Проза

Требовалось что-то новое. Свежая идея. Например набросить на шею
верёвку... Встать на подоконник...

Злая сила, злая сила,— твердил я.

С восьмого этажа открывался вид на район. Серые лбы домов, потные
и сырые, маленькие окна с уютной, загадочной жизнью. Дед в рейтузах
помешивает чаёк, девочка выбрасывает из окна изорванную куклу,
молодые шалуны затягиваются боязливо сигаретой на балконе, кашляют...
Кошка, застывшая на перилах балкона, парит под низкой сентябрьской
облачностью.

Требовалось что-то новое. Мы втроём сидели в квартире: я и два
моих воображаемых друга.

— У тебя есть одеколон? — голос Первого высоковат. Он напоминает
о детских играх — говорить в стакан, в трубу, в бочку, зажав нос,
не разжимая зубов, не шевеля губами...— Я выдавил прыщ, надо прижечь.

Что бы я ни ответил Первому, он никогда не продолжает разговора.
В разговоры я вступаю со Вторым. Этот продолжает мои любые мысли.
Его голос — сомнение, прокуренный, скрывающий возбуждение и страх,
голос, влюблённый в себя.

— Есть одеколон. Флакон, похожий на стеклянного горца в папахе,
лежит под кроватью. Из головы течёт душистая кровь. Он ранен.

Даже на эту потрясающую мысль Первый ничего не отвечает — молча
лезет под диван.

Вступает Второй:

— Из духовного оцепенения обычно людей выводит повестка из военкомата,
влюблённость. Авиакатастрофа...

— Ты шутишь? — на всякий случай спросил я. Видеомагнитофон, урча,
перематывал кассету. Я управлял этим процессом.

— Послушай, тут нет одеколона... Что за дебильные шутки? — злобно
сказал Первый.

— Да, блин, жопа полная... Давно я там не был, под диваном...
Говорю же, требуется что-то новое.

— Мозгов тебе требуется! — впервые Первый продолжил разговор.
В надежде на дальнейшее, я робко предположил:

— Ага. И работу найти.

Первый ничего не сказал на это, продолжая мусолить кровавое пятно
бывшего прыща.

— Попробуй водку! — тихо, как-то ласково предложил Второй Первому.

Я взглянул на себя в зеркало. Худой, белый, с какой-то царапиной
на боку, отекший, с тонкими руками, в не чистых трусах, из сморщенных
штанин которых робко на свет выглядывали усохшие от небрежения
мужские штуки... Чёрт, я не очень себе понравился...

— Думаешь прошибить меня каким-нибудь трюизмом? — злобно прошипел
я. Было полшестого, один из самых постылых, стремительных часов
вечера.

Кассета щелкнула, автоматически сработала функция «плэй»: идеальное
западное словцо: и удовольствие, и отдохновение, и тонкий эротизм.

«Травяное покрывало укрывает паучков!» — весёлым голосом объявляет
очень юный на вид мужчина с узким подбородком и сияющей улыбкой
мальчика с рекламы картофельных чипсов... Он напомнил кого-то
из актеров, впрочем, я знал, что это я сам. Неразборчиво отвечает
что-то человек, несущий камеру. За мной видна ещё одна девчонка,
долговязая, стройная, с изумлённым лицом. В ее образе есть что-то
от театра теней — удачная силуэтность. Чернявенький подбегает
и обхватывает сзади девицу; он, кажется, счастлив.

... Это было частью меня, а сейчас это кассета. Пластмассовый
параллелепипед. Ящичек.

Камера ненадолго упирается в полевой фрагмент: увековечена землистая
кочка с просвечивающей, изрытой насекомыми землицей; бахромистая
травка, мелкие цветочки, бурые остроконечные шляпки торчат из
тяжёлой травы. «Попались!» — глупый возглас оператора. Камера
пытается совершить наезд, выходит замутнение, неожиданно всё гаснет
на секунду, затем значительно темнее, сумерки. Ранний костёр как
жидкая медь, стремительно преодолевающая землю. Вокруг костра
скачут всё те же, среди них девочка с чёрными волосами. Поле набухло
красками земли и жизни; уходящее солнце разослало пунцовый налёт
на все растения. Словно гигантский фильтр.

— Это самое грандиозное чревовещание! Это вершина ощущательных
волокон — я впился в небо! Я — Велимир! — кричу я. Чёрненький
скачет вокруг меня неловким ниндзей. На наших лицах радость.

— Что с нами со всеми? Мы что, обдолбанные? — недоумеваю я.

Первый гремит на кухне посудой, он вечно голоден. Второй, вальяжно
развалившись в кресле, смотрит поверх узкого бокала с остатками
кислого дешёвого вина.

На экране сгущались сумерки, проступали невнятные, неожиданные
цветовые всполохи одежд. Игриво флюоресцировал белый, рассеянно
искрился голубой. Зелёный, землясь, плавно выступал из тьмы. Молодежь,
похватав головешки, выкручивала ими змеистые кренделя в сыром
туманном воздухе. Своеобразный фейерверк устроили юноши, точно
мечами сшибаясь головёшками. Девушки малиновыми и оранжевыми светлячками
сновали меж ними.

Второй, тем временем, задремал со стаканом; Первый, поставив воду
на огонь, ушёл за пельменями в супермаркет. Я дождался, когда
запись памятного пикничка подойдет к концу, и появится девочка
с прямыми чёрными волосами и плоским, похожим на восточное, лицом,
высыплет перед камерой охапку горящих и тлеющих чертополохов.
Лицо её при этом загадочно, удовлетворённо.

Затем я снова тихо влез на подоконник.

Мысленно покинуть подоконник не составило труда. Гораздо труднее
бороздить воздушное пространство: неубедительно раскинув руки,
я пытался заткнуться и не визжать. Дом стремительно отсчитывал
окна. Я понял, что ошибся. Глупо, чертовски глупо загублен вечер...

— Дешевый юмор, бедное, но сильное воображение...— Перекидывая
меня через плечо, промурлыкал Второй. Я, точно пьяный, без сил,
свисал, тычась лбом в сатиновую ягодицу. От Второго пахло если
и не нафталином, то каким-то пряным, кабинетным запахом. Я приходил
в себя, наблюдая, как проплывают стены коридора, уставленные книгами,
как промелькнула в зеркале моя задница, скрывшая лицо второго.
На кухне вкусно пахло чем-то знакомым.

— Надо поесть,— Второй буквально прочитал мои мысли, сажая меня
на стул. И откуда столько силищи в этом плешивом, вальяжном интеллигенте?

— Не понимаю, как можно целый день без жратвы. У меня, например,
руки трясутся от этого,— Первый явно стал добрее после еды. По
лицу его, заострённому голодом, гуляли плотные желваки жевательных
мышц. Бисеринки пота поблескивали на голове, волосатая коленка
торчала из-под смуглой столешницы.

Я равнодушно потыкался в теплые пельмени, думая о трансцендентных
факторах уныния. Таких как отсутствие денег, некрасивая внешность,
непрезентабельное нутро... Тоскливая холостяцкая пища, лишённая
разнообразия, или грязные окна... Много их, факторов.

— Что ты делаешь со своей жизнью, чувак? — вдруг как-то добродушно,
с прохладным любопытством успешного друга спросил меня Первый.
Его тарелка была идеально вылизана. Я, пытаясь глядеть ему сразу
в оба глаза, ответил:

— Мне двадцать два. У меня нет мечты.

— Сам понимаешь, какой хреновиной меня пичкаешь... Возраст, мечта...—
ковыряясь в далеких зубах, Первый одновременно потирал брюхо.
Второй некоторое время снисходительно поглядывал на нас обоих,
затем старательно украсил пельмени остатками майонеза и произнес
вместо меня:

— Банальность кажущаяся: человек привык жить без высшей идеи.
Его мотивация ежеслучайна: деньги, внимание девушки, самоутверждение
на фоне остальных. У него есть скрытое убежище, куда он приходит
потосковать. И тут мы с тобой! В таком раскладе и я бы заговорил
банальными парадоксами.

— Возможно...— Я уныло поглощал пельмени — мысль о природе возникновения
моих собеседников не оставляла меня.

— Тем более,— продолжал Второй,— что малышу не приходилось бывать
в состояниях, что называется, экзистенциальных. Нет, конечно,
кой-какой опыт у него есть: ты помнишь, мы смотрели видеокассету,
слушали его сбивчивые рассказы. И тем более, втайне каждый из
нас уверен, что именно он и является по-настоящему им. Вернее...
Ну, ты понимаешь...

— Всё можно объяснить химией в мозгу,— благодушно отмахнулся Первый.—
Интересно другое: сколько продлится безумие.

Второй пожал плечами, ставя чайник на газ.

— А что к чаю? — капризно спросил я.

— Сахар,— улыбку Второго я понял как «умойся». Окна кухни выходили
на незастроенную часть района, там шапки леса колыхались под нежным
дыханием ветра. Скупо серело небо, летали реальные птицы, со своими
потребностями. Мы всё ещё сидели втроем в светлом, желтом квадратике
кухни — я и ещё двое, не понятно кто.

— А не рассказать ли нам друг другу историю своего появления тут?

Вопрос будто возник у всей троицы.

— Я живу здесь уже четыре года, с тех пор как бабушка окончательно
перебралась...— Второй запнулся, испытывающе оглядывая нас. Он
думал, что любой может продолжить его рассказ. Мы молчали, лично
я — напряжённо. Я вовсе не был в восторге от мысли ворошить в
памяти переезд и все те суетные и печальные дела. Второй подтвердил
свою осведомлённость:

— Да, да, невзирая на протесты родственников. Однако следовало
бы, по крайней мере, выдумать что-то. Это и мы знаем...

— Не будем углубляться в детали этого странного явления,— неожиданно
произнес я.— Видимо, докопаться до сути не удастся.

— Кажется, юноша напуган возможностью лишиться двух замечательных
собеседников,— хитро усмехнулся Второй.

Наверное, я и вправду боялся этой возможности. Признаться, за
последнее время я устал от одиночества. Даже, пожалуй, одичал.
К примеру, утром зазвонил телефон, и я секунд двадцать не мог
понять, что происходит. В конце концов, всплыл в памяти алгоритм
— знакомая тяжесть трубки в руке, угловатый, тонкий перешеек между
двумя чашками старого дискового телефона. Чудной запах тухлой
пластмассовой мембраны — следствие долгих похмельных бесед.

— Ал...ло,— говорю. Всё время хочется кашлять.

— Привет,— пугающе бодрый голос незнакомой девицы. Ошибка, явный
промах допотопного коммутатора. Сдвиг во времени — звонок, опоздавший,
по меньшей мере, на год.— Что поделываешь?

Как объяснить незнакомке, что пытаюсь свести счеты с жизнью?

— Учусь уму... разуму.

— Как это? Конспекты фигачишь?

Бойкая лексика. Гуманитарка, верно...

— Нет. Постигаю науку жизни на практике,— «смерти», чуть было
не добавил я.

— А-а... У тя чё, выделенка?

— Чего?

— Это Сеня?

— Не совсем. Верней, совсем не...

— Извините,— разительная, чарующая перемена. Я чувствую, как уходит
лето, неумолимо меняет Земля орбиту падения в космос.

— Ничего.

Не сразу, но раздаются гудки.

Показалось, что время посыпалось ломтями, и это я снова встаю
с пола и медленно бреду к трюмо полюбоваться ранами, нанесёнными
в порыве самоуничижения; однако нет, фигура, хоть и моя, действовала
несколько иначе. Вяло махнув рукой и, кажется, подмигнув заплывшим,
сонным глазом, Первый скрылся на кухне. Я это вижу или представляю?
Разъединение — это то же, что и раздвоение? Лезу в словарь...
«Разум», «Разъем», «Разговор»... Словарь падает из рук на ногу.

Как странно быть мною.

Теперь вот сидим, поели.

Моя старая тетрадка тут как тут — в ней переживания угасающего
юноши изложены ярким и живым языком старика.

— Итак...— начал я бодрым голосом, автоматически записывая произносимое.
Странная манера, если вдуматься, однако иначе я не мог.— Я расскажу
вам о том дне, когда умерла моя собака. Настроения в воздухе витали
упадочные, было жарко и влажно после вмиг набежавшего дождя. Моя
собака, грузный пожилой пойнтер по кличке Пегас, вздыхала возле
двери и вяло стукала поленообразным хвостом, когда я проходил
мимо неё на кухню за новой порцией спиртного. Ходил я не слишком
часто и не очень-то долго: несколько глотков теплого пива, сами
знаете, скрепляют сознание и устанавливают необходимое ощущение
мерзости во рту. Наконец, мы вышли на улицу. Парк принял нас нежным
дыханием цветущей крапивы. Парк был стар, деревья преклонных лет
не всегда выдерживали напор частых московских бурь. Собака умерла
на 28 минуте прогулки. Мгновенная остановка сердца, апоплексический
удар. Её бездыханное тело... Не понимаю, что со мной. Зачем я
пишу весь этот бред?

Первый вдруг похлопал меня по плечу, дружески, неловко.

— Не тушуйся, брат.

— Может быть, пришло время поговорить о вечных проблемах? — затянувшись
сигаретой, промямлил Второй.— Там, творчество... Вдохновенье...

— Э, нет,— Первый красноречиво взмахнул руками.— Лучше задумаемся
над будущим. Что будем делать?

— Будем? — язвительно передразнил его Второй.— Ты уже готов никогда
не разрушать нашего прекрасного союза?

— Нужно что-то новое,— настаивал я.— Вы должны помочь. Ведь вы
же ангелы?

— Ни... отнюдь,— значительно задрав палец к небу, процедил Второй.

— Скажешь тоже,— на манер продавщицы канцелярского отдела произнес
Первый.

— Тем не менее...— В зрительных складках мозговых воспоминаний
зашуршали страницы «Справочника фельдшера». «Расщепление сознания»,
«раздвоение личности»... «Симптомы маниакального чего-то там»...

— Ребята, а не позвонить ли нам старым друзьям и не пригласить
ли кого-нибудь для, так сказать, сличения... Ознакомления... Опознания?
Ну, я не знаю там...

Сама по себе мысль не была такой уж бестолковой. А что, придут
Вован, Никитос или там Славутич, да и мигом вычислят, кто из нас
всамделишный я, а кто — так, возник в результате метафизического
произвола.

— Твой друг — наш друг,— с восточным акцентом заявил Первый.—
Зови, пожалуйста.

После этого я словно выпал из круга их общения, они как будто
сцепились взглядами, и между ними возникло тайное всепонимание.

— Мы пошли смотреть телевизор. Приходи, когда закончишь уборку...

Уроды решили, что я тут за крайнего. Похвально.

Уборка — приятное дело... Можно разобраться в себе, вглядываясь
в длинные чёрные полосы стыков линолеума, выковыривая из пазухов
столешницы жирную, восковатую грязь. Скобля обугленную конфорку,
я размышлял о Помпее. Не о последнем её дне, а о буднях, непредставимых
буднях сибаритов, педерастов и обжор. Это очень сложные мысли.

Они там посмеивались в комнате, обсуждая скачущих на экране девчонок.
Я же перекладывал посуду в раковину и размышлял о том, что, возможно,
таким вот незатейливым образом смерть и пришла ко мне, в виде
двух непрезентабельных посланников, варящих пельмешки и опекающих
меня по мелочам. За этим занятием меня застала вернувшаяся с работы
жена.

— У нас гости? — первым делом спросила она — Вы опять курили?
Почему туалет течёт?

Это я называю — внести порядок. Признать хаос внедрившимся в нашу
жизнь.

— Знаешь, я сам уже который час пытаюсь понять, у нас ли гости,
или, может, мы в гостях. Боюсь, что меня посетили ангелы смерти
или кто-то в этом роде. По крайней мере, они — это не я, хотя
безумно похожи.

— Понятно.

— Такая деловитая!... Как на работе — не перестала всем нравиться?

Когда она улыбается, я чувствую маленькую победу.

— Ох, не знаю. Но мне конкретно уже всё не нравится.

— Что — и я? И наша совместная жизнь?

— Совместная с чем? Со смертью что ли?

Этот её вопрос поверг меня в смятение полнейшее. Я долго раскачивал
головой, будто что-то тщательно обмозговывал. На самом деле просто
разглядывал всякие жирные пятна на стене и думал, стоит ли сегодня
принимать душ или нет.

— Ты хоть телевизор включал? Знаешь, что происходит?

— Да. Красные Плевну взяли...

— Дурак. В Америке такое... Вообще. Там взорвали два небоскрёба
этих, торговых центра, знаешь?

— Как не знать...

На самом деле, я понятия не имел ни о каких торговых центрах.
Я хотел было произнести что-нибудь циничное, однако неурядицы
с двойниками сделали меня каким-то жалостливым, мягким. Я подумал,
что вряд ли бы благоверная стала упоминать о чем-то из внешнего
мира, не будь это действительно из ряда вон.

— Всё видак смотришь...— это она произнесла уже из комнаты, настраивая
телевизор на информационный лад. Я внутренне напрягся, ожидая
её вскрика при виде двух моих уродов. Никакой реакции не последовало.
Взволнованный, я подбежал к двери: Первый спрятался за креслом,
бездарно выставив жирные бледные ляжки, Второй элегантно прикрылся
портьерой, не переставая дымить сигаретой.

— Между прочим, архивные пленки наблюдал. «Студенты осенью, вид
компании изнутри».

— Охота дерьмо старое ворошить?

— А что, новое есть?

— Остроумный. Живёшь герметично — утром встал, вечером лег. Хорошо
хоть на кухне прибрался.

— Да, пытаюсь низвести собственную реальность до такого уровня,
на котором я смогу её достойно описать. Творческий эксперимент,
сродни одним из тех гибельных пируэтов духа, которыми баловались
в разное время Верлен, Хармс и Довлатов.

— Иди, поешь. «Довлатов»... Опять прыщи давил? — всё это произносится
с экспрессией.

— Да-да...

Такая жизнь по мне. Чувствуешь цепкую хватку реальности — глядишь,
и приятели эти мои подернулись призрачной дымкой, приуныли. Может,
начал исцеляться?...

— Так вот, самолет на полной скорости прямо в небоскрёб врезался.
Пассажирский, его исламские террористы захватили. Ух-ты гляди,
уже рухнул!

Я мало что понимал: на экране в клубах пыли носились истерически
взволнованные иностранцы, что-то орал наш комментатор, тоже находясь
на взводе.

— А люди?

— Какие?

— Ну, в небоскрёбе в этом...

— Погибли все люди! Кто выбежать не успел.

— Какой кошмар,— новости озадачивали.— Приятно, что в Америке
что-то происходит заметное, но не такими же жертвами...

— Слушай, ты своим цинизмом тухлым уже достал. Там вообще живые
люди-то. Были.

— Говорю же, очень жаль. Чего по другим каналам?

— Не знаю,— сухо ответила Настя и пошла на кухню, возиться с чайником.
Мы принципиально не пользуем эти современные быстро заваривающиеся
чайники, по старинке кипятим на конфорке. Пижонство, конечно,
и раздражает гостей до чёртиков, но мне нравиться. У нас и микроволновки
нет...

Я пощёлкал — шла какая-то неприлично беззаботная реклама. Понравился
диссонанс: нажимаешь кнопку — паника, смерть, увечья, падение
империи, нажимаешь — идиотские длинноногие твари в колготках,
тупые болваны заваривают супчики... Красота.

То, что произошло в следующие несколько секунд, до сих пор не
укладывается в моей голове. Я помню и сейчас то безумное смятение
перед несминаемой силой абсурда, когда послышался треск входной
двери и в нашу уютную хату с дикими воплями и матом ворвались
четверо дуболомов в масках. Когда сильные руки легко скинули меня
на пол, и тяжёлое колено уперлось в спину, я думал о том, как,
наверное, «по-новостному» убого и подозрительно выгляжу я, сминаемый
угрюмой силой правосудия. Тоска сжала мое сердце. Не страх, нет,—
тоска. И ещё волнение о жене — я сомневался, имеют ли эти бестолочи
в масках опыт ареста дам...

— На пол! Лежать! Не двигаться! — страшно, грубо кричали люди.
Я лежал, выкрутив шею и стараясь разглядеть, что происходит на
кухне. Там слышался грохот двигаемого стола, визг Настеньки и
бой посуды.

— На пол, сука! — неприятный, режущий слух баритон. В мое смятение
вплелась робкая мечта о семизарядном револьвере, с помощью которого
я захотел расстрелять всех ворвавшихся господ. Ещё меня волновал
вопрос, снимается ли всё это на плёнку, для какого канала и вообще
вся эта масс-медийная чепуха, вроде того: каким тревожным голосом
будет начитывать свой текст диктор? В какое время покажут этот
репортаж? Как он будет смотреться на фоне рекламы? Когда я попытался
сделать движение головой, чтобы увидеть что-то кроме пола и огромного
ботинка, человек на мне усилил хватку.

Когда установилась относительная тишина и слышались только сопящие
выдохи, раздался грубый командный окрик:

— Не та дверь, мудаки! Бл...., это не та квартира.

— Семидесятая, согласно данным!

— Молчать! Кто-то сменил номера, твою мать... Губанов, ты не мог
по порядку двери понять?! Сука, все на выход, марш!

Тяжесть сошла с моей спины, источник неприятного запаха пота и
дешёвого гуталина легко и беззвучно исчез. На прощанье грубый
голос буркнул: «Прошу прощения, ошибка вышла. Дверь завтра починят,
придут люди». Послышался нервный смех жены из кухни. Она сидела,
привалившись спиной к плите, из носа текла тонкая струйка крови.
Она смеялась, сжимая кулаки. Я растерянно оглядел кухню, вышел
в коридор — дверь была бережно приставлена к косяку, сквозь щели
доносилась беготня на лестничной клетке. Вскоре послышался аналогичный
грохот где-то сверху, у соседей.

Я вернулся на кухню, раздавленный и растерянный. Жена уже отсмеялась
и теперь беззвучно плакала. Слезы катились по щекам. Я нагнулся
к ней и стёр кровь рукавом майки.

— Вот и чайку попили,— сказал я, даже не понимая, шучу я или что.

— Твари... Сволочи,— Головой она мерно отстукивала по жестяной
стенке газовой печи.— Просто как с червями, как с говном...

— Э-э... М-да, методы...— я потирал отбитые при резком падении
почки, саднило спину. Затылок всё ещё чувствовал холодок стального
дула.— С другой стороны — мужчины на работе. Бравые парни ошиблись
проходом, с кем не бывает. Не плачь, слышишь, это... это просто...

Я мучительно подбирал слова, чему бы уподобить вторжение.

— Проверь, всё ли цело...— рассеянно пробормотала жена, поднявшись
и включив холодную воду.

— Точно! Эти молодцы наверняка нечисты на руку. Сперва погляжу
в ящик с дорогим постельным бельем, я думаю, это их слабость.
Или нет, наверное, они украли мои рукописи! Точно!

— Хватит стебаться! Тебе чё весело так? Меня тут раком ставят,
а ты шутки шутишь свои писацкие!

Я закусил губу. На глаза навернулись слёзы — вообще-то, источником
моей шутливости было никак не хорошее расположение духа, а скорее
стресс.

Я закрылся в ванной. Тоже включил холодную воду и, сначала подержав
под струей руки, старательно умылся. Ещё больше захотелось плакать.
Самое забавное, что наверху продолжали грохотать, а с лестницы
доносились неуютные, мрачные выкрики. Интересно, попробовал я
переключиться, к кому всё-таки хотят попасть эти придурки? К хачикам
с седьмого этажа? Те вроде тихие, героином не торгуют, по крайней
мере, мне не продали. Может, к странной семейной паре из Воронежа?
То-то я всё никак их ребёночка не вижу, катают его в колясочке,
да так упаковывают, что ни хрена не видать — дитё там или сверток
с чёрной икрой. А то и что похуже — марихуана. А что, отличное
прикрытие. Кстати, кстати!..

Жёсткий механизм паранойи заставил меня выскочить из туалета и
заглянуть в свой письменный стол.

Я вздрогнул, когда вошла жена.

— Извини меня,— сказала она с тем проникновенным и заплаканным
видом, не извинить с которым не мог бы никто.

— Да что ты, это я виноват,— нервно ответил я, утирая нос и бегая
глазками.— Какой-то сумасшедший день. С утра мне казалось, что
в квартире завелись мои двойники, потом пришла ты с этой хернёй
в Америке, потом черти эти... Слушай, я просто не представляю,
как дальше жить.

— Ну, при чем здесь жизнь? Главное, чтоб он не наврал насчёт двери.
Я не представляю, сколько будет стоить ремонт...

— Да нет, мент надежный, как зверь. Наверное...

Я подошел к окну. Внизу стоял под парами внушительный «ПАЗик»,
тупо светя габаритами себе под нос. Меня всегда смущала и трогала
манера милиции ездить по городу ночью с едва включёнными габаритами.
Видимо, они таким образом мимикрировали под темноту, или просто
экономили фары... Не знаю.

Мы ещё помолчали немного. Затем, повинуясь некоему театральному,
по сути, наитию, мы обнялись. Жена снова зарыдала, я тоже пустил
паршивую слезу, но тут же стал задыхаться от идиотского смеха,
представляя, как жалко и смешно выглядим мы, два раздавленных
и беззащитных человека. На секунду я понял, что мы попали в архетип
изгнанников, тех печальных семейных пар, чья судьба бывала искалечена
длительными и утомительными переездами в северные края, или просто
пустыми скитаниями.

— Опять смеёшься? — отстранилась жена.

— Да я представил: вот бы снять такой фильм. Прикинь: обычный
вечер, обычный дом — и тут подъезжает ПАЗ с уродами, и начинает
планомерно врываться в квартиру за квартирой. И в каждом доме
своя какая-то трагедия или как бы свой повод, за что можно осудить
и швырнуть в кутузку. Понимаешь — где ребенок голодный, где жена
побитая, где там молодежь травку курит или кто-то порнуху смотрит
с упоением...

— Фу, гадость какая! Такой фильм никому не нужен.

— Ты права.

Мы пошли к двери и обследовали косяк. В щель толщиной в палец
я разглядел, как в злобном шипении и топоте вели сверху каких-то
мужиков.

— Да... Двери считай, что нет,— жена задумчиво потерла рукой дверной
косяк.

— Я так спать не могу, с такой дверью. Слушай, может в суд на
них подать?

— На кого? На дебилов в масках?

— А что? Чего они мирных граждан в паркет втаптывают?

— Ну, если дверь не починят завтра, то можно. Попробовать.

За ужином кусок не лез в горло, вернее лез, но как-то безрадостно.
Телефонный звонок от родителей Насти добавил жару.

— Да, мама. Да, катастрофа ужасная... Да-а? Я не грустная... Нет,
всё в порядке, устала... Что? Нет. Да найдет он работу!

— Какого хрена? — морщусь я презрительно. Мне не нравиться эта
дурацкая паника насчёт моего временного и относительного безделья.
Я, в конце концов, не карьерный мальчик, а жалкий литератор.

— Ну какая стройка, мама... Уж папа найдет, я представляю... Ну...
Ладно, поговорю... Ладно, пока.

— Слушай, придумал! — оживляюсь я.— Всё равно нам сегодня не уснуть
— после этой мясорубки, и вообще... Давай устроим вечеринку?

— Ты с ума сошел?

— Нет, а что? Тряхнем стариной, за водкой сбегаем.

— Ты чё, ку-ку? Соседи решат, что мы конченные талибы — в Америке
траур, а мы тут тряпки жжем, смеёмся!

— Наоборот, поминки. Траурная тризна по безвременно усопшим сотрудникам
торгового центра «Близнецы». Где они теперь, эти секретарши, менеджеры,
директора, маклеры, клерки, уборщицы, пожарные и вахтёры, сотрудники
охраны и доставщики дистиллированной воды, наладчики сетей, операторы,
психологи, журналисты...

— Слушай, ты опять дурака валяешь?

— Раз так, я всю ночь буду пить кофе, болтать с двойниками, перетирая
косточки налетчикам. Есть о чем поговорить с моими глюками. Куда,
например, эти наслоения запропастились, когда нужна была поддержка
крепких парней?

— Что это за ерунду насчёт двойников ты мне уже весь вечер впариваешь?
— жена затушила сигарету и по пути в туалет пристально и брезгливо
глядела на меня, ожидая, что я отвечу.

— Э-э... Это в некотором роде плод моих наблюдений за реальностью.
Двойники — как явление, метафизически распространённое, чаще всего
являются людям, чья смерть не за горами. Это если верить данным
оккультных доктрин. А по жизни — это крепкая, надёжная шиза. Свойственна
натурам артистичным и подавленным...

— Это ты-то подавленный? — спросила она уже из туалета, голос
её был приглушен закрытой дверью.

Я смотрел в свое отражение в зеркале. Не понимаю, откуда у меня,
простого по сути мужчины, не излишне манерного, такое внимание
к собственной внешности — некой данности, которая также объективно
чужда мне, как и всему остальному внешнему миру...

— Что замолчал? — уже выйдя из туалета, спросила супруга.— Опять
двойника видишь?

— Вот ты шутки шутишь, а, между прочим, довольно неприятно целый
день одному дома сидеть.

— Так кто тебя держит? Иди, гуляй, работу ищи, нажрись с друзьями...

— Н-ну... Кстати, о последнем. Кто из нас позвонит Славутичу?

— Э-э... Ну, звони ты.

Так Настя капитулировала. А я восторжествовал и пошёл звонить
по телефону.

Странный вечер завершился быстро и весело. Пришли друзья, мы долго
сидели и болтали о том — о сём. В основном об этих небоскрёбах,
потому что я так толком и не смог пересказать подробностей налёта,
а Настя и не пыталась говорить об этом. Вообще, это событие как-то
быстро поблёкло, полустёрлось из памяти, став чем-то вроде принятой
слишком близко к сердцу сцене из фильма. Я даже сперва не понял,
что происходит, когда ранним утром, пошатываясь и борясь с тошнотой,
брёл, держась за стены, в туалет, а в прихожей коренастый мужичок
с тёмными, лопатообразными ладонями, что-то насвистывая, ковырялся
с установкой сверла в дрель.

— Опа! — пробормотал я, забыв, куда мне надо.

Мужик слабо кивнул головой, мельком глянув на меня. В его взгляде
не было прямого осуждения, но всё же я почувствовал себя ничтожеством.

— Штепсель найдётся? — коротко спросил мужик, протягивая мне шнур
от дрели.

Я мгновенно впитал немногословный стиль работяги — благо каждое
лишнее движение мысли и языка вызывали неприятный позыв тошноты.
Вытащив толстый евро-штепсель стиральной машинки, я с пятой попытки
вогнал туда дрель и, запершись на щеколду, наконец упёрся взглядом
в холодное унитазное дно. Слегка покачивало, очень мутило. Было
трудно стоять, но я считаю ниже своего достоинства писать сидя.
Мужик заработал дрелью — казалось, мне сверлят голову. Ватные
ноги дрожали, хотелось закрыть глаза. Выйдя из туалета, я на секунду
замер возле мужика, кажется, забыв вытащить руку из трусов.

— Ну, это...— неопределённо махнув рукой, промямлил я.

— Всё нормалды,— буркнул мужик, махнул успокаивающе широкой ладонью.
Сказать ни мне, ни ему было нечего. От стыда я поспешил ретироваться
в комнату. Последней мыслью блаженно растворяющегося в сырой,
пахнущей серой подушке сознания было: «Господи, забери у меня
творчество и дай мне что-то другое...».

июнь 03 — март 04