Литературная критика

К. Леви-Стросс

В дополнение к структуралистскому анализу волшебной сказки
Леви-Строса и формалистскому ее анализу Проппа, мне захотелось
попробовать сделать попытку ее экзистенциального анализа.
Действительно, ведь не рассматривать же сказку с позиций социологии
постмодернизма. Это была бы уже нешуточная претензия на
академизм, то есть, претензия не вполне адекватная.

Итак, при подходе как бы экзистенциалистском, нас могут интересовать
следующие сказочные мотивы (по Проппу): мотив беды (то, с
чем нельзя не считаться; проблема бытия и существования с
сопутствующим идеологическим арсеналом), мотив трудной задачи
(забота; то, с чем нельзя не считаться), мотив помощника
(некто всесильный).

В. Я. Пропп

Если Пропп сводит все сказки к одной, то нас это вполне устраивает
так же, как и уравнивание в соответствующих смыслах
Леви-Стросом сказки и мифа. Отдавая себе отчет в том, что Пропп как
раз подвергал резкой критике посылку Леви-Строса о равенстве
сказки и мифа, а Леви-Строс никак не соглашался с точкой
зрения Проппа на множество сказок как вариантов одной сказки
универсальной, мы в данной работе, однако, объединяем две эти
плодотворные идеи, так как это объединение представляется
нам еще более плодотворным. В конце концов, с нашей точки
зрения, в большинстве волшебных сказок неявно царит
один-единственный миф. Геракл побеждает Льва. Давид побеждает Голиафа.
Мальчик-с пальчик побеждает людоеда. Золушка одолевает
мачеху. Побеждают Иван-дурак, Емеля и кот в сапогах. Вечно одно и
то же, то есть карлик одолевает великана. Это при том, что в
«реальности» великан раздавил бы карлика даже не заметив
факта, раздавил бы со всеми его идеями добра, справедливости,
любви, верности и правды.

Для нас здесь рассмотрение идей, владеющих сказочными героям,
гораздо более важно, чем прояснение каких-то других моментов,
связанных с историческими корнями сказки. Можно только
подчеркнуть ту точку зрения, что каковы бы ни были генетические связи
сказки с обрядами и религиями, со строгой точки зрения
любой современной религии почти любая сказка — это грешный
рассказ о грешниках.

Но кто сказал, что таковые идеи обуревают карлика?! Разве
справедливо со стороны мальчика-с пальчик было так подставлять дочек
людоеда, невинных где-то крошек, да так подставлять, что
родной папаша слопал их, не подумавши?! Дети ведь за отца не
отвечают! Опять таки, Геракл мог бы преспокойно как-нибудь
только слегка придушить льва, ведь лев — неотъемлемая часть
природы, а уж потом отвести обездвиженное животное куда-нибудь
подальше, где оно бы не представляло опасности для сельских
жителей древней Греции. Но герой превысил пределы необходимой
самообороны, а это несправедливо. А зачем нужно было
Ивану-дураку при содействии соответствующего биотехнологического
робота (помощник) живьем варить в кипящем молоке престарелого
монарха, пусть и сластолюбивого не в меру?!

Разумеется, специалист по историческим корням сказки сразу объяснит
нам, что все эти злодейства, учиняемые по ходу дела героем,
они чисто символические, в переносном смысле, иносказания,
призванные фиксировать некоторые архетипические черты
социальной жизни в соответствующие эпохи, да и парадигма
сказки-мифа уж такова.

Возможно, но и с точки зрения экзистенциального анализа вопросы,
касающиеся злодейств торжествующих положительных героев, они
тоже почти чисто риторические. Конечно, если абсолютная власть
развращает абсолютно, то и власть сверхъестественная должна
сверхъестественно же и развращать. Но дело не в этом. Ведь
герой волшебной сказки в момент своего финального торжества
оказывается, буквально как ницшевский сверхчеловек, по ту
сторону добра и зла! А там уж, действительно, трудно сразу
сориентироваться, что такое хорошо и что такое плохо?! Особенно
если учесть, через какую стадию духовного отчаяния,
доказывающую как раз полное присутствие у него всех прогрессивных
идей, на момент кульминации приходится пройти несчастному
сказочному герою! Да, это стадия идейного тупика и агрегатное
состояние краха, к которому, собственно, и привели героя эти
самые сверхценные идеи-мечты, как-то любовь, счастье и так
далее, смотри выше. Да, пожалуй, мы согласимся с тем, что
оставленность бытием для сказочного героя не проблема до тех
пор, пока он вместе со всем своим рациональным багажом идеалов
не попадает в ситуацию не просто «беды», а очень большой
«беды».

Всегда почти одна и та же история случается с волшебными героями,
этими простоватыми и милыми молодыми людьми, или хитроватыми,
но тоже милыми, и всегда молодыми. Они попадают в ловушку, в
тупик, получают предложение, от которого отказаться не
могут, и принимают его в полном понимании невыполнимости миссии.
(Пропп называет этот сказочный мотив мотивом трудной
задачи). Далее, герои, озабоченные, просто убитые этой трудной,
невыполнимой задачей, приходят к жене, невесте, подруге, и
даже не считают нужным сообщать своей герл-френд насчет
задания. Надежды-то нет!

«Да в чем проблем-то?! Чего такой смурной, блин горелый?! Огниво
(устойчивый сказочный мотив; огниво обычно служит для призыва
коня-горбунка или здоровенной собаки) что ли опять...
потерял?!» — не выдерживает герла! Ведь девушки любят веселых и не
любят грустных солдат! «А миссия невыполнима!» — вяло
парирует герой и объясняет популярно, какую чертову уйму саженцев
ему надо к завтрему высадить, дворцов золотых и хрустальных
мостов настроить. К удивлению недотепы ситуация нисколько не
давит девушке на психику. «Ерунда!» — только и говорит она,
или вообще ничего не говорит, а идет на кухню хлопотать по
хозяйству. Ничего себе, помощник! «Так что делать-то?!» — не
отстает Иван, или Емеля от царевны-лягушки, или от Василисы
Прекрасной и Премудрой. «А ничего не делать! — поясняет
сожительница.— Спать ложись!». «Утро вечера мудренее что ли?!»
— догадывается, наконец, туповатый рыцарь Добра. «Ну, дык! —
сдается Василиса.— И коли надо, прими седуксен!». Типа
старинное сонное зелье. Отметим, что иногда «спать ложись»
заменяется на «не ложись»! Это так называемое сказочное
«испытание сном», когда герой вопреки здравому смыслу должен проявить
терпение, не смыкать глаз, и тогда узрит что-нибудь,
поймает жар-птицу или волшебного коня, и много ему от этого добра
будет. Вариант, без иронии, весьма жизненный тоже, но нас
здесь интересует более ситуация полного отчаяния, при которой
уж никакие бдения и труды не помогут, когда, воистину,
миссия невыполнима, без дураков!

И Иван безвольно, или, наоборот, мудро заваливается спать, даже не
подозревая, что, пусть временно, но зато тотально, прощается
в этот момент с миром идеальных сущностей, концептов и
конструктов, социальных идей и категорий позитивного.

Собственно, точно так же в так называемой реальности поступают и все
обычные люди в моменты отчаяния, кризисов, «безвыходных»
всяких ситуаций. С той только разницей, что в «реальности»
«реальному» Ивану наутро или отрубят голову, или хорошенько
отмутузят, или, вполне вероятно, махнут рукой и отпустят на все
четыре, да еще и на дорогу снабдят материально, только
отстань!

Потому что, как ни крути, а наши собственные представления о
тупиковости, безнадежности, безвыходности — они формируются из
наших же внутренних установок на добро, из наших тех самых
стереотипов «правильной» жизни, которые и превращались бы в
кризисных точках в логику смерти, если бы другая совсем логика,
логика отчаяния, не подвергла бы мгновенной деконструкции
весь этот обычно совершенно необходимый, идеальный замок на
песке. В отсутствии экзистенциального «не отвертеться», когда
все ОК, логика смерти как раз действует вернее, исподволь,
пользуясь, грубо говоря, симулякровой сущностью
основополагающих знаков, смыслоутратой то есть, и богооставленностью,
говоря вообще. Но сказок об этом не сочиняют. Кажется.

Но продолжим! Наш герой просыпается и, к страшному его потрясению,
он не погиб, а шоу продолжается, жизнь продолжается, несмотря
на крушение иллюзий, их временную совершенную отставку.
Другого-то выхода не было! У жизни как таковой, у жизни, как
суммы социально-биологических существований, оказывается,
имеются свои собственные, общие институты самосохранения,
независимые от индивидуально действующих инстинктов. Они
заключаются в том, что в тех случаях, когда рациональные по
назначению, но ставшие иррациональными по ситуации идеалы оказываются
несовместимы с этой самой жизнью в самом ее примитивном,
непосредственном смысле, то идеалы эти на время даже не
отменяются, а как бы исчезают, как дым. Отчаявшийся человек,
наутро проснувшись, обнаруживает, что его принципы и иллюзии, эти
звери, загнавшие его в смертельную ловушку, ушли. Что-то
спугнуло их, и они сбежали. И несостоявшаяся жертва, вдыхая с
наслаждением воздух, с которым уже накануне мысленно
простилась навсегда, и ощущая небывалую свободу, идет по жизни
дальше, не очень замечая, что эти звери ушли совсем не далеко, а
только чуть отдалились просто потому, что их предназначение
— гнать жертву по только им ведомому маршруту к только им
ведомому пункту назначения, но никогда не загонять ее до
смерти.

Как видим, логика отчаяния, изложенная в волшебных сказках,
совершенно такая же. И удивительно, что не только в сюжетной части
волшебная сказка заключает в себя всю мировую последующую
литературу, но и в части идейной, в самой утонченной ее
философской части. Стоит только вдуматься. Конечно, мировая
литература вовсе не ограничилась однообразными трактовками
универсальной философско-сказочной формулы «утро вечера мудреней».
Она пошла, скорее, от противного, и все же можно считать, что
дальше интерпретации этой формулы, пусть и весьма вольной
интерпретации, литература не пошла, и в этом смысле, в
философском, вся мировая словесность — и самая авангардистская, и
модернистская — это все равно реализм.

Современная философия волшебной сказки ведь какая?!
А не надо брать топор и идти убивать старушку! Не надо
убивать во сне никого, как ни подзуживает безумная супруга. И
призраков не надо слушать, и задавать вопрос «to be or not to
be» — не надо! А надо лечь спать, в крайнем случае выпив
валерианки, и просто проснуться утром, какой бы отвратительной
и безвыходной не казалась ситуация. Эта философия сказки
очевидна.

Л. И. Шестов

Парадокс заключается в том, что, когда речь идет о литературе, то
именно в сказочном варианте, в варианте таком обыденном, и
происходит временная и спасительная аннигиляция идей, которые
(само это слово уже, «идея») так «ненавидел» один из
квазиэкзистенциалистов, Лев Шестов. Великий Шестов потратил жизнь и
тома сочинений написал блестящих для того, чтобы избавить
(правда, чисто теоретически) персонажей, вляпавшихся вольно
или невольно в трагедию, от лишающей их надежды власти
рационалистической морали или разума. Шестов предлагал и Макбету, и
Раскольникову для спасения своей души от окончательного
распада не останавливаться в преступлениях, не признавать ни на
мгновение никакой другой этики, кроме своей собственной, и
сам же Шестов тут же и констатировал, что этакое —
невозможно! И вот, в том и заключается парадокс, что все эти Макбеты
и Раскольниковы только тогда могли рассчитывать на торжество
своей собственной, внутренней этики, когда бы, дойдя до
последнего отчаяния, отказались от борьбы за это торжество с
топором и мечом, и доверились, грубо говоря, самой жизни в
этом деле, на века, впрочем, не рассчитанном. Да, собственно,
Порфирий Петрович так все и объясняет Раскольникову с
несвойственным для судебного пристава задушевным пафосом. Конечно,
Порфирий Петрович немного передергивал, или сильно
передергивал, так как я очень сомневаюсь, а смог бы Раскольников
дойти до необходимой степени экзистенциального отчаяния, не
возьми он в руки топор?! Во всяком случае, тут потребовался бы
роман объема «Войны и Мира», не меньше. А в сказке все проще!
Получи «трудную задачу» и спи, отдыхай! Но на то она и
сказка!

Разумеется, я никак не оспариваю огромную утешительную роль
творчества Льва Шестова для ищущих в философии поддержки и надежды,
то есть для столкнувшихся с тем, с чем нельзя не
считаться! Наоборот даже. Я просто хочу обратить
внимание на то, что безбожная, в общем-то, даже порой греховная
сказка в главном своем духовном послании близка к истинно
религиозному, то есть — искреннему призыву к вере! И я,
откровенно говоря, до конца не уверен в таком случае, что логика
сказки верна только над множеством
обыденного. Дело-то в чем?! История двадцатого века не оставила нам
места для колебаний, единственно возможная философия трагедии
— это и есть вера в Бога. И это означает, что никакой особой
философии трагедии — не существует. В отличие, к сожалению,
от собственно трагедии.

И кстати, та же самая вера и подскажет верующему, а что является
поистине трудной задачей, уйти от решения которой самому, то
есть лично, никак не возможно. Впрочем, храни Бог, как
говорится!

Вот и все, пожалуй, об этом.