Литературная критика

Говорят, что у каждого своя правда. Это так, но всем известно,
что существуют и общие правды, национальные, народные, родовые,
семейные, барачные, дворовые, в общем, коллективные человеческие
правды, когда некая истина может существовать, лишь будучи одной
на всех. Всяческие военизированные и карнавальные шествия, массовые
манифестации, просто праздничные гуляния, ревущие толпы на стадионах.
За всей этой массовой психологией по определению
кроется некая правда, даже если ревущие толпы орут «хайль Гитлер»
или «смерть троцкистко-бухаринским собакам» каким-нибудь.

Правда, может быть, заключается не в том, что кричат и чего требуют
толпы, и не в том, чему они восторгаются или негодуют, а в том,
как они это делают, или, вернее, в том, что они это
(не важно каким смыслом наполняет это массовое
сознание) делают вообще.

Люди танцуют — вот в чем правда. Они всегда танцевали.

Танец, возможно, наиболее древнее из искусств. Да и искусство
ли это?! Там, где искусства танца слишком много, танец как будто
теряет свою сущность. Искусство ведь, будучи безумным, маргинальным
явлением, обязано представляться явлением вполне адекватным своему
положению социального института. Естественно, с элементами эпатажа,
скандала, вызова — это включено в парадигму. Но ведь истинный
танец и сам по себе скандал для рационализированного
общественного сознания. То есть, танец без намека на искусство,
все эти нелепые ужимки, прыжки и помавания рукавами и платочками.

Танец — это открытая заявка на право на жизнь и на ее продолжение.
Танец должен привлекать и отпугивать одновременно. Это форма агрессии
или самозащиты, это психологическая атака и средство коллективного
самовнушения, транс, эйфория, отключка от так называемого разума,
ничтожного пустяка по сравнению с тем важным, манифестацией чего
и является танец.

Танец, при всей его интимности, не может быть личным, индивидуальным
делом одиночки. Это штука общественная, и нужен хотя бы один зритель.
Это правило действует для всего животного мира, к которому, разумеется,
принадлежит и человек. И все же танец — интимная вещь. То есть
танец — это когда самое интимное и сокровенное делается публичным
и вызывающе демонстративным.

Во всем животном мире только человек практикует по-настоящему
коллективные танцы. Под коллективными танцами я, разумеется, имею
в виду не «танцуют все!», а те случаи, когда танцующие в количестве
более двух как бы сливаются в одно целое, и это, в основном, чисто
мужские танцы, хотя бывают и исключения.

Господствовавшие в Европе в конце 19 и в начале 20 века социальные
идеалы потерпели крах, потому что не принимали танец в расчет.
Не индивидуальный псевдоимморализм Ницше подточил европейское
оранжерейное дерево добра и красоты, а танец!

Опираясь на опыт мировых и гражданских войн недавнего прошлого,
сначала Сталин вовлек своих подданных в пляску их правды, потом
это сделал Гитлер. Глупо рассуждать о том, что это, мол, были
разные танцы, или, наоборот, одинаковые. Какие бы они ни были,
эти пляски, хорошо закончиться они не могли.

Вас никогда не посещало тревожное чувство, когда вы наблюдаете
многотысячные демонстрирующие толпы, карнавальные шествия, парады
— чувство, что чего-то здесь не хватает для полного, так сказать,
удовлетворения? Я думаю, посещало, и, если немного поразмыслить,
то легко понять, чего же, собственно, не хватает. Жертвоприношения!

Воинственные горские племена и сейчас непременно сопровождают
свои боевые танцы убийством жертвенных животных, и наоборот. Да
и современные войны горцев чем-то напоминают войны ацтеков, которые
велись ради захвата тысяч пленников, необходимых для ритуального
принесения в жертву. Универсум у них, понимаете ли, был такой,
а не такой, как у покоривших этих варваров цивилизованных европейцев.
Но никакие горцы или ацтеки и близко не сравнятся с равнинными
европейскими племенами по части человеческих жертвоприношений,
венчающих их грандиозные танцы и шествия.

В эпоху политкорректности и отмененной классовой борьбы суррогатами
коллективных танцев являются, по преимуществу, так называемые
совместные «боления» на стадионах. Болеют за «своих», когда обязанность
исполнять непосредственные ужимки и прыжки делегируется членам
своей команды, а десятки тысяч «болельщиков» просто совместно
машут руками, поют, орут, оставаясь на месте и мысленно разрывая
членов враждебного племени на части. Футбольная команда на стадионе
не мяч гоняет, а демонстрирует право сотен тысяч людей на жизнь
и продолжение рода.

У ацтеков тоже был свой футбол, и проигравших честно и натурально
приносили в жертву, всех до единого.

Вот такие размышления возникли у меня в развитие, собственно,
всего двух коротких высказываний двух весьма уважаемых людей.
Сначала профессор Богомяков высказался на форуме по поводу моей
статьи «Правда как деконструкция» (о больничных рассказах Олега
Павлова) в том смысле, что кроме правды скорбных мест существует
еще и чрезвычайно глубокая правда массовых праздников и гуляний.
А потом и Олег Павлов написал в письме, казалось бы, спорную вещь,
а именно: «По-моему, любым праздником движет страх, а не радость».
Последнее утверждение, действительно, кажется слишком сильным,
но это, возможно, только на самый первый взгляд. Даже слишком
очевидной представляется высказанная Олегом Павловым истина, на
взгляд, так сказать, второй. Ведь не только человеку, но и высшим
животным вообще, свойственны эмоции торжества, удовлетворения,
победы, а, следовательно, и поражения, отверженности, падения.
То есть третьего выбора нет. Всегда дихотомия. Победа или смерть.
Любимая или смерть. Родина или смерть. Справедливость или смерть.

Праздник — или смерть!

А смерть неизбежна, и это такое событие, которое люди просто обязаны
были бы отметить с размахом — свою собственную смерть! И, поскольку
во временных окрестностях смертного часа ни сил, ни времени для
приличествующего торжества не бывает, то следует заранее побеспокоиться
о нем. И люди беспокоятся всю жизнь, и, отмечая хотя бы и свой
день рождения, как бы превентивно торжественно провожают себя
в мир иной.

Не случайно именно Лев Толстой, этот писатель, наиболее остро,
я считаю, во всей мировой литературе, включая Шекспира, переживавший
«проблему смерти» каждого человека как свою личную проблему, уделил
в своем творчестве такое огромное место описаниям различных празднеств,
балов, парадов, то есть, говоря обобщенно, танцев.

Иногда кажется, что Лев Толстой не мог не обратиться к опыту русской
войны с Наполеоном хотя бы потому, что регулярные сражения того
времени были так неотразимо похожи на коллективные мужские танцы
с последующим массовым жертвоприношением. Эти правильные ритуальные
передвижения ровных каре, синхронные повороты стройных рядов,
так похожие на синхронные маневры стайных рыб, под музыку и барабанную
дробь, кажется, завораживают Толстого и интересуют его гораздо
больше знаменитой дубины народной войны! А великолепное описание
парада перед Аустерлицем?!

Но и гораздо менее масштабные человеческие танцевальные проявления
имеют в мире Толстого огромное значение. И знаменитый сольный
простонародный танец Наташи Ростовой словно бы ключ, или один
из ключей, ко всему мировоззрению Толстого. Анна Каренина, в сущности,
описание непрерывного танца Анны и Вронского, начавшегося на вокзале,
и на вокзале же и законченном жертвой Анны. Рубка леса — танец!
Совместная с крестьянами косьба Левина — танец! И нескончаемые
описания балов и того, что «после бала», будь
то дуэль Безухова и Долохова или зверская экзекуция провинившегося
солдата.

Впрочем, случай Толстого — это слишком явный, хрестоматийный,
дидактический случай обращения писателя к архетипам, проявленным
в разнообразных формах «праздничного поведения». Закрадывается
мысль и зарождается гипотеза о том, что, если уж литература —
это человековедение, то и любой настоящий художник слова не может
избежать того, чтобы и самому не пуститься в пляс вместе со своими
героями. Не говоря уже о том, что и лежащие в основе любого языка
логические конструкции воспринимаются человеческим сознанием как
своеобразные вербальные «па», и там, где говорят о музыке слова,
следовало бы говорить и о его хореографии.

Да и самый «рейтинговый» герой всей мировой литературы, принц
Гамлет, гибнет, танцуя, ибо, как известно, фехтование — это и
есть балет с финальным человеческим жертвоприношением, символическим,
или не совсем.

Так что, танцуем пока.