Марта, кажется, уже не разбирала слов, лишь громко рыдала, размазывая
по отекшему лицу жидкие слезы:

— Не брала-а... ва-аа... Не брала-а... Чего вы меня обижаете...
ва-аа... А я не брала-а... Я в последний раз вам на суп картошку
и морковку сама купила... ва-аа... Целых два гроша, да-а... Чего
вы меня обижаете... А ваш чепец в сундуке лежит.. ва-аа... это
другой, это мой чепец... А ваш в сундуке, чистенький, я его не
надевала ни разу... Люди говорят, вы золото делаете, все так говорят...
ва-аа... А в доме есть нечего, я картошку и морковку на суп сама
купила... ва-аа...

— Пошла вон,— коротко сказал доктор и отвернулся. Охнули половицы,
заныла деревянная лестница.

Он утер пот со лба; отдуваясь и сопя протопал к шкафу, нацедил
себе еще капель, проглотил, кривясь. Припадок, кажется, отступил;
тело обмякло, как мешок, растеклось, обессилело. Лишь в висках
стучало по-прежнему яростно и гулко, словно кто-то изнутри пробивал
кость таранным бревном, да роились перед глазами короткие быстрые
искры. Теперь он чувствовал, как всегда, лишь перемешанное со
стыдом отвращение, которое, после припадка, могло отравлять жизнь
и до самого утра. Чертыхаясь, доктор разжег светильник и открыл
наугад книгу: «Если все уготовлено заранее, и мы находимся
в состоянии «гмар тиккун», в слиянии с Творцом, и только в наших
ощущениях еще не достигли этого, то стоит ли нам работать над
собой, ведь можем продолжать существовать, как и сейчас, а когда
придет время исправления каждого, то приведут его к нужному состоянию
свыше?». Тяжело вздохнув, доктор закрыл «Сефер...». Золото...
Он вспомнил, как когда-то, в незапамятно далекие времена, дурачил
саксонского курфюста детскими фокусами, чтобы вырвать у старого
скареда деньги на лабораторию, на драгоценные материалы, на рукописные
редчайшие фолианты, где подробно описано, как рождается в божественной
Утробе чудесное Дитя — Камень... Давно мертв уже доверчивый и
жадный курфюст, отравленный, ходят слухи, обыкновенным мышьяком;
покрылись пылью и заплесневели реторты; истлевают рукописи...
Восемьдесят четыре года... Сложить — будет двенадцать, еще сложить
— выйдет три... Уже не о философском пора думать камне, уже пора
— о могильном... На что ушли годы работы, в какую бездну канули?
«Картошку и морковку сама на суп купила...» Стыд какой, Боже!..
И разве был он, этот золотой? Откуда? Откуда ему взяться? Во всем
доме и мелкой монеты не найти... Примерещилось, стыд какой...
мерзость... Кричал, грозился... Ничего не помню. Что я ей сказал?
Что было со мной вчера? Неделю назад? Месяц? Все течет, все расплывается...
Гадкий, больной старик. И это — плата? Или возмездие? За что?
За колдовство, за грех? За запретное знание? Но ведь я не искал
ничего, кроме Истины в жизни своей, никогда и ничего больше ни
искал. Да и не нашел ничего... Блуждал во тьме. Стыд, мерзость...

В дверь осторожно поскреблись. Доктор вздрогнул, от неожиданности
перехватило дыхание; гулко закашлялся.

— Кто там еще? Опять ты, Марта?

— Добрый вечер, мастер.

Осторожно и мягко ступая, вошел ученик Теодорус — сутулый, тощий,
подслеповатый, уже облысевший наполовину.

— Вот,— криво и виновато усмехнувшись, поставил на стол ларец.
Поморгал бесцветными ресницами: — Вот. Опять ничего не получилось.

— Что это? — через силу процедил доктор.— Что еще ты мне принес?

— Плод исканий, знаний и мудрости горек, как ягода терна,— пришепетывая,
забормотал Теодорус.— Тяжек путь искателя, ибо начертан он не
по тверди земной, но по текучим и зыбким водам...

Доктор открыл ларец — увидел горсть кристаллического порошка.
Растер щепоть между пальцами, понюхал, снова закашлялся.

— Прошлой ночью, когда Меркурий и Венера были благоприятны, а
Юпитер стоял в Тельце, я очистился, призвал Силы и приступил к
работе. Первым делом...

— Довольно,— с раздражением перебил доктор.— Что там сказано у
Василия Великого?

— Сейчас, сейчас...— засуетился Теодорус и еще быстрее заморгал
своими ресницами, белесыми и длинными, как у школяра. Он охлопал
себя по карманам, выудил, наконец, из-за пазухи скомканный листок:
— Сказано: «И есть там два управляющих властителя, один
над тьмой и один над светом, и становятся враждебными друг другу.
Когда низошел Каин туда, соединились все и дополнились всем. И
видели все, что они потомство Каина. Поэтому две головы их — как
две змеи, кроме того времени, когда управляющий светом, побеждает
другого, управляющего тьмой. Поэтому включаются они в свет, включаются
в тьму и становятся как один». Вот.

Доктор снова запустил пальцы в порошок:

— Ничтожество. Сказано же совершенно ясно: две змеи, две! Или
ты уже и читать разучился?

— О Силы! — Теодорус виновато засопел и шмыгнул, совсем по-детски,
длинным своим носом.— О Адонай! Простите меня, мастер... бездарного
и глупого... конечно, две, две! Как я мог? Что же это за проклятая
звезда, под которой мне выпало несчастье родиться?.. Сколько трудов,
сколько приготовлений! Управляющих властителей, их так просто
не купить, а этот Хайнрих, алхимик, сущий дьявол. Иной раз как
посмотрит искоса, как зыркнет! Боюсь я его. Точно, якшается с
темной нечистью, да еще и такую цену ломит... Как бы он мне вместо
властителей не подсунул какую-нибудь дрянь. И еще, говорят, видели
Хайнриха на епископском дворе. А цену ломит — просто мороз по
коже. Вот кому в аду гореть, клянусь именем Ситаэль...

— Оставь Имена в покое,— безучастно бросил доктор.— И к Хайнриху
больше не ходи, он мошенник. Скажи лучше: как твоя аптека?

— Хвала Манакелю и Дамабиаху, все в порядке,— оживился совсем
уже потерянный было Теодорус.— Торгуем потихоньку. А все благодаря
вашему талисману, мастер, все ему одному благодаря. Как я его
над дверью повесил, так сразу и дела пошли в гору. От его высочества
слуга приходил, купил зелья... хи-хи... слабительного. Просто
воз целый, и еще заказал. Как будто... хи-хи... коня собираются
пользовать. А заплатил не считая. Чудесный талисман, мне такой
вовек не создать! Вы, мастер, великий философ, и нет вам равных.
Иногда, знаете, не спится ночью... ворочаешься с боку на бок и
все думаешь...

Доктор слегка раздвинул в улыбке тонкие сухие губы, смерил взглядом
завистливого ученика:

— Все впереди, мой мальчик... все впереди. Работай, учись, постигай...
Ты еще юн, все впереди... Я умру — возьмешь себе и книги, и склянки...
Уже и завещание готово. Сам ведь знаешь: тяжек путь искателя.

— Храни вас Силы, мастер! — Теодорус по-бабьи всплеснул руками.—
Я каждый день молюсь, чтобы продлились ваши дни! Куда мне одному?
На что я без вас способен?

— Способен, способен,— усмехнулся доктор.— Глядишь, его высочество
тебя еще в лекари возьмет... Ты... вот что... Я работаю сейчас,
времени мало... хочу успеть, пока жив... Каждая минута дорога...

— Так я пойду? — Теодорус живо потянулся к ларцу.

— Да нет, погоди. Я, видишь ли, поиздержался немного... Нет ли
у тебя, друг мой, пары талеров?

— Конечно, конечно! — он выудил тяжелый расшитый кошель и, торопливо
звеня, достал две монеты.— Ради вас... ради вас и жизнь отдать
не жалко.

— Благодарю,— снисходительно кивнул доктор и помолчал.— Торопишься?
Посиди немного. Поговорим.

Кошель, точно повинуясь магическому слову, тотчас исчез со стола.
Теодорус заискивающе глянул на доктора:

— Я, мастер, насчет этих двух змей еще хотел спросить... Как-то
неясно... не укладывается в голове. Или, может, почитать... В
шестой раз уже приступаю, а вот...

— Будь по-твоему,— доктор протянул руку к ближайшей стопке книг;
пальцы пробежались по кожаным корешкам, остановились на одном
— без букв, без золота и орнамента.— Возьми,— протянул ученику
истрепанный, со следами огня, томик. Здесь все.

— Но это же...— присмотревшись, Теодорус вдруг вздрогнул всем
телом и побледенел.— Это же... Grande Grimoire! Это... целое состояние!
Это... ни за какие деньги сейчас...

— Или сразу костер... Спрячь и не показывай никому.

— О мастер! — Теодорус задохнулся, не в силах найти слов благодарности.

Доктор безучастно кивнул. В Праге, на Goldenstrasse, где милостивым
указом алхимикам позволено было проматывать казну короля Рудольфа,
Grande Grimoire обошелся ему почти даром. Чернокнижник Магнус
с удовольствием принял взамен рецепт хваленой французской отравы,
которой пропитывают шелковые перчатки прекрасных дам... За окном
шумел дождь; стекла по-прежнему едва теплились оранжевым; ни один
еретик так и не зашелся до сих пор отчаянным предсмертным воплем.

— Теперь я... Теперь я...— послышался восторженный шепот Теодоруса
и шелест страниц — ученик лихорадочно перелистывал книгу.

— Неужели ты во все это веришь? — неожиданно для себя вдруг произнес
доктор.

— Что?.. Во что?

Доктор промолчал.

— Скажи, Теодорус... скажи: кого ты видишь перед собой?

— Я вижу? — ученик с удивлением, настороженно взглянул в лицо
доктору.— Я вижу человека, перед которым открылись врата Истины...
Которому подвластны силы зримые и незримые... Мудрейшего... и
благородного. Я никогда не забуду, как вы... как вы взяли к себе
простого, нищего мальчишку из аптеки... Которого хозяин бил каждый
день... ремнем... и вожжами... порвал ухо... И научили всему...

— Довольно,— прервал его доктор.— Довольно уже. Хочешь знать правду?
Перед тобой — старый, больной обманщик, никому не нужный на всем
белом свете... даже себе самому. Восемьдесят четыре года... И
ничего, ничего! Я не смог извлечь из свинца золото... Ибо так
устроен мир, милый Теодорус, что свинец — это всего лишь свинец.
Я знаю, может быть, больше, чем все профессора нашего ничтожного
университета вместе взятые... и что? Взгляни в окно: этих глупцов
сжигают всего лишь за то, что они натирали себе задницу мазью
и скакали при полной луне, выкрикивая бессмысленные слова. Подозреваю,
они даже не умеют читать. Но что за прок в знании? Эти книги...
разве они могут хоть что-нибудь изменить? Смотри!

Он быстро произнес несколько гортанных фраз, и на столе перед
ним появилась изумительной, нездешней красоты маленькая роза из
чистого золота, исполненная в мельчайших, подробнейших деталях
не с человеческим даже, но с дьявольским мастерством. Теодорус
ахнул и выпустил из рук книгу.

«The Alchemist: Stirring the Elements»

— Возьми, она твоя.

С проворством ящерицы ученик метнулся к золотому цветку, но едва
лишь прикоснулся к розе, она исчезла; пальцы ухватили пустоту.

— Вот и все,— грустно усмехнулся доктор,— на что я способен. Моя
роза никогда не станет настоящей. Мудрость никогда не обретет
плоть и кровь.

— Но ведь... Ведь вы всегда учили меня, мастер, что в жизни есть
высший смысл,— растерянно проговорил Теодорус.— Что каждая минута
нашей жизни должна быть обращена к поиску этого смысла, иначе
за гробом она превратится в столетие адских мук... Что нет ничего
благороднее этого поиска, пусть он приведет искателя хоть к костру...
Разве не так? И ваша жизнь, мастер,— образец... пример для будущих
поколений... Придут другие, которые создадут Камень и превратят
свинец в золото, а пока...

— А пока мы будем стряпать слабительное зелье и продавать его...
возами,— веско закончил доктор.— Иди, Теодорус. Может быть, на
свою беду, его высочество возьмет тебя когда-нибудь в лекари...
Иди.

...Подождав, пока стихнут шаги на лестнице, он неуклюже наклонился
со стоном и широко отвернул край истертого ковра. Обнажилась аккуратно
вычерченная мелом диаграмма: два круга, один в другом, и вписанный
в меньший круг квадрат, разделенный на секторы по четыре с каждой
стороны. Все свободное место было густо заполнено неразборчивой
вязью и символами, обозначавшими созвездия, Имена и Силы. Потирая
поясницу, отпер тяжелый дубовый сундук в углу, окованный для прочности
железом, вынул четыре миниатюрные бронзовые жаровни, полотняные
мешочки с благовонными курениями, шелковую мантию и магический
жезл-рабдос, изготовленный из ветки орешника и наполненный силой
посохов Яакова, Моше и Иешуа, мощью Шимшона, гневом Эммануэля
и громами великого Зарятнатмика, который воздаст всем по заслугам
в Судный День... Все приготовления отняли больше часа. «В последний
раз, теперь уж точно в последний раз»,— прошептал доктор и ступил
в круг. Стоя в центре и вдыхая удушливый дым курений, он взмахнул
рабдосом и хрипло произнес:

Эуфас метахим фругативи эт апеллави!

Призываю тебя, Дух, тем, кем было сказано и сделано, святейшими
и наиславнейшими именами Адонай, Эл, Элохим, Элохи, Зебаот, Элион,
Яг, Тетраграмматон, Шаддай! Яви себя и покажись мне здесь, за
пределами этого круга, в добром и человеческом облике, без ужасов,
уродства и промедлений!

Ничего не произошло. По-прежнему шумел ливень; слышна была перебранка
палачей, возившихся у тлеющих костров; потрескивали благовония
в бронзовых жаровнях. Доктор сделал несколько глубоких вдохов
и выдохов, набрал побольше воздуха в легкие и продолжил с металлом
в голосе:

Явись сейчас же, где бы ты ни был, и ответь мне! Явись
сейчас же в видимой и приятной форме и исполни то, чему следует
быть исполненным, ибо ты призван именем вечноживого и истинного
бога Гелиорема! Я также заклинаю тебя истинным именем твоего Бога,
которому ты должен повиноваться, и именем Князя, управляющего
тобой!

Капли дождя громко стучали о ржавый карниз. «Verdammte Schweine,
verdammte Schweine!» — громко выкрикнул кто-то на улице. В глубине
дома завозилась Марта — что-то опрокинула и разбила. Доктор почувствовал,
как прилила к голове кровь и ударил в виски штурмовой таран. Вспотели
ладони; высоко подняв над головою жезл, он выкрикнул грозно:

Печатью Бадати, именем Примематум, которым Моисей заставил
разверзнуться землю и поглотить Корея, Дафана и Амирама, ответь
на мой приказ и сделай то, что мне угодно! Приди в явной форме
и без отлагательств!

Никто не отвечал на призыв. Даже в чаду жаровен нельзя было угадать
смутное присутствие потусторонней формы; тих и неподвижен стоял
в комнате воздух. В отчаянии доктор затопал ногами и закричал
во всю мочь, не боясь уже, что его крик могут услышать палачи,
священники и толпа:

В последний раз под страхом проклятия обращаюсь к тебе,
Дух, именами слуг Соломоновых Перая, Анексексетона, Инессенсатоала,
Пафуматона и Итемона, а также Сарая! Явись, явись во имя Адоная,
Зебаота, Амиорама! Явись, приказывает тебе Адонай! ОБРИС ТЕТРАГРАММАТОН!

Обессилев, он опустился на пол, выронил жезл. Слова, которым положено
было сотрясать небо и землю, достигая и темнейших слоев преисподней,
провалились, едва прозвучав, в тишину. Сколько раз уже вступал
он, трепеща, в этот круг, следуя во всем дьявольски сложному ритуалу,
созданному незабвенным Петром из Альбано... сколько раз произносил
изощренные, самые могущественные из всех, формулы, которым обязаны
повиноваться беспрекословно и демоны, и духи, и сам неукротимый
Бафомет... сколько раз надеялся и верил... Тщетно! Тщетно!..

Вот и все, даже с облегчением подумал доктор, вставая. Вот и конец
жизни. Все, что возможно, сделано. Все, что в моих силах. Мне
не в чем себя упрекнуть. Я не нашел Истины, но я честно искал
ее. Путь был долгим, и он окончен. Ждать больше нечего. Пора ставить
точку. Пора.

На мгновение он вдруг снова ощутил себя бодрым, молодым и сильным,
каким был тот юнец, что вступил когда-то под своды университетской
кирхи в божественном Нюрнберге,— словно вся жизнь была еще впереди,
а сердце наполняла отвага. Не думая более ни секунды, быстро прошагал
к шкафу, отворил рывком заветную дверцу, так что ключ, зазвенев,
выскочил и упал на пол, решительно сунул руку внутрь и вынул пузырек
с ядом. Бодрость, сила и отвага все еще не покинули его; торопясь,
он опрокинул пузырек в рот и дождался, пока стечет на язык последняя
сладкая капля. Улыбнулся; отбросил в сторону ненужное стекло.
Изготовленный по лучшему из рецептов, проверенный яд легко и безболезненно
отделял усталую душу от измученного тела. Доктор подошел к зеркалу,
чтобы в последний раз взглянуть на то, с чем предстояло расстаться
раз и навсегда. В груди появилась приятная слабость, члены медленно
наполнялись истомой, а в голову легким дымком проникал уже долгожданный
безмятежный сон...

Внезапно по амальгаме пробежала легкая рябь, как по поверхности
воды, и отражение доктора странно преобразилось. Крупная, вросшая
в плечи голова как бы немного приподнялась, обнаружив сухую морщинистую
шею; отвисший книзу дряблый второй подбородок исчез; небритые
щеки прилипли к костям черепа, заголив резкие, острые крылья высоких
скул; клочковатые седые брови выровнялись в тонкие, стремительные
линии; заострился нос, и все лицо приобрело благородный цвет многолетнего
глубокого загара — или здоровой, мужественной старости... Из зеркала
внимательно смотрел на доктора человек, рожденный, видимо, той
же самой утробой, но посвятивший свои восемь долгих десятков целям
иным,— быть может, путешествиям, войне или царствованью. Оден
был незнакомец светски: потертый, но расшитый все же золотом узорчатый
черный камзол, старомодные туфли с серебряными пряжками и вдобавок
бархатный щегольской берет, тоже черный, с орлиным пером.

— Guten Abend, Herr Doktor,— произнес отраженный в зеркале, смягчая
гортанное и рокочущее в северных землях «r», как подобает уроженцу
Баварского княжества.

Ошеломленный, доктор схватился одной рукою за сердце, а другой
быстрым и привычным жестом начертал в воздухе пятиугольный знак.
Незнакомец поморщился.

— Ты испугался пентаграммы! — трепеща, воскликнул доктор.

— Перестаньте, ради Бога,— незнакомец хмуро покачал головой.—
Я всего лишь предположил, что вы собираетесь разбить зеркало.

Сбивчиво бормоча формулы Раймонда Луллия, доктор отступал между
тем в круг и больше всего на свете боялся споткнуться. Оказавшись
в центре, нагнулся с неожиданной юношеской легкостью, подхватил
с пола жезл-рабдос и бесстрашно направил его на отражение:

— Назови себя, дух! — произнес он как можно тверже, но запинаясь
в каждом слоге.— Назови свое имя!

— Имя мне, как известно, Легион,— равнодушно ответило отражение.—
Что вам угодно, доктор?

— Ты... ты за мной пришел? — слова давались с трудом, царапали
и кололи горло.— Ты пришел за ней? Она принадлежит тебе? Я иду
в ад... да?

Темное лицо на амальгаме печально усмехнулось:

— Кому нужна ваша душа, доктор? Все равно ведь, кроме вас, в нее
никто больше не верит...

— Не искушай! — воскликнул доктор и взмахнул рабдосом.— Сказано:
ты — ложь, и отец лжи. Именами Лекабель и Васариах заклинаю тебя...

— Довольно,— отражение красиво и вяло махнуло рукой.— Взгляните
лучше в окно: разве их нужно искушать? Если бы существовал на
свете дьявол, он давно покинул бы этот мир... как вы сами когда-то
замечательно сказали. Люди умеют обходиться своими силами.

— Кто же ты, дух? — доктор вдруг окончательно ослабел, колени
подогнулись, и тело медленно стекло на пол.— И что... что со мной?

— Я похож на золотую розу, созданную усилием мысли...— задумчиво
проговорил отраженный и поправил свой берет.— А вы — умираете.
По-моему, осталось совсем немного.

— Но зачем тогда... зачем ты пришел... в эту минуту?

— Как я мог прийти? — он пожал плечами.— И какая разница, если
я здесь? Ответьте лучше: чего вы хотите?

— Открой... скажи...— хрипел доктор, не в силах оторвать уже чугунно
тяжелой головы от холодных, испачканных мелом дубовых досок.—
Вот... скажи... в чем суть... всего этого... суть... смысл...
скажи... Восемьдесят четыре года... Истина... есть?.. Ничего...
не хочу, только... это... открой мне...

Отраженный в зеркале вздохнул:

— К сожалению, Истина всегда перед глазами, милый доктор... Из
свинца не получится создать золото. Можно вызвать дьявола заклинанием,
но заставить его существовать... увы. Я знаю, как прекрасна ваша
роза... однако в мире есть только то, что есть. Может быть, когда-нибудь
родится человек, у которого достанет сил все изменить, и я смогу
выйти к нему из зеркала, обернувшись, скажем, черным пуделем,
но... Да слышите ли вы меня?

Последним, что услышал доктор, был визгливый и надрывный крик
за окном; последнее, что он увидел,— пурпурный блик взвившегося
пламени, отраженный в мокром оконном стекле.