Проза

• Начало.

***

Когда я вернулся, сытый и неохотно передвигающий ноги, то нашел
дверь стоматологического кабинета открытой. Стоматологичка стояла
у окна и нервно курила. От нее исходило ощущение раннего, зябкого,
сосредоточенного на чем-то пустом и тяжелом утреннего пробуждения.
Она действительно была худой и чуть выше среднего роста; мне показалось,
что плечи ее вздрагивают, словно она плачет. В ней чувствовалось
что-то с трудом сочетающееся со школой, какая-то самостоятельность
души или даже тайна. Тайна пантеры, запертой по ошибке в террариуме.

Сквозь ее кабинет проходила тугая струя сквозняка. Это было похоже
на дуновение сказочного великана, старательно освежившего рот.
Огромное зубоврачебное кресло невыносимой вещественностью заполняло
кабинет, делая все остальное: стеклянный, как и у меня, шкаф,
плоскую больничную койку, плакат на стене, часы и саму женщину
какими-то несущественными. Сквозь пыльные стекла с трудом проникал
солнечный свет.

Я уже думал пройти к себе, когда женщина вдруг обернулась и, наткнувшись
на кресло и даже чуть не упав, все-таки решительной походкой подошла
к двери и захлопнула ее перед моим носом. Я остался стоять с приоткрытым
ртом, так как, пока она шла, собрался спросить ее, отчего она
не ходила в столовую.

В моем кабинете меня ждала тишина и уныние. Я приложил ухо к смежной
со стоматологическим кабинетом двери, ледяной и гладкой, и услышал
какой-то размытый прерывистый говор.

Я вдруг показался себе пауком, запертым одиноко в банке. Одним
из тех безобидных, нескладных длинноногих пауков, которые, словно
маленькие эфемерные луноходы, бегают по стенам дачных сортиров
осенью или подолгу сидят у вашей головы, когда вы, едва согрев
телом сырую дачную постель, читаете на ночь.

В самом начале следующего урока в кабинет без стука вошел директор
школы. Он был в пиджаке, с черными волосами, устроенными на прямой
и широкий пробор, обнажавший бледную кожу головы. Лицо его было
несколько на английский манер ухожено: черные усики, чистая кожа,
ладные мешочки под глазами. Его мимика была мне непонятна. Он
то выпучивал глаза, застывая без всякого выражения на лице, то
как-то надменно щурился, потирая ус, то вдруг доброжелательно
полуулыбался. Притом, что не произносил ни слова довольно подолгу.

С этой его особенностью я столкнулся еще при моем зачислении на
должность. Он пригласил меня в свой кабинет, оклеенный со всех
сторон фотообоями с изображениями то березовой рощи, то какого-то
сумрачного, туманного поля, то горной реки со сплавляющимися по
ней байдарками. Потолок был разрисован под естественное продолжение
облаков, объединяя три разных изображения единым куполом неба.
Эта грубая попытка создать некий пространственный эффект вызвала
бы мое сочувствие, когда бы не издевательски явный ландшафтный
диссонанс, от которого у меня закружилась голова. Еще это безысходно
зашторенное окно и освещение, мягкое и рассеянное... В общем,
не удивительно, что мне показалось, будто поле с березами встает
дыбом и переворачивается, а вывешенные на стене фотографии каких-то
учеников с ленточками через все тело, по-видимому, медалистов,
превратились в нелепые летающие объекты. В кабинете сильно пахло
освежителем воздуха, меня начало мутить, ноги задрожали и я, как
можно незаметней, привалился плечом к стене.

Директор сидел за столом с остекленевшим взглядом и такой прямой
спиной, словно он все детство играл на виолончели. Его окружали
перепачканные горшки с геранью и несколько благородно сверкавших
бронзовых зайцев пресс-папье, в неуловимой гармонии расставленных
на столе. Его доброжелательный лик довершали очки в изящной золотой
оправе, блестевшие, как и зайцы. Я начал гадать, сколько бы оправ
вышло из одного такого зверька. Эта головоломка принесла мне некоторое
облегчение.

— Вам у нас нравится? — первым делом поинтересовался директор.
Я не понял, что он имеет в виду — школу или свой кабинет, и ответил
«да».

— А люди бегут,— превратив свое лицо в маску недоумения, директор
засучил рукав и начал чесать вмятину на локте, оставленную углом
столешницы.— Уже двух учительниц недосчитываемся. Вы, кстати,
по математике как?

— Не особенно,— с трудом ответил я.

— Вот и я не ахти. Нет, но вы, хотя бы, уравнения решать можете?

— Могу. Наверное. Я психолог,— добавил я и присел на стул, не
дождавшись приглашения.

Директор тут же сделал надменное лицо и посмотрел мне за спину.
Я автоматически обернулся, повинуясь яростной направленности его
взора. За моей спиной, на закрытой двери висело гигантское изображение
девочки, угрюмо евшей что-то, лишенное внятных признаков каких
бы то ни было знакомых мне продуктов. Фото, несмотря на размеры,
было явно любительским, и отдавало чем-то ненормальным.

— Дочь,— тихо прошептал директор и тут же отвернулся всем корпусом
к маленькому розовому сейфу. Прикрывая плечом замок и свои действия
с ним, он отпер дверцу и достал старенькую книжку. Я удивился,
прочитав на потрепанной обложке: «Слово о полку Игореве».

— По-древнерусски читаете? — сухо осведомился директор.

— Нет,— ответил я и почесал нос. Обычно, если я начинаю чесать
нос, то уже не могу остановиться, и потом чешусь весь как окаянный.
Зная эту свою особенность, я очень испугался, что не понравлюсь
директору.

Тот убрал назад книжку, понюхал бронзового зайца, и, грохнув зайцем
по столу, достал откуда-то снизу освежитель воздуха и начал пшикать
им прямо на зайца. Тот безмолвно терпел, в силу собственной бронзовости.
Я уже начинал бояться директора.

Хорошенько опрыскав зверька, директор недоуменно поглядел на меня.

— Что, хотите какао? — наконец сердито спросил он.

— Нет, спасибо.

— Считайте, что вы зачислены.

Произнеся это, директор снял очки и начал дышать на них. Почему-то
стекла не запотевали. Тогда директор просто хорошенько лизнул
их. Торопясь выйти, я все же успел заметить мелкие белесые пупырышки
и синеватые пятнышки на красном языке директора. В остальном Михаил
Летович был, по-видимому, абсолютно здоров.

***

— Вот вы интересуетесь, отчего это директор ест отдельно, в своем
кабинете? То есть, иными словами, почему всем — все, а никому
— ничего, правильно я понимаю?

— Боюсь, что... нет.

Михаил Летыч стоял передо мной в нелепо прямой, какой-то подотчетной
позе, словно денщик. При этом лицо его было искажено надменностью,
что придавало ему схожесть с пленным партизаном из дурного спектакля.
Войдя ко мне, он тут же снял очки, будто готовился драться. Глаза
его были разного цвета и чуть-чуть косили, самую малость.

— У меня гастрит. У меня почти что язва. Я должен питаться совсем
другой пищей,— говорил мне директор. Я понимающе кивал, думая
в этот момент о той отстраненной девочке, что я видел сначала
в раздевалке, а потом в столовой. Ее образ приносил покой и душевное
равновесие.

Неожиданно директор взял со стола опрометчиво оставленную мною
на виду трубку и понюхал ее. Затем долго и как-то испытывающе
посмотрел на меня и произнес:

— Не думал, что вновь услышу этот аромат.

— Что вы имеете в виду?

— Ваш табак. Ведь, если не ошибаюсь, это махорка с грушевым цветом?

— Одно время, да, верно, я именно это и курил. Довольно долго.
Родственники прислали,— сказал я.

— И что же теперь?

— Весь вышел.

— Что, совсем? Весь-весь?

— Весь, весь.

Для убедительности я развел руками и сделал рот уголками вниз.

Иллюстрация А. Карпинского

— И что же вы курите сейчас?

Я уже собирался врать чего-то, как вдруг кабинет стоматологички
наполнился душераздирающим воплем. Мы оба вздрогнули. «Что за
чертовщина?» — пробормотал директор и, нахмурившись задумчиво,
подошел к окну.

У окна он поскреб указательным пальцем по присохшей навеки капле
белой краски. Размазанная и потертая кое-где, она напоминала мне
старушку смерть с косой. После ногтя директора капля превратилась
в искаженный контур Германии.

— В каких вы отношениях с зубным врачом? — еле слышно спросил
Михаил Летыч.

— Да ни в каких, собственно,— ответил я.— По-моему, она не склонна
заводить со мной знакомство.

— Верно.

Удовлетворенный, директор отошел от окна и направился к двери.
Выходя, он обернулся и, поглядев на меня одним, чуть красноватым
глазом, заявил:

— А вы очень, очень проницательный человек. Вам палец в рот не
клади.

Насладившись моим недоумением, директор вышел, оставив после себя
приторный аромат освежителя.

Раздраженный, я сел за свой стол с твердой уверенностью больше
не покидать кабинет, ни с кем не заводить лишних бесед и уж ни
в коем случае ничего не спрашивать. Лучше я разыщу личное дело
этой самой девчонки, решил я.

Просмотрев все пятые классы, я ничего не нашел, кроме нескольких
пугающе пухлых девочек, каждая из которых, сбросив вес, могла
бы походить на мою незнакомку. В шестых классах были сплошные
мальчики. Все они были похожи на юных поэтов и мореплавателей,
с открытыми и красивыми лицами. Такие к психологам не ходят, по
крайней мере, в детстве.

Стук в дверь я пропустил мимо ушей. Когда дверь открылась, я не
был во всеоружии. С ногами без ботинок на столе, с трубкой в зубах
и с патологическим интересом в глазах,— таким я предстал перед
долговязым, словно погнутым в лопатках молодым человеком, молча
разглядывавшим меня некоторое время.

— Здравствуйте! — наконец произнес он. Что-то в его голосе успокоило
меня настолько быстро, что я даже не вздрогнул. Тем не менее,
я позволил себе разыграть небольшой спектакль: вздернув в притворном
ужасе брови, я резко поднял голову и выронил давно потухшую трубку
изо рта. Это было хорошим поводом спрятаться под столом, где я
надел ботинки, зашнуровав их, отыскал трубку и еще немного посидел
так, нагоняя таинственности. Паренек за это время устроился на
стуле и обводил наверняка скучающим взором кабинет. Я рассмотрел
его кеды — чистенькие, новенькие, не из тех, что лежат на рынках.

— Здравствуйте! — появился я. Парень вежливо кивнул мне головой,
изобразив улыбку.— С чем пожаловали?

— Я принес вам целую плеяду проблем,— слово «плеяда» гость выделил
особо. Сказав это, он набросил свои длинные, пепельно-русые волосы
на лоб и виски, придав себе несколько байроновский вид. Тени вокруг
глаз художественно подчеркивали его игровой трагизм.

— Сперва давайте условимся об именах,— заметил я поспешно.

— Ярослав.— Чуть помолчав, видимо, ожидая, что и я представлюсь,
Ярослав продолжил:

— Дело в том, что проблема не только у меня. Скажем, Пашке кажется,
что он больше не заинтересован в девочках. А Илья... Илья хочет
убивать.

— Тэкс...— жгучий приступ энтузиазма я подавил с помощью ерзанья.
Если так пойдет дальше, придется встать и задумчиво расхаживать
по кабинету.— А твоя проблема в чем?

— Мне не очень-то хочется жить,— сказал Ярослав.

Я встал, как мне показалось, слишком поспешно и подготовлено.
Затем, напустив на себя спокойствия, я подошел к окну. За окном
порыв ветра терзал голые ветки отвратительных влажных кленов.

— Еще немного о вашей троице,— произнес я сдавленным голосом.
Ярослав, откашлявшись, продолжил:

— Ну, мы, вообще, давно дружим. С Пашей еще с детского сада, а
Илья к нам в школу перешел в третьем, что ли. Мы как-то сразу
сошлись, после прогулки на шлюзах. Той осенью... Прямо первого
сентября, мы ушли из школы... Ну, сбежали. В общем, все обычно
было...— как-то поспешно произнес в конце Ярослав. Мне показалось,
что он недоговаривает чего-то. Еще меня чуть смутила манера Ярослава
говорить словно заученным текстом, или какой-то неизвестной мне
цитатой...

Это не совсем увязывалось с моими представлениями о той жизни,
которой жили Ярослав и его компания, со всеми их компьютерными
играми, тайными влюбленностями, редкими драками с двоечниками
из параллельных классов, бестолковыми поездками в центр города,
мрачными вечеринками у одноклассниц, где они, наверняка вместе,
впервые попробовали водку...

— Все обычно было, и вот — неохотно, точно смущенно, пробормотал
Ярослав.

— И что, ты действительно не хочешь жить, Ярослав? — я попробовал
свой самый задушевный тон. Раньше он у меня самого вызывал что-то
вроде оскомины на душе. Сейчас голос мой играл на легкой акустике
стекла и мне показался особенно глубоким. Оторвавшись от окна,
я пристально посмотрел на Ярослава.

Тот некоторое время молчал, сосредоточившись, затем устало провел
рукой по лицу и вздохнул. Глаза его закрылись, руки были запущены
в шевелюру; он сидел, откинувшись, нога на ногу. Затем он открыл
глаза и, глядя мне в лицо, ответил:

— Я не предпринимаю никаких специальных попыток прервать свою
жизнь, но никогда не отказываюсь рисковать и... как бы вам объяснить?
Не чувствую страха, что ли? Я делаю эти проклятые безумные штуки
на крыше, на дороге, вообще там — и ничего не чувствую.

— Ты осознаешь грань между опасностью и безопасным, но сознательно
нарушаешь ее, не преследуя особой цели — я правильно тебя понял?

— Да, пожалуй...

В образовавшуюся паузу вклинился рев двигателя с улицы. Печальный
голубой грузовик привез школьные обеды.

— Мне нужно идти,— устало сказал Ярослав.— Я отпросился в туалет
и зашел к вам... Надо возвращаться.

— Неужели это действительно важно? Урок, учитель, туалет — неужели
тебя это волнует?

Во взгляде, брошенном на меня Ярославом, было удивление.

— Нет,— мягко улыбнулся он.— Ребята обидятся, если узнают, что
я побывал у вас. Мы решили никому не говорить, хотели сами справиться...
У вас есть интернет?

Я написал Ярославу свой адрес на клочке, который оторвал от чьего-то
личного дела. Он встал и, не глядя, положил его в карман джинсов.
Затем, не прощаясь, вышел. Меня слегка смутил этот визит. Мальчишка,
похоже, вел двойную игру. Я не верил в то, что он наговорил. Самое
страшное, что могло произойти с этими голодранцами, так это что
они навязали себе модели поведения, не столь органичные им на
самом деле.

Я вдруг испытал некую неприязнь к Ярославу, словно он был тревожным
напоминанием об ответственности, которую я, хоть и почти неосознанно,
но все же несу. Этого чувства я боялся и ненавидел всю жизнь.

***

Из задумчивости меня вывел громкий стук в дверь. На пороге стояла
стоматологичка.

— У вас есть сигареты? — спросила она так, словно мы рассорились
из-за пустяка на каком-то пикнике и теперь она снова наводит мосты.

— Нет,— с сожалением ответил я. Мне действительно было жаль. Я
обратил внимание, что женщина прихорашивалась. Утром глаза и губы
ее показались мне более блеклыми.— Может, хотите табаку? Вишневый,
импортный, я сверну вам сигаретку. А?!

Наверно, для нее я был эталоном комической услужливости. С простительным
для дантиста высокомерием она усмехнулась и сделала равнодушный
жест, типа «с паршивой овцы хоть шерсти клок». Я, тоже жестом,
пригласил ее сесть, но она не обратила на это внимания и подошла
к окну. Сворачивая ей щедрую самокрутку, я заметил как можно более
равнодушно:

— Знаете, на вашем месте мне было бы трудно не прибегнуть к практике
со стороны. Я имею в виду вашу профессию.

Презрительный смешок был мне ответом. Я начал нервно анализировать
свою фразу, повторяя ее про себя. Фраза стала казаться мне настолько
тупой и двусмысленной, что я невольно разозлился на стоматологичку.
За кого она меня принимает, что совершенно без внимания оставляет
такие заявления с моей стороны? Или она вообще не слушает меня?

Стоматолог полусидела на подоконнике, скрестив руки на груди.
Ее халат был чист, она была стройна и всей фигурой своей будто
бы нацелена вверх; черные, кажется, подкрашенные волосы ниспадали,
мягко завиваясь, огибали плечи, довольно широкие и худые. В этой
ее устремленности вверх был не взлет, а скорее длительный подъем
с глубины. В ней присутствовала отчужденная, самодостаточная и
оттого неразвитая искусственно красота, а также неуместная в стенах
моей каморки с клизмами величавость.

— Как вам удается поддерживать халат в чистоте при вашей работе?
— ехидно спросил я.

— У меня два халата,— ответила она холодно. Я протянул ей сигаретку,
положительно не зная, что еще сказать. Я думал, она тут же уйдет,
однако не тут-то было. Щелкнув тонкой дамской зажигалкой, она
нервно затянулась и прикрыла глаза, прислушиваясь к ощущениям.

— Ничего...— наконец одобрительно произнесла она. Я с волнением
ждал приговора моему табаку.— Действительно, отдает вишней...

— Конечно, отдает! А что вы обычно курите? — спросил я. Господи,
кажется, я робею перед ней.

— Что полегче...

Мучительно выискивая тему для дальнейшего разговора, я чесал ногу.
От волнения я часто чешусь, я уже говорил.

Неожиданно она сама прервала молчание:

— В конце недели школа собирается отправиться в поход. Только
старшие классы, куда-то в ближнее Подмосковье...

— Вы поедете?

— Медработники обязательно.

— Интересно, и мне обязательно?

Она равнодушно пожала плечами. Я знал, что поеду.

— Это вообще традиция школы или нововведение какое-то? — спросил
я несколько, наверное, брюзгливо. Она усмехнулась, обронив:

— Скорее, традиция.

Она затягивалась, и я слышал слабое шуршание тлеющего табака.

— Знаете, мне в детстве зубы мама выбивала щелчком.

Стоматологичка напряженно посмотрела на меня, будто опасаясь,
что я хочу обследоваться на халяву.

— Иногда я обрывал их об яблоки. Помню, куснул, а он так и остался
там торчать, такой неожиданно маленький, желтый, с устрашающим
трубчатым корневищем. Молочный. А однажды было так: молочные еще
не выпали, а коренные уже проросли, торчат откуда-то из десен.
Я так перепугался, вообще... До сих пор иногда с опаской смотрю
на свой открытый рот...— Я выпалил все это совершенно бездумно,
словно обвалился внутри меня целый балкон, нагруженный всякой
рухлядью.

— Да?...— в голосе ее, будто в весеннем потоке, мелькнуло сочувствие,
но захлебнулось, уйдя на мутное, ледяное дно.— А меня в детстве
преследовал сосед по подъезду. Обещал мартышку показать, а показал
нечто совершенно иное. Да еще и с кольцом. А в другой раз я с
дворником в лифте застряла. Он такой большой был, пахнул псиной...
Стал мне рассказывать, откуда люди берутся.

— С чего это вдруг?

— Я его спросила.

— М-да?.. И что он рассказал?

— Не помню. Что-то забавное, но потом как-то слишком долго меня
по голове гладил. Помню, так стыдно было, когда лифт пустили и
мы приехали на мой этаж, а там мама меня ждала... Так она посмотрела
на этого дворника...

— А на лифте вы после этого случая без удовольствия, небось, ездили?

— Боялась лифта, да,— с легким удивлением заметила она.— Пешком
ходила.

— И на какой этаж?

— На восьмой...

— Это полезно.

— Полезно, что в рот полезло.

— Может, вы...— начал было я, но осекся. Не хватало еще показаться
недоумком, спрашивающим с затаенным свечением в глазах: «Может,
вы и дворников теперь недолюбливаете?»

— Что «может я»?

— Действительно, что может Я? — сказал я и усмехнулся, однако
моя попытка обратить все в шутку потерпела крах. Стоматологичка
смотрела на меня с цепким выжиданием, готовясь вытянуть потонувший
в сомнениях вопрос любой ценой. Проклятое любопытство симпатичных
идиоток — неужели оно ей свойственно?

— Вы хотели что-то спросить? Спрашивайте...

— Это пустое. Профессиональный интерес,— криво усмехнулся я, чувствуя,
как растет ее презрение ко мне, заполняя кабинет, вырываясь из
окон и растворяясь в слабом весеннем мире.

Я мучительно соображал, как бы отвертеться от унылого спрашивания.
Стоматологичка, снисходительно подернув бровями, отвернулась к
окну.

Сигарета кончалась спасительно быстро. Разговора не получалось,
я казался себе неуклюжим и скучным. Впрочем, если она еще не замужем,
то я — единственное, на что она может обратить свое внимание в
этой школе. Если, конечно, у нее нет влечения к старшеклассникам.
Впрочем, даже если и есть, это не может быть серьезным.

— Это пятно на окне напоминает мне смерть,— вдруг сказала она.
Голос ее в этой фразе был глубок и нежен.

— Странно. Мне оно тоже напоминало смерть, но до того, как его
подправил ногтем Михаил Летович,— произнес я ужасно буднично,
просто мертвяще, хотя и был удивлен этим совпадением. Я боялся
обернуться и посмотреть на нее.

— До встречи на обеде,— холодно произнесла она и вышла, унеся
с собой затушенный, крошечный, жадно докуренный окурок.

— Хотите, я сверну вам еще? — крикнул я ей вслед. Она обернулась
на какой-то миг, только чтобы усмехнуться, криво и как-то диковато.

«Неужели это то самое, что обычно приходит осторожно и издалека?»
— подумал я, начиная бережно играть с образом этой женщины. Какое-то
предчувствие разочарования не давало мне быть полностью счастливым.
Я сам все всегда себе портил.

***

Хаотичное, шумное движение детей было кое-как оформлено в направлении
столовой, излучавшей тяжелый, паралитический запах жареной рыбы.
Я в растерянности стоял около стены, на которой была изображена
элегичная картина в приглушенных красках: какие-то гуси, река,
камыши, мельница и тропинка, уходящая к самому горизонту. Погружаясь
в эту приятную атмосферу, я почти забыл о том, что нахожусь на
большой перемене и должен посетить столовую, чтобы не вызывать
подозрений в учителях, с нетерпением ждущих меня. Из задумчивой
созерцательности меня вывела завуч, мягко, но решительно подхватив
меня, как подхватывает щепка покрупнее маленькую спичку в весеннем
бешеном ручейке.

— Это наш сторож рисовал,— заметила горделиво завуч, проходя между
уважительно игнорировавших ее детей.

— Талантливо,— вежливо заметил я. Иногда я ничего не могу поделать
с собственной иронией.— В столовой тоже его работа?

— Конечно. Алан Анатольевич — наш незаменимый оформитель,— шутливо
произнесла завуч.

— Знаете, если очистить картину в столовой от нелепых героев и
заполнить хотя бы этими же утками и валунами, то получится очень...
недурно. Композиционно,— произнес я.

— Да, вы правы,— вздохнула завуч.— Но дело в том, что Алан Анатольевич
рисует под руководством своей внучки...

— Внучки?

Завуч кивнула.

— Ну, а как вам у нас в целом? — спросила завуч, ведя меня по
коридору.

— Пока хорошо. Вернее...— я никак не мог сконцентрироваться на
собственной работе и решил отмолчаться. Благо, дети, баловавшиеся
с кранами, в изобилии установленными вдоль стены, отвлекли завуча.
Я не стал дожидаться ее и юркнул внутрь, в заполненную криками,
смехом и смрадом столовую. На какое-то мгновение мне показалось,
что я попал в огромную нору, в которой происходит трапеза множества
маленьких сказочных уродцев.

Состав учителей был несколько другим: объявилась стоматологичка,
несколько учительниц младших классов — миниатюрных, напоминающих
советских куколок — и еще какой-то призрачный мужчина в военном
свитере, сосредоточенно поглощавший принесенные с собой мюсли.
Мюсли он методично заливал кефиром из мягкого пакетика. Его бакенбарды
и рыжеватая, редеющая шевелюра придавали ему вид человека, не
имеющего никакого отношения к воспитательному процессу.

Я сел напротив физрука, уже поевшего и как-то жадненько поглядывавшего
на мою порцию. Я бы с удовольствием отдал ему небольшой плевок
картофельного пюре и шершаво-рыжие рыбные палочки, если бы его
непоколебимая самодостаточность не внушала мне такой ненависти.
Марина Анатольевна, женщина в кофточке, которая якобы посылала
Сашу сказать мне, что любит физрука, сидела, подпирая рукой щеку,
и болтала вилкой в бледном, полупрозрачном компоте. За столом
была тишина.

Подошла завуч, села, и, оглянув всех миролюбиво, произнесла:

— Хороши! Прямо мертвые души какие-то!

Никто не отреагировал как-то особенно, с помощью реплики или хотя
бы усмешки. Литературша вскинула брови и беспомощно обернулась
на завуча, которая тут же начала бодро есть, не избежав некоторой
демонстративности. Мужчина в свитере стал кашлять. Многие обернулись
к нему, в том числе и физрук, на бледном лице которого застыла
непроизвольная брезгливость. Мне захотелось воткнуть в физрука
вилку, куда-нибудь в голову, в лицо, например. Стоматолог пережидала
приступ кашля стоически, как ждут, когда проедет поезд или прекратят
долбить асфальт. Затем и она скромно откашлялась.

Гвалт, стоящий в столовой, соответствовал ноте, на которой, возможно,
испускает дух какое-нибудь большое животное, слон или медведь.
Каким-то образом взгляд мой снова уперся в серьезную девочку.
Она сидела за столом несколько в стороне от всех, в поле недосягаемости
от других детей. Присмотревшись, можно было понять, что у нее
нет друзей и, возможно, она является изгоем.

У меня началось обычное для этого времени суток дежа вю, протекавшее
слабо и слишком осознанно. Заполненное детьми пространство перестало
казаться мне новым и странным, позы учителей стали понятными и
знакомыми, но окончательно со своим положением человека, участвующего
в общей трапезе учителей, я не смирился. Мне показалось, что когда-то
я уже слышал следующие слова, произнесенные Мариной Анатольевной:

— Знаете, я сегодня раздавила мышь ногой. До сих пор не могу оправиться.

Слова прозвучали беззащитно, жалко. Многие брезгливо вскинулись,
особенно литераторша. Завуч застыла с вилкой у рта, физрук равнодушно
пожимал плечами, устало ожидая продолжения. Стоматологичка, казалось,
не замечала ничего вокруг, лишь время от времени сверля меня глазами,
голубыми и холодными. Неожиданно для себя я сказал:

— Это должно свидетельствовать о вашей ловкости, Марина Анатольевна.
Мышь — очень быстрый зверек.

— Ловкости,— равнодушно повторила она.— Да нет, она сонная была,
наверное, пшеном отравилась. А вот с точки зрения психологии мышь
— не является ли каким-нибудь символом?

— С точки зрения психологии мышь, безусловно, является неким барьером.
Отсюда и частые фобии, связанные с видом мыши. Особенно у городских
мужчин,— произнес я как можно проще.

— Я думала, мышей бояться только женщины,— удивленно заметила
завуч.

— Мышей бояться люди с разветвленной духовностью,— сказал я так,
чтобы положить конец этой беседе.

— Кстати,— после некоторой паузы произнесла завуч.— На пикнике
нам потребуется как можно больше мужчин.

При этих словах она окинула нас с физруком и призрачного мужчину
туманным взглядом. Физрук нахмурился, человек в свитере болезненно
скривился. Я понял, что от них можно ожидать чего угодно.

— Мужчин,— как-то неоднозначно повторила завуч.— Нужен костер,
нужно разбить палатки, может быть, поиграть на гитаре, ну, вы
понимаете... Это в лесу, у нас дети... Да мало ли что!

Все продолжали мрачно жевать.

— У меня обстоятельства,— бесцветным голосом обронил, ни к кому
в особенности не обращаясь, мужчина в свитере.

— Нет, ну мы никого не заставляем. Как говориться, колхоз — одно
из самых добровольных предприятий,— пошутила завуч, пожалуй, чересчур
тонко. Я чуть сдавленно рассмеялся, как мне показалось, очень
приятно. Учитывая набитый картошкой рот.

— По-моему, это глупая и никчемная затея,— произнесла вдруг стоматологичка,
чуть ли не с детской злорадностью.

— А по-моему, здорово! — хлопая огромными глазами заметила учительница
младших классов, миниатюрная и смуглая.— Картошечки испечем, на
природе посидим. А то все этот город, телевизор...

Мне вдруг показалось, что тишина, возникшая за учительским столом,
является чем-то вроде камня, стоящего посреди гудящей столовой.
Мне очень захотелось вскочить на стол и заорать что-нибудь дикое,
чтобы все дети смолкли и удивленно уставились на меня. Но это
было бы гибелью моей репутации. Вместо этого я произнес:

— Нет, поход — великолепная идея! Я возьму свое ружье, и мы настреляем
уток, или гагар, правда? — обращался я по преимуществу к физруку,
который глядел на меня со злобным непониманием.— А вы любите стрелять
из ружья, Марина Анатольевна?

— Не знаю,— напряженно произнесла Марина Анатольевна.

— У вас правда есть ружье? — заинтересовалась еще одна куколка-училка,
светленькая и улыбчивая.

— Нет, к сожаленью, ружья у меня нет. Зато у меня есть палка,
которой можно убить зайца. Еще я могу достать силки — настоящие,
деревенские силки. В них можно поймать даже лису.

— Нет, ну что вы! Не надо никакой охоты — там же будут дети,—
взволнованно заметила литераторша.

— Детям не повредит,— заметил я невинно.— Детей мы научим делать
луки, и тоже пускай охотятся.

Я представил себе шумную толпу школьников, несущую смерть по всему
замызганному, не проснувшемуся еще толком подмосковному лесу.
Это вызвало скептическую улыбку во мне, которую все приняли, наверное,
за свидетельство пугающе высокого энтузиазма.

Стоматологичка вдруг встала из-за стола, и, глядя мне в глаза
с легким презреньем, сказала:

— Для шутки все, произнесенное вами, слишком плоско и двулично.
Для действительного предложения подобного рода вы мне кажетесь
все же недостаточно ненормальным человеком.

— Ну, зачем вы так?! — с наигранным изумлением заметила литераторша.

— Ольга Вениаминовна у нас воплощает вечно недовольное меньшинство!
— несколько язвительно заметила завуч. Мне показалось, я увидел
некое дерево раздора между этими женщинами, корнями уходящее в
прошлое.

Стоматологичка, вскинув брови и выдержав паузу, казавшуюся ей
победной, ушла, не удостоив никого взглядом. Как по сигналу, все
стали расходиться, смешно держа свои тарелки в руках. Укоризна
и непонимание — вот, кажется, и все, чего я добился. Только завуч
заговорщецки улыбнулась мне, да мужчина в свитере как-то смущенно,
без ненависти покашлял перед попыткой сказать мне что-то, не увенчавшейся,
впрочем, успехом.

Оставшись один, я еще больше повеселел, почувствовав себя чуть
ли не бунтарем. Но, заметив краем глаза Ярослава, о чем-то рассеянно
говорившего с таким же длинноволосым, как он сам, парнем, мрачно
глядевшим на все поверх компота, я вновь ощутил себя беспомощным
симулянтом.

Продолжение следует.