Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Фрагменты

Хемингуэй

Нельзя сказать, чтобы влюбился по уши, просто фамилия ласкала
альвеолы. В ней было что-то, что поднимало настроение. Как перед
праздником. Первый раз и услышал ее на праздник — вскоре
после того, как демонтировали памятник, а в космосе раздался
писк, который старомодная чернобумажная «тарелка» передавала
прямо в наш номер: бип-бип-бип.

Новая эра началась.

А жили мы ещё в гостинице.

Больше года как отозванные с западной границы, где отчим не устроил
командарма за то, что «слишком был принципиальный»,
отказываясь списывать машины налево.

На Седьмое ноября мама приготовила петушиные ножки. Потушила в
томатном соусе их с луком. Добавила сметаны. Всё это булькало на
плитке, а я глотал слюну, сидя на диване с «Тарантулом»,
полученным из Ленинграда на День ангела: про борьбу мальчиков с
немецкими диверсантами во время блокады. Конечно, не «Книга
о вкусной и здоровой», но голодным героям и в ней
перепадало: то лосось всплывал контуженный, то репу с морковью
тушили. «Где же он?!» — вскричала мама. Выключила плитку и
включила верхний свет, который резанул мне по глазам. Постепенно
бульканье утихло.

Пришёл он на бровях и радостный. «Представляешь? Встретил
одноклассника. Лалетина!» — «Лалетина?» — «Это же с
ним я: ружья за спину, и в тайгу на лыжах. Представляешь?
Мало, что живой остался... Три звезды уже на погонах!».

— Ах, три?

— А должность при этом — генеральская!

Мама схватила кастрюльку, и об стену. Пачкая всё своим аппетитным
соусом, ножки разлетелись по всему номеру, а эмалированная
крышечка, которая в этом мире без переходов и оттенков радовала
глаз своей глубокой синевой, долго ещё гремела, выписывая
по половицам вензеля, оставлявшие следы только в сознании.

***

— Наш брат, сибиряк! Тоже всю войну из-под Москвы прошёл. Почище,
чем меня носило! И в Иране он, и в Вене... Причём, что
характерно: из всех передряг выходит цел и невредим...

Через проспект, там сразу направо, мимо подпертого гранитом подножия
Дворца профсоюзов, а там и дом, называемый «генеральским».
Одноклассник отчима в этом городе устроился прекрасно. Два
шага до работы — в Главный штаб округа, колоннада с фронтоном
которого высилась на холме за рекой, как древнегреческий
Акрополь. Впрочем, туда его доставляла положенная машина. В
доме же был свой транспорт, о существовании которого после
Ленинграда я как-то подзабыл.

Лифт!

Гвардии полковник Лалетин с виду мог быть братом отчима. Китель
сидел на нем отлично. Дублёная кожа обтягивала скулы и
боксерский подбородок. Тоже усы, но рыжеватые. Пониже, но кряжистей и
веселей.

У них был телевизор, оторвав от которого он вывел из спальни дочек:

— Вот Лилька, вот Марлен... На выбор!

Одна пампушечка, другая тощая, как кошка, одна блондинка, другая
брюнетка, одна ровесница, другая старше на год... обе только
усмехались, глядя испытующими глазами — одинаково лиловыми.
Полковник под общий смех сказал:

— Ты не спеши: несколько лет у вас в запасе есть... Машины любишь?

Я кивнул.

— Что за вопрос, мол, да? Какую всего больше?

— Газик.

Снова смех.

— А из гражданских?

Не «Москвич», конечно, с глупыми фарами. «Победа»? Но летом на
Кавказе выяснилось, что в ней укачивает и тошнит...

— «ЗИМ».

Смех. Мол, губа не дура. Но полковник в лице не изменился:

— Женишься — в приданое получишь!

Клавдия Ивановна стала показывать квартиру, мама не выдержала: «Но у
вас так все по-европейски!» Мне случалось видеть офицерские
квартиры, но они были так забиты трофеями, что не
повернуться. Дышать нечем от нафталина и ковров. У Лалетиных было
можно. И повернуться, и дышать. Все дорогое и красивое, но
ничего лишнего. В спальне меня отразил телевизор, новинка,
которую я видел всего два раза в жизни, причем первый еще в
Ленинграде, когда мама повела меня к танцору Янсону на «Бродягу»:
«Абарая а-а-а... Дорога вдаль зовет меня, зовет
меня...». Но там перед экраном была маленькая линза, а
здесь огромная.

Люстра в гостиной освещала красиво накрытый стол, и я поздравил себя
с тем, что, благодаря вынужденному питанию в кафе и
ресторанах, научился ножом и вилкой. Меня посадили напротив
книжного шкафа: из-за стекол поблескивали золотом собрания
сочинений неведомых писателей.

Налив «очаровательным дамам», полковник не обошел ни дочек, ни меня.
Мама сделала страшные глаза, а он, сияя шестью большими
звездами на золотом шитье погон, без признаков нетерпения
наполнил «Советским шампанским» мне целый бокал и подмигнул:

— Делай свой выбор.

Во время десерта девочки принесли патефон и поставили трофейную
пластинку. Невероятно, но советский наш полковник действительно
назвал их по песне — конечно, неплохой, но... Немцы, как я
слышал, тоже любили нашу наступательную, но вряд ли хоть один
на всю Германию посмел бы своего ребенка назвать «Катюшей».

Все-таки свободная у нас страна.

Дамы и девочки ушли на кухню, а я приблизился к своему отражению в стекле:

— Вы позволите?

— Да ради Бога! Что тебя заинтересовало?

— Эдгар По.

— О! У тебя хороший вкус...— Роговым штопором Лалетин открыл вторую
бутылку.— «Золотого жука» читал?

— Еще в первом классе.

— При всем блеске жизни маловато,— заметил отчим.— Я лично больше
Джека Лондона люблю. Сибирь напоминает. Есть у тебя?

— Вон семь томов стоит.

Я сел к столу, выбрал из хрустальной вазы — «Мишку в лесу»? «Мишку
на Севере»? «Каракум»? — шоколадный трюфель и нашел рассказ.

«Глядите! Хо! Он пляшет, как безумный...».

Расположившись в креслах за низким столиком, они расстегнули крючки
на бархатных воротниках с золотыми лычками. Выпив, окутались
сизым дымом. Приятно было на них смотреть. Понятно, почему
в решающий момент Вождь бросил их на защиту сердца всей
России. Там у себя в Сибири они стреляли белок в глаз, на пару
занимались боксом и толкали штангу. Влезали на какие-то
«Столбы». Переплывали огромную реку, которая называлась
по-мужски: зябким именем Енисей. Вспоминали про школу, которую оба
кончили с золотой медалью. Про МАДИ и Бауманку, где учились до
22 Июня. Под Москвой отчим обморозил ноги. Про это я знал,
годами наблюдая искусство наматывать портянки, но тут
впервые услышал, что случилось это во время снайперского поединка.
Нет, не с немцем. С финном. Потеряв интерес к пиратскому
кладу, закрыл книгу и подпер голову. Нет, не гармонь он слушал
в белоснежных полях под Москвой, сливаясь с ними в
маскхалате до неразличимости. В конце концов, перетерпел он финна и
угомонил. С расстояния в 700 метров, которые потом своими
ногами промерял по сугробам, о чём всю жизнь будет жалеть,
потому что когда своими глазами увидел первого убитого им
человека...

Тут полковник Лалетин сделал жест, глубинный смысл которого я понял
только годы спустя: кивнув на меня, положил отчиму на локоть
свою руку в рыжих волосках и с квадратными золотыми часами.

— Красивый был парень, судя по фото в документах,— закончил отчим.

Перескочив войну, они стали вспоминать весёлые деньки в Европе. Как
дрались между собой союзники. Про беспощадную «МПи» —
военную полицию армии Соединённых Штатов, которая, подлетая на
виллисах, всех без разбора огуливала резиновыми дубинками. Про
машины, которые оба меняли, как перчатки. Роскошные
квартиры, даже виллы. Рестораны, страны. Не знал я, кстати, и того,
что в Бухаресте отчима пытались зарядить в
Париж. Сразу на погоны три звезды, а он тогда был всего
майор. Но знаешь, на какую должность? Баранку послу крутить.
Конечно, отказался («И молодец! Не наше это дело!»). А зачем? У
меня там куры денег не клевали. Однажды, правда, пожалел.
Когда в голодном Питере, уже слушателем Академии, в кармане
парадного мундира нашёл три сотенных. То ли в Белграде, то ли
в Вене заложил, если поужинать не хватит — и начисто забыл.
Вот жизнь была, скажи?

— Лёня! — отвечал полковник.— Всё будет у тебя и здесь. Знаешь,
какими делами я ворочаю? Держись за меня — и всё у тебя будет. А
парень выбор сделает, ещё и породнимся. Давай за это!

Пили сорокапятиградусный «КВВК», что по-граждански значит «коньяк
выдержанный высшего качества», а по-офицерски:
Клим-Ворошилов-И-Наоборот.

Потом он взял отчима за шею, несгибаемую над стоячим воротничком:

— Лёнька ты, Лёнька... Друг мой милый! Ведь весь наш двадцать первый
год ушёл в ту мясорубку... Зря, что ли, мы в сорочке
родились?

***

Возникло чувство, что жизнь теперь переменится к лучшему. Но
держаться за Лалетина отчим не стал. И после двух лет в гостинице
квартиру нам дали не только не в «генеральском» доме, а
вообще — за пределами армейской солидарности.

В Заводском районе.

Отчим оказался там единственным мужчиной, кто носил не кепку и не
шляпу, а гордую фуражку с кокардой на чёрном бархатном околыше
инженерных войск.

Конечно, он страдал. Я понимал это, глядя по утрам в окно, как он
стоит под фонарем в ожидании автобуса, чтобы ехать в институт,
где на военной кафедре теперь он преподавал предмет под
названием «Двигатель внутреннего сгорания»: в стороне от
бесформенной толпы гражданских, высокий, отчужденный в долгополой
своей шинели, а между пальцами перчатки со швами наружу —
папироса.

С одноклассником, впрочем, он не раздружился. Брал у него Джека
Лондона. Перечитывал и восхищался. А Лалетиным перестал. Даже
стал критиковать. Не так, конечно, как дурака-царя — «твоего
тезку, кстати» — который американцам Аляску нашу продал за
бесценок. Но все же. Однажды они вернулись от Лалетиных,
обсуждая крымского брата полковника, который, согласно маме,
привёз чудесную «Массандру» и вообще: человек интеллигентный. Но
отчим оборвал все редким, но сильным словом:

— Фат!

Конечно, про брата, но косвенным образом имело отношение и к самому
полковнику. Так я, во всяком случае, почувствовал.

Потом Лалетин появился у нас с другими офицерами — «пульку
расписывать». Игроки разошлись утром в воскресенье, только полковник
не выдержал и до полуночи:

— Что же, так всю жизнь и будем по-маленькой играть? Господа офицеры?

Выспавшись, отчим это вспомнил и добавил:

— Характер не игроцкий.

— Почему?

— Терпения не хватает. Зарывается.

***

Тогда как дамы — напротив.

Сблизились.

У Лалетиных оказалась импортная швейная машина, совершенно новая.
Мама взялась шить бальное платье для Клавдии Ивановны, которая
расхаживала в одной комбинации. Останавливаясь перед
зеркалами, она со вздохом бралась снизу за свои груди: «Всё-таки
слишком большие у меня шары. Тебе не кажется?». Лили-Марлен
на это только ухмылялись, но мама, поймав мой взгляд,
прошептала что-то на ухо их матери, которая отмахнулась:

— Да он у тебя ещё не понимает!

Конечно, я запомнил.

Прямое подтверждение.

В учебнике для старших классов есть Земля, из которой, как из
арбуза, вырезан кусок, чтобы показать строение: под земной корой
есть мантия, а в самом центре — красное ядро. Так представлял
я взрослую их Тайну, строя догадки на основе того, что
просачивалось на поверхность. В старой школе был заморыш со
смешной фамилией, который тоже жил не близко, на этом основании
мне набиваясь в дружбу. Нас с ним оставили после уроков
дошивать матерчатые тапочки — такое задание было по «труду». В
очередной раз наколовшись, я отшвырнул все эти бабские дела и
в ярости вскочил. Сыроежко приблизился, заранее краснея от
того, что собирался мне сказать. «Потыкаемся?». Повернулся и
стал пихаться задом. С доски соскочили все мелки, так
врезался он лбом. И нюни распустил, рассказав про мамку, которая
приводит дядек, чтобы тыкаться.

Клавдия Ивановна, которая напрасно предлагала мне называть себя
«тётей Клавой», до войны в Баку готовилась в певицы. Не такая,
конечно, красавица, как мама, но смотреть на неё было приятно
— особенно в «комбинашке». Шары. Нравилось
мне это слово. Не говоря о них самих — весомых. Увидеть их
бы без бюстгальтера! Конечно, мне уже случалось. Но это было
тогда, когда я не придавал значения, которое возникло вдруг
само собой.

Не знаю, как догадались об этом Лили-Марлен, только весной они спросили в лоб:

— Хочешь увидеть голых женщин?

— Хочу.

Не вспыхнуть при этом я не смог, приложив тем большее усилие, чтобы
не отвести глаза от их лиловых.

Они усмехнулись.

— Приходи на телевизор. 19-го утром.

— В одиннадцать сорок пять.

— Будет что?

— Американский фильм.

— Уже смотрели?

Кивнули обе:

— В Австрии.

***

Часы на стадионе «Динамо» было видно отовсюду, и становилось ясно,
что массовая акробатика с обручами и лентами, а тем более
спортивные состязания, состоятся без меня. После парада отбежал
в уборную, где подорвал волшебный замок карболки. Вышел под
своды арки. Направо все краснело, белело и чернело от мне
подобных.

Повернул налево...

Сразу за воротами перешёл на бег.

В «Детском», куда ходил когда-то, шли недетские фильмы «Н. С. Хрущев
в Америке» и «На пороге сознания». Часы показывали разное
время: по одним успевал, по другим опаздывал.

На всякий случай, не передыхал.

Открыв мне, дочки Лалетина сначала успокоили: «Через минуту!». Потом
обсмеяли внешний вид. Честь представительства на стадионе
их школа им не оказала, я же одет был, как образцовый пионер.
Чего, кстати, пока не стеснялся. Проследовал прямо в
красном галстуке, занял место на мягком стуле, выдохнул и, отлепив
от кожи, потряс парадный «белый верх».

Они бросились поверх застеленной двуспальной кровати и подпёрли кулаками головы.

Я засмеялся, увидев в титрах американского фильма имя
Дмитрий Тёмкин. Было много музыки, вальсов и балов.
Женщин тоже, но не голых.

Я оглянулся.

Не глядя на меня, Марлен произнесла:

— Сама не понимаю...

— Будут-будут,— заверила Лили.

Но всё не было и не было. Вот и надпись с завитушками: «Конец
фильма». Спрыгнув на паркет, Марлен выключила телевизор и снова
влезла на кровать.

Сквозь слезы я смотрел на свое отражение в галстуке и с яркой точкой во лбу

— Нет, точно были! Лили? Когда он входит за кулисы?

— Ну да!

— Куда же они делись?

— Пфу...— ответила Лили.

Точка сужалась и тускнела, но все не исчезала.

— Прости,— сказала Марлен.— Ты очень разочарован?

Я молчал.

Они стали шептаться. Спрыгнули на ту сторону.

— Только не оглядывайся!..

Уши на мне вспыхнули. Глядя в линзу, я понял, какое мне готовят
испытание. При этом они препирались и хихикали.

— А я скажу!

— Ну и скажи...

— Марлен стесняется, что у неё волосики!

— А ты, что, у тебя их нет!

Шторы вдруг вздулись. Девчонки шмыгнули за дверцу гардероба.

— О! Две луны на чистом небе! Вы чего тут попками своими светите?

— Переодеваемся!

— Прямо при женихе? Давайте быстрее, пока лифт не ушел. У отца для вас сюрприз!

Такого отчим никогда себе бы не позволил. Будучи в форме, полковник
держал за палочки два серебристых эскимо, но главным были
ключи, которые позвякивали на двойном кольце, надетом на
мизинец. Так, с парой эскимо, в их жизнь вошла машина, которая
внизу, под ярко-зелеными липами, сверкала своей акульей
решеткой. Не старомодный мрачный «ЗИМ», а новенькая белая «Волга»
с могучим бампером и косой антенной на лбу.

Мне стало больно за отчима.

— Нравится?

Подлизывая эскимо, девчонки кивнули.

— А тебе?

— Больше бы подошел осётр.

— Кто-кто?

Я взялся за оленя, припаянного к носу «Волги».

— Осётр?! — Полковник расхохотался.— Ну, брат! Тебе не угодишь.

***

— Не такая уж и новая,— возразил отчим.— С пятьдесят седьмого года выпускают.

— На акулу похожа.

— Вид, конечно, современный, но по техническим характеристикам...

— Скорость сто тридцать!

Он молчал.

— Летом в Крым на ней поедут. Или на Кавказ.

Подумав, он признал:

— Свои колеса, конечно, вещь великая...

— Почему у нас их нет?

— Могли бы, между прочим, быть...

— Но нет.

— И вряд ли будут в обозримом будущем. Потому что в отличие от
некоторых отец твой хочет спать спокойно по ночам.

Спал, кстати, он и днем — после работы. Вот и теперь, оставив в
раковине тарелку с разводами борща, ушел и завалился с очередным
томом «Джека». Потому что о свободе, независимости и
богатстве в стране, лишившейся Аляски, можно только мечтать.

Но этого не понимал я тоже.

***

Марлен подурнела больше, чем Лили, которую годы тоже не улучшили. Но
прыщики Лили были симпатичней, чем у Марлен, которая к тому
же стала высокомерной и насмешливой. Матери наши уехали за
чем-то в ГУМ, а мы в тот понедельник сидели на кухне за
круглым столом лицом к балконной двери. Не сняв после школы
галстуков, ели неразогретые котлеты, запивая выдохшимся
шампанским из холодильника. Во дворе дождь хлестал по склону
подмытого холма, на котором слева был Дворец профсоюзов. Невидимый.
Видимой была трансформаторная будка под холмом. Струи так и
кипели на крыше, плоской и тускло-черной. Стекая ручьями на
окружающий ее асфальт.

— Один офицер,— сказала Марлен,— вчера Лили за эту будку зазывал.

— Зачем?

— Скажи ему, Лили.

Лили усмехнулась.— «Пойдём поиграемся, девочка». Он мне сказал.

— Офицер?

— Младший лейтенант.

Но все равно я удивился:

— Во что ему с тобой играть?

Переглянувшись, девчонки прыснули, после чего Марлен выплюнула в
ладонь кусок котлеты. Смеялись они так, что аппетит пропал.

— Не понимаешь?

Очень им стало весело. Насвистывали, моя тарелки, потом стали
трястись: «Зиганшин-буги! Зиганшин-рок! Зиганшин скушал свой
сапог!»

— Второй! — вмешался я.— Зиганшин съел второй сапог!

— Смотри-ка! Знает. Может быть, пора, Лили? — Марлен выбежала,
принесла раскрытую книгу и положила передо мной на клеенку:

— Прочти этот рассказ.

— Сейчас?

— Не бойся, он короткий.

«Из ранних произведений» — прочитал я. Потом название: «У нас в Мичигане».

Фразы короткие — и каждая по делу. Двигая глазами по строчкам, я
чувствовал, что девочки поглядывают на меня.

Одна рука Джима расстегнула ей платье и гладила ей грудь,
другая лежала у неё на коленях...— Не надо, Джим,— сказала
Лиз. Рука двинулась дальше.— Нельзя, Джим, нельзя.— Ни Джим, ни
тяжёлая рука Джима не слушались её. Доски были жёсткие.
Джим что-то делал с ней. Ей было страшно, но она хотела этого.
Она сама хотела этого, но это её пугало.— Нельзя, Джим,
нельзя.— Нет, можно. Так надо. Ты сама знаешь.— Нет, Джим, не
надо. Нельзя. Ой, не хорошо так. Ой, не надо, больно. Не смей!
Ой, Джим. О!

Не вынимая пальца, заглянул на черную обложку, на которой серебром
было написано странное имя «Эрнест Хемингуэй», причем, «Э» и
«Х» были выделены красными буквами в знак того, что писатель
признан миром. Никогда не читал я такой литературы.

— Понял теперь?

Пришлось кивнуть.

— Дай! — Марлен протянула руку.— Дай, я тебе ещё найду.

Сама если и понимала, то тоже далеко не всё. Того, например, почему
назначенный кому-то из них жених обеими руками держался за
книгу, в развёрнутом виде прикрывая бугор, который выпирал из
форменных штанов.

Это был первый том двухтомника. Мне разрешили взять его с собой.
Только контрабандой — чтоб не отобрали. Смотрели, как я вгоняю
том, толстый и большого формата, под пояс брюк, накрываю
подолом гимнастерки, а сверху, чтобы не съехал, застегиваю
латунную пряжку школьного ремня.

Хемингуэй давил под ребра, но мама, с который возвращались мы домой,
ни в троллейбусе, ни в трамвае ничего необычного в моем
облике не заметила. Сверху, впрочем, был плащ с капюшоном.

***

В День Победы сибиряки поссорились. Переведенный из ГДР военпрокурор
Флоренский, обеспокоенный отсутствием за праздничным столом
супруги, обнаружил ее в нашей ванной с Лалетиным, которого
потом отчим тряс за плечи так, что у того звенели все
медали: «Ты в семью пришёл или в дом свиданий? Для тебя,
Иннокентий, что? Совсем ничего святого не осталось?». Полковник
только ухмылялся. Потом вырвался, хлопнул дверью и, заводясь,
разбил свою «Волгу» об нашу трансформаторную будку.

В следующий раз я увидел его в начале августовской ночи, когда он
тихо вошел ко мне в комнату, прошел к окну и, приложившись к
стене, стал смотреть за край шторы на улицу. Перед этим из
прихожей доносился какой-то шум, возня и шепот, но я, находясь
в Италии на первой мировой войне, не обращал внимания.
Насмотревшись на улицу, полковник произнес: «Стоят, не
уезжают... Но ничего: перезимуем!» и сел на край кровати. «Прости,
слегка я под шафе... Папу читаешь?» — «Перечитываю».— «Первый
том?». Кивнув, я добавил: «Ваш, между прочим».— «Он ведь с
собой покончил, знаешь?» — Я возразил: «По радио сказали, что
несчастный случай».— «Дуплетом застрелился. Сразу из двух
стволов... Читал Иметь и не иметь?» — Я
помотал головой.— «Во втором томе у меня. Будешь у нас, напомни:
дам. Обязательно надо тебе прочесть. Гарри Морган там, чтоб
семью обеспечить, а у него две девочки...». Вошла мама и
шепотом предложила кофе. Полковник хлопнул меня по бедру.

Сказал он, как отчим: «Сéмью». С ударением на первом слоге.

В комнате остался коньячный перегар.

Полковник считал, что за ним ездят, чтобы накрыть в нетрезвом виде и
лишить водительских прав.

Но молодые лейтенанты лишили его погон, сорвав при аресте «с мясом».

***

Дочерей в зале не было, а мне было 15, когда сразу после уроков я
приехал в суд: мама просила. Боялась, что сама не справится.
Но Клава держалась хорошо. А он ещё лучше. Виновным в
злоупотреблениях служебным положением, которые, согласно приговору,
выражались в покрытии хищений, себя он не признал. С учетом
фронтовых заслуг впаяли десять лет. Машину конфисковали в
пользу государства. Недостроенную дачу тоже. Получив
последнее слово, он произнес, глядя в зал на супругу: «Жди меня, и я
вернусь. Только очень жди! Жди, когда наводят грусть жёлтые
дожди...».

Он прочел бы все стихотворение, но председатель стукнул кулаком:
«Прекратите паясничать!».

И его увели.

***

В прихожей стояла спортивная сумка, до отказа набитая собранием
Мопассана — нести в букинистический. Боксируя с тенью, по
квартире расхаживал какой-то мрачный тип с красивыми мышцами вдоль
ребер. В одних пижамных штанах, хотя у них было довольно
зябко, а батареи холодные. Когда он заглянул к нам в спальню,
я не выдержал: «Кто сей?» Лили ответила: «Боксёр из
“Трудовых резервов”».— «Кандидат в мастера»,— добавила Марлен,
которая в тот раз сказала, что различает их, сестер: «У Лильки
короткая, а у меня длинная». К тому времени, кроме романа «По
ком звонит колокол», который у нас еще не вышел, прочел я
оба тома Хемингуэя. Более того: сам захотел им стать. Однако
не понял снова. Марлен усмехнулась по-доброму.
«Она. В которую влагают».— «В тебя уже влагали?» — «В нас
обеих,— сказала Лили.— Ей только смешно, а мне по маточке
не очень».— «Причем,— сказала Марлен,— один и тот же. Не
такой уж, кстати, и большой. Маме только не говори, а то нашей
скажет...» — «От него и сведения».— «Как бы мы еще узнали
такие вещи друг о дружке?» — «У нас ведь не как у вас».—
«Сантиметром не замерить».

На удивление похорошевшие, они смотрели на меня своими мерцающими в
сумраке глазами, потом старшая сказала: «Между прочим, мог
бы быть и ты».

Лили кивнула. «Вполне!».

Низколобый, с продавленной посредине переносицей, кандидат в мастера
неприкаянно шлепал по запыленному паркету в темно-зеленых
шелковых штанах, оставшихся от их отца и мужа. Хозяйку,
которая на кухне читала маме письма из Туркмении, называл по
имени-отчеству: Клавдия Ивановна.

***

Конечно, про невест своих я маме не сказал. Это она мне рассказала
по пути домой под первым снегом — нежнейшим, невесомым. Перед
входом в барак заключенные расстелили чистое полотенце, но
полковник не даром был сибиряк: вместо того, чтоб
перешагивать, как сделал бы любой нормальный человек, взял да вытер о
полотенце ноги.

С того момента все там у него в порядке.

Сердце, правда, шалит.

Все-таки там жарко.

Каракумы...