Литературная критика

Д. Пригов

Не так давно пришлось наблюдать по телевизору очередную Школу
злословия, которую вели новоиспеченные лауреатки Тэффи Татьяна
Толстая, и Дуня Смирнова, приготовлявшие на этот раз свое
телевизионное блюдо из известного поэта-концептуалиста и
заслуженного деятеля нашей новой культуры Пригова.

Дамы были на уровне и вполне соответствовали. Например, они с
успехом изображали очаровательных провинциальных простушек, на
фоне которых Пригов смотрелся неожиданно академичным, немного
уставшим взрослым дядюшкой из столицы. Разговор вертелся
вокруг литературы, естественно, ну, и насчет духовности, наши
«провинциальные простушки» не могли не озадачить столичную
штучку. Куда ж без духовности?!

Пригов, однако, от духовности открещивался.

«Ну, послушайте! — примерно так восклицала Татьяна Толстая, не
унимаясь — Ну, вот, когда Вы прочитаете что-то такое очень
духовное у Льва Николаевича Толстого! Или у Федора Михайловича
Достоевского! Разве вас не охватывает нечто! Очень-очень
духовное вас разве не охватывает тогда что-то?!».

«Ну! — как-то так отвечал Пригов — меня-то, или вас с Дуней, может и
охватывает! А кого другого это охватывает при чтении самой
откровенной попсы и китча! И вообще, литература дело не
духовное, а культурное. А культура... это, знаете, штука где-то
материальная, осязаемая, и полезная». В таком духе.

После этого, Пригова как бы на время удалили из эфира, а дамы стали
между собой очень стильно, и так — эдак жанрово, чисто
по-дамски, обсуждать, как они обломались с этим Приговым. Они-то,
мол, думали, что он вон какой! А он оказался еще лучше, да
настолько, что и подумать нельзя!

Все это было очень мило, но я в этот момент как-то совсем отвлекся
от передачи, потому что задумался.

А и действительно, какова она, эта общая идея литературы?! Как я для
себя это формулирую? Тут я, конечно, вспомнил «Принципы
искусства» Коллингвуда, и попытался освежить в памяти
что-нибудь теоретическое вроде интроспекции у Беркли и Юма. Различие
между реальными и воображаемыми чувствами по Канту, и
прочее. Получалось не очень, и все же я не удержался, чтобы не
вывести для себя хотя бы самую общую идею литературы, и
искусства вообще. Эта идея, подумалось мне, состоит в свободном,
насколько это позволяют общепринятые принципы искусства,
моделировании того, что мы называем сознанием художника. И это с
учетом всем известной проблематики взаимоотношений сознания,
и материи, то есть, так называемой «реальности», а также с
учетом того, что существует со всеми вытекающими для
сознания последствиями подсознание, архетипы, ну, и все такое. Если
же вспомнить современную теорию сознания,— продолжал
размышлять я,— которая гласит, что одним из основных свойств
сознания является его направленность на свой предмет, который в
общем случае трактуется как нечто по отношению к сознанию
теоретически внешнее (особенно, когда мы говорим о сознании
художника, для которого «реальные» и «воображаемые» идеи чуть
ли не местами меняются), то можно утверждать, что главная
идея искусства заключается в свободном, эмпирическом
моделировании «реальности». И это, разумеется, с учетом всех этих
рамок, ограничений, условий, и закономерностей, с которыми
сталкивается писатель, композитор, или живописец, вынужденный
считаться не только с общими непреходящими принципами искусства
как бы неосознанно, но и вполне сознательно с конкретными,
и тленными, ввиду непрерывной модернизации, его законами.

Итак, у меня получились, на первый взгляд, два лишь чисто технически
различных варианта одного и того же, по сути, определения
идеи искусства вообще, и литературы, в частности. Да и не на
первый взгляд, тоже!

Выходит так, что если мы признаем, что современное индивидуальное
сознание не видит больше в человеке никакого образа и подобия
божьего, то и литературные произведения, хоть Пушкина, хоть
Акунина, теперь для нас не более, чем образцы так называемой
материальной культуры, когда материалом является язык!
Дизайн такой, в общем, и прав Пригов. Я далек от того, чтобы
обвинять в «бездуховности» уважаемого Пригова, избави Бог,
ведь, в сущности, он только констатирует фактическое, реальное
состояние индивидуального сознанием, которое и вызвало к
жизни соответствующую философию благополучия, а
не наоборот. По крайней мере, не литература, и не
литераторы русские виноваты, это уж точно! Другое дело, что те, кто
исповедует, и проповедует эту философию
благополучия, отделяют ее от поразившей нашу, да и всю мировую
культуру гнили, и никак одно с другим не связывают. И тем
самым, по крайней мере, способствуют консервации этой гнили.
Но, как и договорились, будем считать, что это не вина, а беда
и многих и многих, талантливых, но запутавшихся людей.

Разумеется, раз уж высокая, настоящая литература
рассматривается, как искусство вербального дизайна, и не
более, то и от литературной моды никуда не уйдешь. Как и в
портняжном деле, в деле писательском игнорировать моду становится
глупо и неприлично. И если в деле портняжном, в этом сезоне
модны брюки-клеш, скажем, а не дудочки какие-нибудь, то как
бы ни были гениально сшиты и добротны прошлогодние дудочки,
место им в кладовке, или в секонд-хенде. То же и в
литературе. И пусть время от времени мода возвращается, но как и в
тряпичном деле, в деле письма — дизайна, она никогда не
возвращается настолько, чтобы можно было носить и через двадцать
лет прошлогодние дудочки, или почитать по прошествии времени
Селина, или Гийота опять за великих писателей.

Я хотел бы, чтобы меня правильно поняли. То есть, я вовсе не хотел
бы, чтобы кто-то решил, что я выступаю против литературного
авангарда, или, что не считаю Селина, или Гийота выдающимися
писателями. Наоборот, для меня лично русский литературный
авангард, да и вообще, только тогда авангард (да это и чисто
логически так), когда не порывает ни в коей мере связь с
русской литературной традицией, которую я бы назвал просто —
жажда правды. И в этом смысле, например, роман Маруси Климовой
«Белокурые бестии», по-моему, так очень традиционная вещь. И
это притом, что я готов был бы и согласиться с адептами
формализма, или структурализма в том, что «жажда правды» это
такая стилистическая особенность русского письма, его
методологическая константа.

Дело ведь в том, что совершенно неважно это, когда, к примеру, Лев
Толстой считает «правду» героем, содержанием своих текстов, а
Шкловский утверждает, что «правда» — художественный прием,
метод Толстого. Какая, в конце концов разница, было бы о чем
говорить! Была бы книга, как кусок времени, а не образец
«материальной» культуры прошедшей эпохи, вызывающий лишь
легкое любопытство, быстро сменяемое скукой, если не тоской. Без
русской жажды правды такой книги не получится.

Л. Толстой

Почему я говорю о жажде правды, а не о самой правде? Мне кажется,
это должно быть понятно. Если нет, то я предлагаю вернуться
все к нему же, ко Льву Николаевичу Толстому. «Все ложь, все
неправда, все обман, все зло». Это ведь его слова, так никогда
им самим и не опровергнутые. У Толстого была странная,
авангардистская, однополярная логика, когда от дихотомии «добро
— зло» осталась только одна составляющая — «зло»! И правды,—
знал граф — нет никакой, а ложь есть! И есть жажда правды.
Жажда, которая, по Толстому, утолена быть не может никак и
никогда, но и отменена быть не может, как и идея Бога в
человеке. Жизнь героев, населяющих дискурс Толстого, их смысл,
жестко определяется взаимодействием этих двух сил — «все зло»
и «жажда правды». Можно считать, что это конструкт, и
фирменный прием авангардиста, во имя которых и были хладнокровно
убиты верный Андрей Болконский, и неверная Анна Каренина.