Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

• Продолжение
• Начало

2. Селиванов учится курить

Селиванов стал взрослым. Вечером он купил коробок спичек —
новенький, с еще не исцарапанными боками, с яркой этикеткой на
боковой стороне. Но стоило ли думать о нем сейчас? Нет, не стоило.
И Селиванов не думал о нем. Он шел по деревянным мосткам к
пристани и думал о том, как бы мать сильно не отстала.

Ночь накануне была неспокойная. Он долго не мог уснуть, ворочался со
стороны на сторону, старался запомнить запах и вкус того
воздуха, которым дышал, и цвет своих старых изношенных
ботинок. В голову лезли разные мысли. Почему у учительницы
Валентины Ивановны, самой красивой женщины поселка, нету мужа? Когда
в поселковой библиотеке закончится ремонт? Отчего лосось
выбрасывается на берег после ледохода? Странные мысли лезли в
голову. А еще он мечтал о большом городе, где никогда не
был. Воркута, где он два раза был на зимних каникулах вместе с
классом, в счет не шла. Воркута — не большой город. К тому
же там не бывает лета.

Настоящего лета Селиванов ни разу не видел. Он вырос в ненецком
поселке Усть-Кара. Его отец приехал сюда откуда-то с юга, но он
никогда не спрашивал отца об этом, поэтому даже не знал
толком, в какой земле лежат его предки.

Отец, крепкий приземистый мужчина, приехал сюда, конечно, не от
лучшей жизни. Никто толком не знал, что его погнало на край
света. Сразу же по приезду он устроился в рыболовецкую бригаду
на Кару, а через год женился на «чухонке». Когда она родила
ему сына, он получил квартиру в бараке от «Рыбхоза» и стал
жить. Странный это был человек, Селиванов-старший. Пил он
редко, очень редко, но, если напивался, что-то дикое,
первобытное просыпалось в нем. Он сидел на кухне один, насупившись,
раскачиваясь на табуретке, и тогда подходить к нему боялись и
жена, и сын. Он выстанывал из себя какие-то
нечленораздельные звуки, потом плакал о чем-то своем. Это продолжалось
три-четыре дня. Потом он ложился спать и спал столько же, чтобы
проснуться таким, как прежде, и снова жить трезвой жизнью
месяцев девять-десять — он словно вынашивал свою тоску, как
беременная женщина вынашивает младенца.

Летом бригада отца уходила в Карское море на промысел лосося, и
тогда семья не видела его до самой осени. Когда случалась
оказия, отец присылал домой рыбу в небольших фанерных посылках, и
Селиванов, видя, как этому рада его мать, тоже делал вид,
что очень доволен этим, хотя не очень-то любил рыбу. В
коротких, в скупых на слова письмах отец жаловался на ломы в костях
из-за дурной погоды, на частые поломки судна. В конце
обязательно давал напутствия жене по хозяйству. Сыну он ничего не
писал.

Отец был на промысле и в то лето, когда Селиванов закончил школу.
Такой возможности может больше не представится, думал он и
сообщил в одно утро о своем давнишнем решении матери. Он знал —
она не станет его удерживать.

Продали телевизор, ковер, две пуховые перины. Селиванов сам
расклеивал объявления на деревянном щите возле продовольственного
магазина. Мать выковыряла из забитой мхом щели носовой платок
с заначкой отца. Собралась небольшая сумма. Костюм Селиванов
отцовский взял — ему все равно не нужен, некуда ходить
здесь в костюме. Правда, в дорогу его решил не надевать —
запачкается. Аккуратно свернул и положил его в небольшой фанерный
чемодан. Туда же сложил смену белья, старую отцовскую бритву
(своей еще не было, не брил Селиванов бороды, но в будущем
ведь пригодится — нельзя без бритвы в будущем обойтись),
часы-будильник из дома взял — тоже вещь полезная — и книгу
«Мартин Иден» Джека Лондона — старый невозвращенный школьной
библиотеке экземпляр.

Мать провожала его до пристани молча. Селиванов, в новых блестящих
ботинках, нес чемодан, часто перекладывал его из руки в руку.
Как ни старался, он шел быстрее матери, и, когда она от
него отставала, ставил чемодан на деревянный трап и ждал ее. На
ней было старое драповое пальто, которое она носила вот уже
двенадцатый год. Дожидаясь ее, Селиванов мечтал о том, как
приедет домой на каникулы и привезет ей японский
непромокаемый плащ, хороший, утепленный плащ, лучше которого в поселке
не будет еще много лет, о котором будут рассказывать детям и
мечтать о котором будут долгой полярной ночью.

На пристани мать поцеловала его сухими губами в щеку. По деревянным
мосткам Селиванов поднялся на катер. Через десять минут,
коротко прогудев, катер тронулся. Мать осталась со своей рекой,
по берегам которой жили ее боги.

Сначала по берегу тянулись склады. Огромные ржавые замки висели на
дверях. В некоторых складах еще лежали стройматериалы, в
некоторых не было ничего. Потом началась тундра. Селиванов
закрыл глаза и стал представлять, как приедет в город, настоящий
большой город, где люди ходят по асфальту, где даже весной
не нужно надевать резиновых сапог, и где совсем не хочется
спать, так мучительно спать.

Его растолкала бабка, сидевшая на палубе рядом с ним в окружении
бесчисленных баулов, тюков и картонных коробок. Она навсегда
уезжала на «материк» и увозила с собой весь свой нехитрый
скарб, накопленный за долгую жизнь в Усть-Каре. Первые секунды
Селиванов не мог ничего понять, а когда вспомнил, где
находится, ему вдруг сделалось так тоскливо, как бывало только в
детстве, когда он стоял на берегу моря и смотрел, как волны с
шумом накатываются на прибрежную гальку. Он мог так стоять
часами, и мать всегда знала, где его искать. Иногда она
приходила к нему на берег и неслышно садилась позади него на
камень. Это было очень давно, с тех пор он уже вырос, он
возмужал, а мать его постарела. Но так ведь и должно быть. Так и
должно быть.

— Как, уже пора? — спросил он, поднимаясь с палубы и растирая
ладонями закоченевшие ноги.

Селиванов спустился с трапа и пошел в сторону железнодорожного
вокзала. На берегу стояло несколько человек встречающих, и,
проходя мимо них, он обратил внимание на безрукого старика со
значком ГТО на правой стороне пиджака. Старик проводил
Селиванова долгим немигающим взглядом, а когда встретился с ним
глазами, кротко улыбнулся и слегка кивнул ему головой. Но
Селиванов его не признал. Проходя мимо старика, он сплюнул сквозь
зубы и прошел мимо. Здесь у него не было родственников.

Пошел моросящий дождь, временами переходящий в мелкие ледяные
крупинки, и куртка Селиванова быстро пропиталась влагой. Он дошел
до вокзала и встал в конец очереди; из четырех вокзальных
касс работала только одна, поэтому немногочисленная очередь
возле нее никогда не кончалась. До поезда оставался еще час.

Когда подошла его очередь, Селиванов купил билет и вышел на улицу.
Поглядел по сторонам и уверенно двинулся к привокзальному
ларьку.

— Пачку «Примы»,— сказал он и небрежно бросил в окошко палатки
скомканный червонец. Забирая с пластмассового блюдца сдачу, на
углу вокзала он снова увидел старика со значком на груди.

Старик смотрел на него, как голодная собака смотрит на своего хозяина.

— Ты кто? — спросил Селиванов.

— Так... живу я здесь... мне того,— старик замялся,— денег бы мне.

Селиванов нашарил в кармане сдачу от червонца и протянул старику.
Старик повернулся боком и кивнул на карман пиджака. Селиванов
ссыпал мелочь ему в карман, и старик скрылся за углом
вокзала.

Голова Селиванова закружилась, он с отвращением выбросил сигарету в
лужу и прислонился к стене вокзала. В небе показались дикие
гуси. Они летели с юга, чтобы к осени улететь обратно. Зачем
они летят, черт их возьми, зачем они летят? Гуси пролетели
над вокзалом, переполошив детей, и уже за рекой повернули на
Копьтевские болота. Некоторые из них не доживут до осени,
но ведь это не имеет никакого значения для стаи. Это не имеет
никакого значения, подумал Селиванов и снова сплюнул на
землю.

Подали состав. Селиванов подошел к своему вагону и, предъявив
проводнице билет, скрылся за дверью тамбура. На улице снова
заморосило.

В вагоне было темно. Селиванов прошел внутрь и, отыскав пятнадцатое
место, закинул чемодан наверх. Не снимая куртки, он забился
в самый нижний угол, так что, когда пришли его соседи — еще
не пожилая пара (место тринадцатое и четырнадцатое) — они
сперва его не заметили, и супруг стал выговаривать своей жене
за то, что она не улыбнулась Кулькову, когда тот, уже на
перроне, предложил — «в шутку, ты же понимаешь, в шутку» —
бросить эту дурацкую затею с санаторием и лучше поехать завтра
на шашлыки.

Селиванову стало неловко. Он хотел было пошевелиться, как-то выдать
себя, но почему-то не мог. Впрочем, его уже заметили, и муж
холодно добавил:

— В конце концов, он мой начальник.

Суетливо и бестолково супруги стали распаковывать вещи, перекладывая
что-то из одной сумки в другую, и, чтобы не мешать им,
Селиванов вышел в тамбур. Ему совсем не хотелось курить,
воспоминание о недавней сигарете вызывало в нем тошноту, но он себя
пересилил. Достал из кармана куртки пачку, извлек сигарету
и вложил ее в уголок рта. Снова порылся в карманах. Спички
оказались в заднем. Чиркнул одной из них по коричневому боку
коробка. Головка спички вспыхнула и тут же стала гаснуть, и
он, неумело прикрывая огонек ладонью, поднес его к губам.
Лицо Селиванова озарилось красным светом и в полусумраке
тамбура стало похоже на медную посмертную маску половецкого
князя, он в журнале такую видел. Но маска покрывала его лицо не
дольше мгновения: он помахал спичкой в воздухе и огонь потух.

Поезд резко тронулся с места и медленно — впрочем, с каждой секундой
все быстрее и быстрее — стал набирать обороты. Через стекло
Селиванов видел огни ночного поселка. В светлом сумраке
летней полярной ночи они светили неярко; некоторые из них —
самые близкие — проносились очень быстро, другие еще долго
оставались в экране окна. Впрочем, и тем, и другим было суждено
скрыться, остаться где-то позади. И, докуривая сигарету,
Селиванов заметил, что за окном и в самом деле огней уже нет.
Теперь уже можно забыть о поселке, подумал он. Навсегда.

Вернулся из тамбура, сел на свое место. Освещение в вагоне включили
на полную мощность. По коридору стали, не переставая,
сновать пассажиры — обживали новое пространство обитания, на
котором им предстояло жить на протяжении двух суток.

На протяжении этих суток Селиванов выкурил все свои сигареты, и уже
перед самой столицей ему пришлось даже выходить на какой-то
станции из вагона, чтобы купить новые. Нет, курить ему еще
не нравилось, не нравилось то, что приходится вдыхать в себя
едкий дым, от которого потом долго кружится голова. Зато
было приятно держать в руке сигарету, на конце которой тлел
маленький красный уголек, и в этом угольке, если долго
приглядываться, можно было увидеть волны серого океана и красную
пену, скапливающуюся на его неровной поверхности.

В тот день он проснулся рано, не было еще и пяти. Причиной его
пробуждения была минутная остановка на заброшенном полустанке:
такое часто бывает в поезде — ухо привыкает к стуку колес и
настораживается, когда наступает тишина. Селиванов открыл
глаза и увидел большую жирную муху, ползущую по синему, едко
пахнущему на солнце кожимиту верхней полки. Тишина насторожила
его, он вскочил со своей полки и сразу к окну. Вид пустынной
насыпи вместе ожидаемого многолюдного перрона его успокоил,
но уснуть он уже не мог.

Через два часа проснулись соседи. Сначала поднялись супруги,
бежавшие от кульковских шашлыков в санаторий. За ними с верхней
полки спустился шахтер Потапов, едущий к родителям в Краснодар
проживать заслуженный отпуск.

Шахтер всю дорогу пил пиво, выходя на крупных и не очень станциях и
пополняя свои запасы, и теперь, проснувшись утром к концу
вторых суток, имел довольно помятый вид, а в глазах его была
животная тоска. Взгляд его немного повеселел, когда он увидел
Селиванова, над которым уже успел взять себе в привычку
подтрунивать. Впрочем, делал он это совсем не со зла, а скорее
от скуки.

— Ну что, нерусский? Пойдем курить? — достал из разваливающейся
пачки толстую «Беломорину», вставил ее в зубы.

Вышли в тамбур. Озорной огонек промелькнул в глазах шахтера.

— А ты в школу правда на оленях ездил?

— Да. А в магазин надо палку с собой тяжелую брать: в коридоре
пингвины стоят, греются — без палки никак не пройти.

Шахтер смеется. Так и должно быть. Селиванов это хорошо знает — так
и должно быть.

Поезд подъезжал к большому городу. За окном мелькали унылые
кирпичные здания таинственных контор и дымящиеся трубы то ли
цементных, то ли хлебопекарных заводов. Время тянулось медленно,
рубашка Селиванова пропитывалась потом. Картинка в окне все не
менялась. Будет ли этому когда-нибудь конец, Селиванов уже
не знал. И в тот момент, когда ему стало все совсем неважно,
стало все равно, поезд начал замедлять свой ход.

Тут время снова ускорилось. Селиванов был уже на перроне. Толпа
шумела — встречающие и пассажиры обнимались, целовались в щеки
и, перебивая друг друга, обменивались новостями. Между ними
сновали носильщики, выискивая глазами многодетную,
отправившуюся в отпуск без мужа жертву.

Селиванов отошел чуть в сторону от двери вагона и стал ждать, будто
к нему и в самом деле должен кто-то подойти. К нему никто не
подошел. Перрон понемногу пустел, и, наконец, на нем, кроме
него, никого не осталось. Селиванов поднял чемодан и пошел
к вокзалу; среди людей, в глубине снующей толпы, было как-то
уютнее, было проще.

— Граждане встречающие и пассажиры,— читал диктор,— если вы
потерялись, то можете заказать платное объявление в вокзальном
радиоузле.

Выйдя из гущи народа, Селиванов подошел к стене вокзала и поставил
чемодан на асфальт. Справа на таком же, как у него, чемодане
сидела девушка, на руках она держала ребенка, на худых и
бледных руках. Селиванов решился.

— Вы не подскажите, где здесь метро?

Она повернула к нему свое невзрачное личико, покрытое лихорадочным
румянцем. И словно не слыша его:

— Вы тоже сегодня приехали?

— Тоже,— сказал Селиванов. И добавил,— тоже сегодня.

Ребенок на ее руках заплакал и она стала укачивать его, убаюкивать
медленной негромкой песней. Ее нос покрылся испариной, хотя
было не так уж и жарко, и Селиванову показалось, что она над
чем-то сосредоточенно думает, но не показывает виду.

— Вы не могли бы мне помочь,— начала она.— У меня украли документы.
Я жду милиции, а она все не идет. Так это все гадко, так
гадко.

Селиванов закурил сигарету.

— Я вам помогу, только покараульте мой чемодан.

Он пошел к кассам. Старая цыганка стала цепляться за его рукав и
клянчить деньги. Он освободил свою руку и пошел дальше,
выискивая по сторонам патруль. Патруля, как назло, не было. Такое
часто бывает, думал Селиванов. Вкралось подозрение, и он уже
повторял, как заведенный, бездумно, словно успокаивая себя:
такое часто бывает, часто бывает, часто...

На старом месте, куда он вернулся, никого не оказалось. Только
смятая газета валялась. Словно и не было здесь никого и все это
только ему померещилось.

Продолжение следует.