Проза

Впервые опубликовано в журнале «Самиздат».

Они думают, я буду пить их поганый отвар... Шиш! Лучше сдохну.
Ведь я и так умру этой невыносимой весной, не дотяну до лета...
Чего они, интересно, намешали в свое варево? Иногда рот им полощу
— десны меньше болят. Налились как, разбухли... Зубы языком тронешь
— шатаются, как пьяные. Скоро начнут выпадать. Цинга, что вы хотите...
Мне в детстве такие кошмары снились: зубы шатаются. Обычно к ангинам.
Юрка говорит, родомыслы научились контролировать чужие сновидения
— потому нам и не снится ничего. Бред, я думаю. У нас на весь
светоч только два родомысла — при храме Звенты-Свентаны. Один
в прошлом профессор химии, а другой совсем пацан — румяненький
такой, его из Тулы к нам прислали, на практику. Сынок, небось,
чей-то. Так что какие там сновидения... Все от голода, от цинги
и от работы. Дотянешься до лежанки, пробормочешь молитву и проваливаешься,
как в пропасть. Лысый Рерих недобро пялится на меня с иконостаса.
Отворачиваюсь.

Пополощу, все-таки, рот. Фу, отрава. Голова гудит. Теперь, небось,
аспирина от Москвы до самой Камчатки не найдешь... Тапас по уничтожению
вредных для человека веществ давным-давно закончился, еще в 2012-м.
Сейчас у нас очередной тапас: открытие аджна-чакры. Дополнительные
сорок минут медитации по утрам. А картошки каждый год собираем
все меньше и меньше, да мелкая такая. Ч-черт, не помогает ни хрена
их отвар, на рвоту тянет... Как губы потрескались-то! Кроме гнилой
картошки, у нас в светоче уже ничего из жратвы не осталось. Плюс
сухари. Может, хоть луку привезут на день Матери-Земли, так до
него еще дотянуть надо, до светлого праздничка... Боюсь, не дотяну.
В соседней землянке, у Борисовых, бабка их и внук вместе от цинги
загнулись, еще в феврале. Явился здравник, руками поводил, сказал:
плохая карма. Сначала сжечь хотели, как положено, а потом просто
прикопали в снегу до весны: дрова наперечет все. Теперь вот снежок
сошел — что они запоют, интересно?

Ага, светает. Потянулись наши с ведрами к ручью. Каждое утро обливаемся
ледяной водой и желаем добра друг другу. Раздел четвертый, параграф
шесть-один — не отвертишься. Упекут в сруб, и будешь сидеть, беседовать
с крысами, пока не поумнеешь. Семен Наумович, диссидент несчастный,
доигрался уже прошлой зимой. Сказано ведь в Книге Рода: не плюй
на землю, детка, не плюй, не оскверняй Землю-Мать! Крысы за день
по кускам растащили. Юрка говорит, их специально, крыс, в срубе
держат, а я думаю: сами завелись. У нас теперь гуманная власть:
что естественно, то небезобразно. Завелись — слава Иерархии!..

Вера-то Петровна как сдала! Ведро над головой поднять уже не может,
плещет на ноги. А ведь была бабега здоровенная, коня, что называется,
на скаку... Квартиру продала на Нетеченской и жила три года в
Индии, у Саи Бабы. Он ей золотой перстень подарил. Где теперь
перстень? Сдала в Народную Сокровищницу, идейная. У нас нынче
в золоте ходить на положено, у нас золото — душа человеческая.
Учим наизусть: «Взгляните на лилии полевые...». Вот я бы спросил
у щенка-родомысла: где ты такое дхоти отхватил, парень? Небось,
папаша привез из Лхасы, они теперь там все только на Россию и
работают. Опять живем импортом, блин... А Людочка, вон она стоит,
бедняжка, синяя вся от холода, но терпит! Три чакры сама открыла,
откроет четвертую — может, возьмут на подготовительное в «Урусвати».
Молодым легче. Старайся, девочка: если из этой глуши не вырвешься,
пропадешь! Сейчас Сурья-Намаскар будете делать — согреешься. Я
уже наделался, хватит. Здравник сказал: читай мантру, пей травы.
Недолго, значит, осталось...

Мяса, Боже мой, как хочется! Я бы от мяса поправился сразу. Так
и стоит перед глазами горячий бараний бифштекс с кровью... Я их
в последние годы очень любил, ходил назло всем в этот ресторан
единственный, пока и его не сожгли. А самое смешное — мы же за
них сами тогда и проголосовали! Экопатриотический Фронт, первый
«зеленый» президент в мире — русский! Зажрались, я всегда говорил:
зажрались. После ядерных бомбардировок в Персидском заливе, когда
вся Европа перешла на русскую нефть,— зажрались. Нельзя нам хорошо
жить, Бог накажет. Мода... Сначала курить бросали поголовно, затем
поголовно — мясо есть. Снова мясо... Стадный рефлекс. Потом эта
атипичная проклятая пневмония полстраны выкосила, и все завертелось.
Прекрасно помню, как из Сибири привезли, наконец, воплощение Звенты-Свентаны,—
симпатичная такая девчонка-блондиночка, Барби. Пятьсот тысяч человек
по Москве протопали! Парламент взяли без боя — не то, что в 93-м...
А на следующий день боевики из «Варяга» начали громить магазины
электроники, журнальные киоски, аптеки... «Мак-Дональдсы» спалили
все до одного. И до нас добрались, конечно. Явились на фирму в
этих своих лиловых косоворотках и методично вышвырнули в окно
все компьютеры. С четырнадцатого этажа. Нет, кусок мяса меня бы
спас, серьезно, простой кусок мяса...

Так, сейчас у них медитация, потом радение в храме. На дворе плюс
пять, не больше... грязь, слякоть... какой-то дрянью брызжет с
неба. Полтора часа без движения. Новосельцев, Юрка рассказывал,
в прошлое воскресенье так и не встал больше из «лотоса». Как раз
морозец с утра прихватил... Нас на весь светоч из двухсот человек
восемьдесят пять только и осталось. Остальные, как говорится,
покинули оболочку. А моя Настенька... тогда... просто вышла ночью,
легла в снег тихонько и отошла. Не смогла больше терпеть. Проснулся
— а она там... белая вся такая, беленькая... спокойная. Ничего,
ничего, скоро увидимся, Настёна... Я уже одной ногой там.

Во-о, потянулись в храм, как овцы... Хоть бы один что-нибудь гавкнул
против! Ненавижу!.. И я ведь голосовал, кретин, за эту безумную
идею: прочь из зараженных городов, каждой российской семье — по
гектару своей земли в вечное владение... Кто же знал, чем все
обернется?.. Что хунвэйбины из «Варяга» уничтожат всю технику,
а из книг оставят лишь «Агни-Йогу» и «Розу Мира»... Все равно:
ненавижу, ненавижу! Мяса кусок и винтовку — я бы показал им, тварям,
напоследок! Так ведь нет ни того, ни другого до самой проклятой
Камчатки!.. Юрка говорит: надо срочно осваивать тум-мо, иначе
каюк. Пример брать с Голобородько. А я бы лучше, если б ноги слушались,
выполз из своего логова и придушил бы голыми руками этого розовощекого
подсвинка-родомысла. Сил бы хватило — если б еще шмат свинины...

Все, они уже в храме. Теперь можно. Лихорадочно роюсь в тряпках:
Боже... неужели... вытащили, пока спал? Нету, нету, нету — где
же?.. Уф-ф, наконец-то. Отлегло от сердца. Никто не увидит, точно.
Сокровище мое. Только Юрка, друг, о нем знает. Ему я еще верю,
а больше никому — до самой Камчатки гребаной. Вынимаю, руки дрожат,
не слушаются, укладываю осторожно на ладони. Вот они — родненькие,
милые: «Longines», механика, Швейцария. Пятьсот бывших долларов.
Как я хорошо когда-то зарабатывал, однако! Тикают так ласково...
Все, что осталось от прежней жизни. Сейчас ведь даже китайского
батареечного будильника не сыщешь... Золотые, узкие стрелочки.
И дышать на них боюсь. Семь тридцать, ровно. Бежит, бежит секундная...
Тончайшие шестеренки внутри. Вся гармония мира здесь, весь смысл
цивилизации. Они — не я, они выдержат. Еще, может, сто лет будут
тикать. Еще, может, переживут все это безумие... Спрятать бы в
них свою душу, схорониться под титановым прочным корпусом и ждать,
ждать лучших времен...

Неожиданный шум заставляет меня обернуться. Вздрогнуло, остановилось
сердце.

— Намо бхагавате! Ты как, старичок?

Юрка, друг... Сбежал из храма? Или радение кончилось раньше времени?

— Держусь, Юрчик. Ты чего в самоволке-то?

— Да так... Случайно.

— Не рисковал бы...

Оброс по самые виски, тощий, как селедка, глаза запали глубоко
в череп.

— Помогает трава?

Длинные волосы — похож на Христа Распятого. В чем только душа
держится?..

— Мне бы не травы, мне бы травки...— силюсь улыбнуться.

— Шутишь все,— озабоченно бормочет он, приближается осторожно,
садится рядом на корточки. Дышит тяжело.

— У тебя нет, Юрок, случайно холодной котлеты за пазухой?

Молчит; губы сжаты, сухие. Не могу понять выражения его глаз.
Резко наклоняется ко мне, и дрожащим шепотом вдруг в ухо:

— Слышь, старичок... отдай, а? На хера они тебе, все равно ведь
помрешь скоро. Они такие... теплые... греют. Ты же их на тот свет
все равно не заберешь... А я... я еще жить буду. Меня завтра старый
родомысл в светоч Двиновку переводит, на сев. В Двиновке, говорят,
всегда хлеба много... Отдай, а?

— С ума сошел? — я с трудом разбираю его речь, слова рассыпаются,
как шестеренки разбитых часов.

— По-хорошему отдай! — шипит он яростно и тянет ко мне тощие руки-грабли
с растопыренными пальцами.— По-хорошему отдай!

— С ума сошел? — механически-бессмысленно повторяю я.

Внезапно его пальцы смыкаются на моем горле, наливаясь пружинистой
сталью. Спутанная борода колет лицо; смрад изо рта, булькающий
хрип:

— Отда-а-ай!! — выкатывает обезумевшие глаза.

А. Москвитин. «Битва»

Моя ладонь, независимо уже от заходящегося последней судорогой
тела, ныряет под матрац, набитый гнилой соломой, сливается с гладкой
деревянной рукоятью, делает резкое движение вверх и вбок... Юрка
визгливо и коротко всхлипывает, сучит ногами. Помогая себе другой
рукою, я быстро переворачиваю его на спину и всем весом налегаю
на нож. Похрустывая, он медленно входит в тело до отказа. Мой
друг дергается несколько раз, но затихает быстро. Вытаскиваю лезвие
и жадно приникаю губами к ране, кровь бьет из дыры в Юрке неровными
толчками. Ух, горячая! До чего мерзкий вкус... Надо, надо! Заставляю
себя пить — и с каждым глотком чувствую, как возвращаются силы.
Надо: это лекарство, это лекарство! Отираю липкий рот рукавом,
по-деловому встаю на ноги. Верный «Longines» показывает без трех
минут восемь. Времени совсем мало. Быстро раздеваю труп, пробую
пальцем лезвие — острое! — отделяю от кости несколько более-менее
сохранившихся крупных мышц. Вскрыв брюшную полость, извлекаю печень.
В холодном воздухе от нее валит сырой пар. Чудовищным усилием
воли, сцепив зубы, заставляю себя не откусить: позже, позже! Собираю
мясо в мешок, напяливаю рваную телогрейку. Гордо затягиваю на
полупрозрачном запястье крокодиловой кожи мягкий ремешок. Как
весело бежит секундная! Так: нож, спички...— все, кажется. Сухариков
не забыть. В лесу разведу огонь, завялю мясцо. Пока они там хватятся,
пока найдут тело... Лысый Рерих с ненавистью буравит меня волчьими
зрачками: заложу! Улыбаюсь иконе Звенты-Свентаны в углу: что,
милая, будем жить? И, мне кажется, она, голубоглазая, улыбается
тоже и безмолвно отвечает: конечно, будем!