Онтологические прогулки

То, что Россия — страна, в которой экзистенциализм одержал свою
историческую победу, причем задолго до появления на свет,
собственно, самого этого бессмертного учения — это не секрет. Об
этом много написано в позднейшее время красивых и
убедительных текстов, прямо сие утверждающих, или косвенно. От Эпштейна
до Галковского. В известной книге Дмитрия Галковского,
пожалуй, уже само ее название, а именно «Бесконечный тупик»,
намекает на то, что Россия — страна победившего
экзистенциализма. Ведь этот самый бесконечный тупик и есть, с иной точки
зрения, бесконечная болезнь к смерти. После очередной смерти.

Ей Богу, Россия похожа на гигантскую лабораторию, в которой основные
теоретические идеи Кьеркегора или Хайдеггера начали
проходить суровую проверку в горниле эксперимента за сотни лет до
появления последних на свет. Ведь действительно, нигде,
пожалуй, власть экзистенциалистского повторения
не проявлялась и не проявляется в историческом масштабе с
такой очевидностью, как в России.

Это ведь из века в век повторялось и повторяется. Всего четыре
агрегатных состояния знает историческое вещество России, всего
четыре, следующие друг за другом в раз и навсегда
установленном порядке. Болото — безмолвие, опричнина, смута,
самозванство, и снова болото, и так далее. Вечное повторение.

Например, Петр, начиная свои реформы, прибег ко все той же
опричнине, и даже чисто внешне это должно бы было броситься историку
в глаза. Потешные войска были войсками опричными, а
европейские одеяния, бритье подбородков, иноземные замашки заменяли
петровским опричникам старинные собачьи головы и метлы
опричников Ивана Грозного. Кончились петровские мероприятия, как
обычно, десятилетием смуты, утверждением и низвержением
множества самозванцев, от Долгоруких до Бирона, и, наконец,
воцарением при Елизавете старого русского болота. Последующие
дворцовые перевороты, убийства царей — это ведь были успешные
варианты подавления в зародыше попыток новой опричнины,
которую и Петр Третий, и Павел Первый готовы были учредить. И
даже сами эти негодные попытки бесталанных самодержцев вызвали
легкое подобие смуты, и приход надолго к власти самозванки
Екатерины, пример которой показывает, что не всегда в
русской истории самозванцы были обречены. Скорее, наоборот, они
чаще были успешны и в деле удержания власти, и на поприще
государственного строительства, но парадокс в том, что и самая
успешная деятельность самозваных властителей могла иметь
место только тогда, когда главным внутренним стержнем ее
являлось все то же повторение. Поэтому и новая
опричнина, и новая смута — они всегда были в России неизбежны.

Страшная опричнина, ужасы которой не приснились бы и Малюте
Скуратову, грянула, как известно, в 1917 году. Впрочем, эта дата
весьма условна. Последовавшая затем смута окончилась приходом к
власти на семьдесят лет все тех же самозванцев, объявивших
себя, как водится, послами Истины не только на земле России,
но уже и во всем мире.

Конец двадцатого века, и снова — повторение? Ну да,
все оно же. Или она же, новая старая опричнина, с
последующими смутой и самозванством, и ее вечные корни очень хорошо,
возможно, сам того не желая, описывает Дмитрий Галковский в
своем «Бесконечном тупике». Розанов против Бердяева, где
почвообразный Розанов как раз представляет Россию — страну
аристократов духа, страну одаренных шалопаев, а лощеный Бердяев
ассоциируется с бесом, с грязным, жадным, завистливым и
бездарным разночинцем, и одновременно с практическим,
трудолюбивым и аккуратным, но безбожным и нестерпимо фальшивым
европейцем. Удивительно то, что за семьдесят лет правления
большевистских бесов, их Россия оказалась куда как ближе к
розановскому варианту, чем к бердяевскому, и отсутствие в стране
сапогов и колбасы можно было бы трактовать и как презрение
одаренных шалопаев к «практике» богооставленного мира. Ну да, в
советской России оставленность бытием смягчалась
бытооставленностью, а приход новых бесов в это болото духовности был
неизбежен.

Нет, это просто удивительно, насколько даже чисто внешне эти новые
исторические герои России, эти три богатыря оказались похожи
именно на бесов, будто бы выпрыгнувших в реальность из книг
Гоголя. Горбачев, Ельцин, Березовский — такова, думается,
эта троица, наиболее зримо персонифицирующая ту самую дурную
иррациональность русского рационализма (или рациональность
иррационализма), о которой так много написано, от Розанова до
Галковского.

Опричнина, которую учредил для проведения своих неудавшихся
преобразований Горбачев, была совершенно в духе времени. Это была
виртуальная опричнина, когда не понадобилось ни метелок и
собачьих голов, ни особых костюмов, ни напудренных париков с
косичками, и вообще никаких отличительных признаков
своих. В ход пошло постмодернистское назначение,
приведшее к тому, что своими были назначены, в сущности, все,
кто, должно быть, не против, а чужими все,
кто, должно быть, против. В результате и свои, и чужие
оказались только симулякрами масс и индивидуумов, за которыми или
попросту не было соответствующих обозначаемых явлений, или
было что-то не то, совсем не то. Смута девяностых годов тоже
стала в значительной мере симуляцией самой себя, а институт
самозванства, вооруженный новейшими технологиями пиара,
чрезвычайно окреп и продолжил свою созидательную работу,
направленную на обеспечение повторения.

А что же народ?! Чрезвычайно любопытное и откровенное телеинтервью
Андрею Караулову дал недавно по этому поводу чуть ли не самый
характерный, главный современный русский исторический
самозванец — Борис Березовский. Березовский откровенно высказал
свое глубочайшее презрение к русскому народу, неустанно при
этом восхищаясь народом английским. Сделал он это в ответ на
замечание Караулова, что народ, мол, не только не зовет
Березовского себя, народ, выручать, а даже наоборот. Если не
считать за народ генеральную прокуратуру, разумеется, зовущую
Березовского спасать Россию в качестве якобы необходимого для
этого спасения — нет, не козла отпущения, а, так сказать,
объекта приложения справедливости, которая иначе слоняется
без дела совсем и может даже без своей святой работы
атрофироваться до неузнаваемости. Кстати, я лично против выдачи в
Россию кого бы то ни было, и именно, главным образом, из
опасения нашей национальной любви к красивым изречениям —
афоризмам, когда не только изгнанные правды ради блаженны и вызывают
слезы умиления, но и подвергнутые гораздо более суровым
санкциям (ради правды) граждане тоже блаженны, и тоже
соответствующие словесные формулы пробуждают в русском человеке
благородные эмоции. Жесток и безжалостен бывает поэт, заключенный
в русском человеке.

Так вот, это свое презрение к русскому народу, как бы оправдывающее
его, Бориса Абрамовича самозванство, Березовский объяснил до
смешного банально, что для такого интеллектуала даже
странно. Кого, мол, над ним, народом русским, не поставь, всяк
будет хорош и любим. Из чего следует, что и Борис Березовский
не хуже других, и будет и хорош, и любим, а впрочем, по его
словам, мнение народа — быдла — его не интересует. Надо
признать, что более честных признаний от деятеля, претендующего
на роль спасителя России, ожидать невозможно. Можно из этого
заключить даже, что Борис Березовский слишком умен, пожалуй,
для претендента на роль успешного самозванца, и от этого
все его относительные беды. Но ведь можно сделать и
противоположный вывод — вполне, достаточно глуп, да и болтает много.
Продолжая логику Розанова-Галковского, можно сформулировать,
что русский ум глуп, а русская глупость — умна, и в этом
плане Березовский вполне русский персонаж.

Давно уже известная забывчивость русского народа, его перманентная
амнезия, подмеченная еще все тем же Розановым, определяет
российскую политическую, да и историческую практику и в
Лондоне, и, что гораздо существеннее, в Москве. Говорят, мы, прямо
как герой романа Камю «Падение», ничего никому не прощаем,
но все забываем. Монгольское иго забыли, большевистское иго
забыли, семибоярщину забыли и семибанкирщину тоже позабудем.
Что Цусиму, что Севастополь! — нам забыть не проблема. И
Чечню позабудем, сколько бы они нам Норд-Остов не устраивали.

В этой «забывчивости» и сила, и слабость, и несомненная пружина
вечного повторения, ведущего Россию роковой дорогой по
направлению к очередной смуте. Да только реальная ли это забывчивость
реального народа? — вот вопрос!

Ответ дает смута. А смута очередная — как взрыв памяти якобы все
себе прощающего и ничего другим не прощающего народа, который
только в часы смуты и проявляется на поверхности, и тогда
оказывается, что та бессодержательность русского общества, о
которой писал Розанов, и то народное безмолвие, о котором
писал Пушкин, они были неизбежны и естественны, потому что этот
самый русский народ, пожалуй, есть самое глубоко
законспирированное и самое обширное в мире тайное сообщество, о котором
до момента начала очередной катастрофы никому ничего не
известно. И все размышления о рабстве, забывчивости, терпении,
покорности, благородстве или свинстве народа относятся к
гипотетическому, воображаемому скоплению людей, к идее, в конце
концов.

И не только русские опричные элиты сталкивались с неожиданно, как
из-под земли выходящим на поверхность в моменты переломов
тайным обществом «русский народ», но и многочисленные силы
вторжения, являвшиеся в Россию себе на беду.

Если мы определим русский народ как тайное общество, то и неизбежно
согласимся с тем, что все, что делается от имени и во имя
народа в России, делается на самом деле от имени и во имя
неизвестно кого, даже при самых идеалистических, искренних,
прекраснодушных установках. И все, что говорится и
умозаключается о качествах русского народа, говорится и умозаключается о
качествах и свойствах неизвестно кого. В этих размышлениях и
словах о воображаемом народе может быть много верного и
точного, но все это похоже на применение дедуктивного метода
доктором Ватсоном. То есть в себе это работает, а на
практике — смешно.

Есть у всех русских смут одно странное свойство. Они нелогичны, не
неизбежны, казалось бы, и даже — они противоестественны. Они
происходят именно тогда, когда дела идут, и контора, как
говорится, пишет. Кризисы, с которыми любое другое национальное
образование справляется с легкостью, рационально пользуясь
обстоятельствами, в России приводят к эпохальным
катастрофам. Правление Бориса Годунова было разумным, и положение дел,
несмотря на неурожаи, было лучше, чем в иные, бессмутные
времена. Романовская Россия перед крахом имела все условия для
бархатной буржуазной революции, а СССР конца брежневской
эпохи можно было бы трансформировать по китайскому варианту
гораздо легче, чем сам, собственно, Китай. Проблема, однако,
была во власти повторения, в необходимости прежде учредить
опричнину, так как только таким способом представлялось
возможным вывести русский народ из подполья, обнаружить его или
придумать. Удавалось, однако, только придумать, а обнаруживал
себя народ уже исключительно во время смуты.

Разумеется, дворянство, уничтоженное в смуту семнадцатого-двадцатого
годов прошлого века, ни в чем не было перед тайным
обществом «народ» виновато, кроме одного — оно было не в состоянии и
далее удерживать страну в историческом агрегатном состоянии
«болота».

Отсюда просматривается и искомая цель нашего тайного общества
«русский народ». Да, об этом и Розанов писал: «чтобы ничего не
происходило»! Сохранить «содержательность» русского человека
вместе с глубоко связанной с этой содержательностью
«бессодержательностью» русского общества — вот эта цель. Дать бесам
захватить власть и строить далее социальную машину на принципе
ее полного отчуждения от человека! Не делегировать
общественному ни грана человеческого во имя полноты человеческого,
пусть и анонимного! Вот такая цель, всегда достигаемая, не
без крови и пота, но — достигаемая.

Во имя экзистенциализма, короче!