Проза

Мы сидели вчетвером на веранде кофейни «Слон», воображали себе
теплый летний вечер. Была зима, мы глядели на снег и почти не
разговаривали, хотя у каждого из нас зрел в голове гениальный
монолог. Мы уже давно считали бессмысленным вести долгие нити
слов к тому, что мы гениальны. Монологи наши зрели,
перезревали и опадали несуществующими листьями в несуществующих
садах, в то время как кофе потихоньку расползалось по стенкам
наших в меру здоровых желудков, до сих пор неведомым нам
способом принося кофеин прямо в кровь.

Мы все были так измучены свободой, что никакой кофе на нас не действовал.

В кофейне было по-вечернему шумно, кто-то смеялся. Общий настрой
публики можно было обозначить с помощью таких слов: «я», «какой
я», «такой я».

Примерно тогда он и появился.

В его глазах концентрировалась очень активная тоска. Я невольно
представил себе строчку из его дневника, и меня кольнуло
унынием. Мы, гении, и сами были довольно унылы, но когда кто-то,
вот так цинично, врывается в наш иллюзорный мир и заражает его
своим, совершенно случайным и не продуманным, как нам
зачастую кажется, унынием — мы выходим из себя. Кто-то, кажется
я, сказал:

— Смотрите, какое волевое лицо!

Мы все понятливо заулыбались, вообразив себе на секунду мир людей,
готовых ради денег на все и вынужденных платить за каждое
действие. Это был воистину неуютный мир!

Тем временем Бездарь приближался к нам легкой птичьей походкой.
Улыбаясь на ходу, он думал, наверное, что похож на человека с
огромной киностудии, испробовавшего несколько второстепенных
ролей и в данный момент готовящегося к главной роли в
психологической драме. Нам он, впрочем, таким не казался.

Он сел за наш столик. С его пальто и волос стекал пахнувший хорошими
духами снег. Под пальто, небрежно брошенным на стул с
нашими одеждами, оказались приятной смуглости худые руки
нежданного гостя.

Оглянув всех нас светлым взором, он с улыбкой произнес:

— Перед самой смертью, буквально в последний миг, Клавдии Михайловне
показалось, что все предыдущие, терзавшие ее всю жизнь
вопросы бытия, на самом деле так пусты и нелепы, что, ещё б
немного, и она рассмеялась бы облегченно. Но смерть уже лишила
ее возможности смеха. Влажно хрипнув, старушка испустила дух.
Я сидел подле Клавдии Михайловны, не в силах отвести взгляд
от непокорной пряди её седых волос, ниспадавших на
остекленевшие глаза. Ещё меня интересовала ее коллекция
грампластинок. Посмотрите, что я взял у неё.

Кто-то из нас, кажется, я, неохотно взял пластинку. Это была
типичная университетская грампластинка шестидесятых. В допотопных
ярких цветах была изображена мистическая спираль. От
пластинки исходил легкий запах сургуча.

— Что здесь? — на всякий случай спросил кто-то, кажется, я.

Подобрав под себя ноги, засучив рукава кофейного цвета свитера и
улыбнувшись, Бездарь ответил:

— Боб Хоуп.

Это нас убило. Мы вскочили с мест. Наша Девочка побежала курить с
парнем Номер Два, Третий пошел заказать себе кофе, а я
выскочил в туалет. Вечер был испорчен.

Туалет приковал мое внимание синевой зеркала. Я в зеркале, конечно,
не отражался, зато крупная девушка с очками на затылке,
напевавшая что-то из Гайдна, похоже, очень себе нравилась. Когда
я скрылся в кабинке туалета, она, возможно, продолжила
целовать свое отражение.

Мне показалось, что кабинка туалета взмыла вверх, и я, приспустив
штаны, сел на прохладную плоскость. Я пытался представить, как
меня засасывает в жерло унитаза, но у меня не хватило
воображения. Потом в кабинку повалили какие-то люди, начали
фотографироваться рядом со мной, водрузили на меня нелепый венок
и сарафан. Среди прочих был очень жирный человек с хорьком,
пытавшийся объяснить мне, как делать фокус с отрубленным
ухом. В конце концов, он подарил мне хорька и вышел, и все
вышли вслед за ним. Каким-то образом я понял, что все это
воодушевление и почет принадлежали именно этому толстому человеку,
а я лишь искупался в лучах его славы, так как он случайно
воспользовался кабинкой именно в тот момент, когда ею уже как
бы пользовался я. Жирный человек, возможно, просто зашел
оправиться или выбросить хорька.

Поглаживая хорька, я вышел из туалета. Приключений не получилось.

Вернувшись за столик, я обнаружил своих гениев за предвкушением
чего-то нового. Все они, в той или иной степени, радовались
жизни. Жесты их были открыты и направлены на самолюбование. Наша
Девочка гладила щеку, изображая красивую задумчивость. Её
кофе оставался нетронутым. Парень Номер Два притоптывал
ногой, елозил на деревянном стуле и восхищенно бубнил что-то
субъективное. Третий был относительно спокоен, сознательно
возводя свой образ к горячему панк-року семидесятых. Один я,
наверное, казался типичным не определившимся гением начала века.
Особенно со своей ранней лысиной и постоянно текущим носом.

Бездарь что-то увлеченно рассказывал.

Сев за столик, я имел довольно легкий успех с помощью хорька.

— Все объяснимо и не имеет значения,— довольно произнес кто-то, кажется я.

Из-за возникшей тишины стало непонятно, кто и как относится ко мне.
На секунду показалось, что все мои гении вовсе не гении, а
какие-то потерянные молодые люди, с тоской глядящие на
циферблаты, витрины и форточки. Мне сразу захотелось быть очень
пьяным, чтобы значимостью мелочей заглушить незначительность
самого главного.

Бездарь как-то погрустнел. Его волосы уже почти высохли и являли
собой типичную стрижку человека, подчеркивающего собственное
безразличие к волосам. Его слабая улыбка угасла, и я упивался
победой. Наша Девочка возвела на меня глаза и произнесла с
некоторой долей неприязни:

— В хорошей прозе есть целый ряд избитых донельзя образов. Шум дождя
в листьях, писк устриц, трепанг, пруд, акация, первая
любовь, земляничное поле, подсознание, желтые от махорки
пальцы...

Огненного цвета волосы подчеркивали черноглазую худобу лица Нашей
Девочки. Несмотря на пристрастие к легким наркотикам, Наша
Девочка мечтала о том самом главном и правильном, том
единственном и верном, что не только облегчает жизнь, но и наполняет
ее такой осмысленностью, глубиной и красивым трагизмом, от
которой судьба рядового пижона может уподобиться персидскому
ковру. В повседневной жизни Наша девочка в основном молчала
или смеялась.

Голос подал Бездарь:

— Как-то я собирал грибы на Выборгской стороне.

Мы все обратились в слух. Все, что касалось осеннего Выборга,
приводило нас в священный трепет. Я представил себе желтую, со
ржавчиной, траву, бесконечную, уходящую к серому небу равнину,
гнилые сосны и легкий запах опят, рассеянный во влажном,
обезжиренном холодом пространстве. Я включился в некий момент
повествования Бездари:

— ...я увидел могилу, называемую в плохих детективах свежевырытой.
Земля сильно пахла собой в этом месте, и с точки зрения
грибника место не представляло ничего интересного. Лишь какое-то
интуитивное любопытство заставило меня заглянуть на дно
могилы. Наверное, соблазн столкнуться с ЧЕМ УГОДНО, был сильней
меня...

Бездарь утих. Стало немного грустно. В его рассказе только-только
начал проявляться элемент, что называется,
саспенза, а он замолчал... Да ещё этот хорек — его постоянно
требовалось держать в голове, чтобы он не выпал из рассказа,
низведя автора до уровня обыкновенного торчка. В общем, мне
стало грустно и одиноко. Я стал мечтать о том, чтобы
симпатичная девушка, стоявшая «на кассе», помыла мне ноги в чудной
глиняной посудине, гордо покоящейся за ее спиной на уютной,
чуть подсвеченной полке, и чтобы затем теплые и благодарные
руки подняли бы меня над уровнем толпы и понесли к
закрывающемуся в один час ночи метро...

Через четыре часа молчания, показавшиеся нам целой вечностью, Третий
спросил, несколько заискивая:

— А что там было-то, в могиле?

Мы ожидали, что Бездарь сыграет типичного «замора», по обыкновению
погрузившегося в собственные мысли и выпавшего из общего хода
беседы, и с легкой улыбкой, печально и устало, скажет: «Ах,
да... Там была молодая девушка, очень красивая и стройная,
с копной рыжих, разметавшихся по теплой земле волос...».

Разумеется, Бездарь не превзошел наши ожидания. На то он и Бездарь, ведь верно?

До сих пор не могу вспомнить, как мы в тот вечер расстались с
Бездарем. Может, он просто ушел из «Слона», в то время как мы
остались на жестких деревянных стульях, среди светлых, песочного
цвета стен, разрисованных розовыми Эйнштейнами. Я,
признаться, презирал бы его чуть меньше, если б он просто прошел
бесследно сквозь нас, но у него не хватило на это такта. Он
оставил в наших утонченных душах нечто, похожее на грубую
царапину на капоте изумрудного, новенького «Ягуара». След Бездаря
был так же нелеп, уродлив и неизгладим.

Мы уходили из «Слона» если и не в обычном нашем полузабытьи, то уж,
по крайней мере, весьма рассеянно. Неохотно отрываясь от
стульев, мы покидали опустевшую кофейню. Улица не была
прозрачной, в пространстве носились охлажденные частицы облаков,
больше известные как снег.

Мы любовались снегом и обсуждали все понемногу, в основном такие
вещи, как Бог, любовь к себе и к другим, отрешенность и проч.,
помня о бестактности заявлений, типа «все бессмысленно и
иллюзорно», «ничего не имеет смысла, а смысл имеет всё». Но
кто-то, (кажется, я) все же время от времени позволял себе
подобные изречения, как последний аргумент побежденного, уже
лежащего на интеллектуальных лопатках слабака.

А утром следующего дня всё было совсем по-другому. Во-первых, была
настоящая зима и настоящее ощущение зимы. Во-вторых, было
светло и буднично. В-третьих, не было никакой сумятицы и
броженья чувств, я был один на один с бутербродом, влетавшем в
меня с такой бурной жаждой собственной гибели, что невольно мне
пришло на ум создать тест на суицидальность.

1 В компании с незнакомыми людьми вы:

А) замыкаетесь

Б) идете на несознательный компромисс

В) идете на сознательный конфликт

Г) не оказываетесь.

2 Детство вы прожили (проживаете) как:

А) репетиция взрослой жизни

Б) самоценный период жизни

В) не отдавая себе отчета, в том, что вы ещё ребенок

Г) в деревне.

3 Выпивая, вы:

А) не можете, но хотите остановиться

Б) можете, но не хотите остановиться

В) можете и хотите остановиться, но не останавливаетесь

Г) останавливаетесь, хотя не можете и не хотите.

4 В любовных отношениях вы:

А) любите быть отвергнутым

Б) любите отвергать любовь партнера

В) стараетесь не участвовать

Г) выступаете за равенство полов.

5 Наплевательское отношение к своей жизни вам:

А) свойственно

Б) не свойственно

В) попеременно.

6 Человеческая жизнь как таковая имеет для вас:

А) незыблемую ценность

Б) условную ценность

В) никакой ценности

Г) вы не задумывались над этим.

7 Вы: А) любите Б) не любите В) равнодушны к детям.

8 В кино вам больше запоминаются:

А) постельные сцены

Б) смертельные трюки

В) красивые короткие диалоги

Г) титры.

9 То, что вы не можете вступить в половой контакт со всеми достойными представителями противоположного пола

А) удручает вас

Б) оставляет вас равнодушным

В) радует вас

Г) пугает

10 Вы считаете, что вы:

А) как все

Б) лучше всех

В) лучше многих

Г) хуже большинства.

Я проверил сам себя и, удостоверившись, что являюсь личностью в
высшей степени суицидальной, удовлетворенно пошел на работу.

Вечером мы снова встретились в «Слоне». Разумеется, это была
традиция, но у нас не хватало духу назвать ее так. В ожидании
искры, способной разжечь пламя беседы, мы смотрели друг на друга.
Ещё не понимая толком, чего нам не хватает, мы блуждали
глазами по сторонам.

Слева от меня человек в неоправданно желтом свитере рассеянно
слушал, свою прозрачноглазую подружку:

— Маниакальные депрессии. Да, Петенька, все о них говорят, все о них думают.

— Маниакальные чего? — спросил Петя.

— Ну, ты понимаешь. «У меня сломался телевизор, у меня умер попугай,
меня никто не понимает, посмотрите на меня, я никого не
люблю, ничего не происходит, жизнь взрослых ужасна, нет
времени, нет времени, ни на что нет времени...»

— А на что нам время? — с утяжеленным усталостью недоумением спросил
Петя. В возникшей паузе их беседы я расслышал оравшую в
наушниках Пети музыку. Я узнал группу, так как недавно наблюдал
ее выступление у Нашей Девочки по гигантскому телевизору в
спальне ее родителей. «Затяжной прыжок выходных, и ты не
разбился снова» — там были такие слова.

— Завтра на работу,— устало протянула девушка.

— Ненавижу воскресенье,— Петя просто сыпал цитатами.

— А я ненавижу Макара с его вечным: «А давайте то, а давайте — се!»

— Да ты первая кричишь: «А давайте! Мы сделаем! То-то!» — вскипел Петя.

Девушка проигнорировала его реплику. Затянувшись сигаретой, она продолжила:

— И ведь в итоге никто ничего не сделает. Боимся даже встретиться.
«Передается при поцелуе», «мало ли, сколько темных дорожек»,
«у меня нет этого, как его...»

Я был очарован ее поэтичной мизантропией.

— Самое смешное начинается, когда сбывается мечта и еще одна светлая
часть непрожитой жизни растворяется в повседневности,—
глубокомысленно изрек Петя, с таким пафосом, будто еще
чуть-чуть, и он перестанет сомневаться в своих словах.

Ненадолго они замолчали, как боксеры между раундами. Что-то
человеческое промелькнуло между ними, когда Петя жестом попросил у
нее сигарету. Но, прикурив и заговорив, он окунул меня в
бесплотный сугроб разочарования.

— А потом начинаются волосики, прыщики, оттеки, припухлости, где-то
саднит, от окна обязательно дует, я помню вкус ее крови, а
она забудет, как я лизнул ей пальчик... Или нет, неважно.
Потому что в душе я вдруг не захочу, понимаешь? Казалось бы,
когда еще, да?

— Ладно, хватит,— подружка нервно затушила сигарету. Глаза её без
всякого тепла скользили по кофейне. На секунду она задержала
их на мне. Мне хватило, чтобы всё представить.

Петя встал. Неожиданно я понял, что Петя был нашим вчерашним
Бездарем. Мельком глянув на меня, без тени узнавания, Петя зашагал
к туалету. Мне показалось, что один из нас сейчас почти
невидим, и ни слова не говоря гениям, наверняка отметившим мое
неожиданное исчезновение, я пошел вслед за ним.

В туалете Петя зашел в последнюю кабинку, и тут же вышел оттуда, уже
совершенным вчерашним птичьим пай-мальчиком. Мы буквально
столкнулись нос к носу.

— О! Привет.

— Привет! Ты что здесь делаешь?

— Да, то же, что и вчера.

— Сядешь к нам?

— Да, конечно.

Улыбнувшись натянуто, он вышел. Я заглянул в кабинку, из которой он
появился. Пусто. Я попытался представить в жерле унитаза
руку или какие-нибудь волосы от утопленного Пети, но у меня не
хватило фантазии. К тому же, что-то не ладилось с моим
желудком. Я просидел довольно долго, в напряжении физическом и
умственном, переживая за своих гениев. Мне казалось, что если
я не появлюсь как можно скорей, меня забудут. Или вдруг,
думал я, благодаря чертовому Бездарю они вырвутся далеко вперед
прямо там, за столиками, и, придя к ним, я застану только
их холодную внешность, снобистскую и не располагающую к
самоуничижению.

В конце концов, я понял, что кафельные плитки туалета — кнопки,
приводящие в движения души всех посетителей «Слона». Нажав
несколько плиток наугад, я поспешно встал. Приключений не
получилось.

Выйдя из туалета, я с усилившейся тревогой застал своих гениев за
предчувствием чего-то нового. Наша Девочка была взволнована и
не пыталась скрыть этого. Её пальцы нервно поправляли черные
уже волосы, обнажая изящные уши. Она не глядела на Бездаря.
Парень Номер Два, выходивший в машину за сигаретами и,
видать, застрявший там, слушая свой дурацкий брит-поп, с
какой-то медлительной торжественностью пожимал руку Бездарю, а
Третий, с довольно глупой потаенностью, словно приобщился к
чему-то неведомому, глядел в кофе. Руки свои он неестественно
держал на столе. Видно, он первым поприветствовал Бездаря.
Похоже, один я не собирался воспринимать Бездаря по-новому. Я
не хотел видеть в нем ничего кроме очередного персонажа,
переступить через который нам поможет наша ирония и склонность к
уравновешиванию событий.

Мы чуть-чуть помолчали. Это было механическое молчание, мы
настраивались на вчерашний лад. На столе лежал альбом репродукций
неистового Сальвадора. Я не ожидал, чтобы кто-то из гениев мог
позволить такой пошлости встревать в вечернее настроение.

— Дали? — Бездарь развязно потрогал переплет, мельком взглянул на
пару иллюстраций.— Вообще-то я не люблю Дали,— как-то застыв,
соврал Бездарь. Возможно, он действительно его не любил. Но
иногда даже правду невозможно произнести честно. Покопавшись
в своем рюкзаке, Бездарь вытащил пухлую, затасканную
тетрадку. «Дневник одного Бездаря» — успел прочитать я, прежде чем
тетрадка пошла по рукам моих падких на чудеса друзей.— Но
сегодня я бы хотел поговорить о процессах и явлениях.

Я горестно констатировал, что все гении снова обратились в слух.
Тетрадь, бессмысленно раскрыв ее на одной из исписанных мелким,
болезненным почерком страниц, держал Парень номер Два. Я
отобрал ее, он не сопротивлялся. Пришлось признать, что
тетрадь была в положительном смысле жива: вес, упитанность,
засаленная измятость страниц убеждали в какой-то странной
популярности этого бумажного бруска. Бездарь что-то вещал, упоенный
собой. Положительно, мне не нравилась эта плебейская манера
Бездаря легко начинать беседу с нами, людьми мало знакомыми
ему, по сути.

— Хорошо. Кислое молоко — это процесс, или явление? — прервала его
Наша Девочка, отпивая кофе. Кажется, она даже жевала какой-то
круассан, что с ней случалось крайне редко.

— Следствие процесса,— с изящной, напускной легкостью ответил
Бездарь.— Явление — это нечто неожиданное. А что, молоко кислое?

Последний вопрос он произнес не только остроумно, но и как-то мило.

— Нет еще. Но в процессе,— игриво отчеканила Наша Девочка.

Я вдруг почти с тоской узнал ее интонацию. Так разговаривали мы с
ней в ту пору, когда еще непроизносимое слово «цинизм»
казалось полным шарма и неистощимого потенциала притягательности.
Но видимо, те времена прошли. Бездарь захватил бразды, так
легко и не заинтересованно, что мне оставалось только
виртуально флиртовать с прозрачноглазой подругой Бездаря — или Пети
— чем я, кажется, и занялся, предварительно сунув тетрадку в
свою сумку.

Для начала я встретился с ней глазами. Казалось, что на лице у нее
очень тонкая кожа. На нем застыла странная для такого места,
как «Слон», брезгливость. Пожалуй, если б я не знал, что эта
девушка связана с Бездарем, я бы ею не заинтересовался.
Хотя цвет глаз ее был значительно светлее зрачков, что мне
всегда нравилось.

«Вы говорили о депрессиях?» Или нет, лучше «Депрессия — это гнев,
обращенный внутрь себя». Эту фразу я вычитал в календаре. Или
нет, пожалуй, лучше всего будет медленно встать, сесть за ее
столик без разрешения и, улыбаясь, произнести:

— Если вас поместить в ситуацию, где ваша жизнь будет под угрозой, а
потом спасти, то пару часов у вас будет замечательное
настроение, и никакой депрессии!

— Стоит ли стараться ради двух часов? Банальная марихуана может дать
мне больше,— ответила она приветливо. Я был удивлен белизне
её зубов.

— С вашими зубами как-то грешно размышлять о депрессиях.

— Это комплимент моим зубам или испытание моей глупости?

— Я с трудом удержусь, чтобы не сказать «немного того, немного этого».

Больше говорить было не о чем.

Беседа стремительно, пожалуй, слишком стремительно, выплыла из узкой
стремнины в широкую заводь, где другая глубина, но и совсем
иной темп. Так всегда бывает с людьми, которые слишком
подходят друг другу.

Она вдруг представилась. Оказалось, что её зовут Ира.

— Попробуйте тест на суицидальность,— предложил я ей тоном, каким
предлагают спички.

— Тест? Я не люблю тесты.

— А я так просто их ненавижу, но, видите ли, тесты — моя специальность.

— Вы психолог? — В её тоне возникло уважение. Мне стало обидно.

Следующей её фразой могло быть только «погадайте мне» или «вы
никогда не занимались этим на канатной дороге?»

— Нет.

— Хорошо, давайте тест.

Её брови очень мило хмурились. Ещё она выпячивала губы, если вопрос
казался ей смешным. Когда тест был готов, я задумчиво
посмотрел на её листочек. Вариант «Б» не попадался ни разу.
Безусловно, это была очень странная девушка. Для выявления степени
ее суицидальносьти требовался глубокий анализ. Я спрятал её
листок в карман, ожидая, что Ира спросит:

— А как же результат? Что там получается-то?

Я бы сказал тогда, что информация требует обработки и нужно
встретиться ещё раз, но Ира не проявила к дальнейшей судьбе листка
никакого интереса. Она равнодушно допивала кофе, глядя
исподлобья на зал.

— Вы ждете кого-то?

— Да,— коротко ответила она и начала одеваться. Все это было
несколько стремительно, я ощущал дискомфорт.

— Я вам помешал? — с какой-то глупой надеждой в голосе спросил я.
Она рассеяно покачала головой, надела голубую шапочку и свой
длинный пуховик, и сказала:

— Передайте Пете, что наша встреча была ошибкой.

— Извините — наша с вами или ваша с Петей?

— Для не-психолога у вас слишком незамутненное самомнение.

Она одарила меня долгим взглядом, в котором не было ничего, кроме ее
собственного осознания того, что она одаривает меня долгим
взглядом. Возможно, за красотой ее глаз я не разглядел
настоящего, скрытого смысла.

В общем, если б я знал, что больше она ничего не скажет, я бы,
пожалуй, спросил еще что-нибудь. Или хотя бы попрощался. Но
вместо этого я молча глядел на её удаляющуюся спину. В походке ее
не было ничего, что можно было бы назвать депрессивным или
вызывающим. Мне понадобилось в туалет.

Приключения в туалете — 3

Туалет был заполнен очень громко писавшим мужчиной в ковбойской
рубахе. Помимо рубахи на нем ничего не было, но это не казалось
чем-то из ряда вон. Тем более что обувь у него была —
какие-то летние мокасины. Я безучастно миновал человека и заперся
в своей любимой крайней кабинке. Там я попытался
представить, как будто Ира заходит ко мне, а под пуховиком у неё только
гольфики, но у меня не хватило воображения. Потом вдруг
через перегородку, не доходящую до потолка, ко мне залез
какой-то торчок и начал спускать в унитаз целый арсенал
медикаментов. Меня он так и не заметил, будто я сушилка для рук или
наклейка «Писай сидя!». Потом тот дурацкий мужик в рубахе
пропихнул под дверцей какую-то записку. Так и не расслабившись
толком, я только поплевал в унитаз, в котором после торчка
плавали разные пилюльки и пакетики. Приключений не получилось.

Выйдя из туалета, я застал наших гениев за предвкушением чего-то
нового. Мир постепенно рушился, это становилось понятным из
несмолкающего гула в зале. Наша Девочка мизинцем растаскивала
кофейную лужицу по столу. Задумчивость ее из красивой
превратилась в какую-то нарочитую. Я прекрасно знал, что она могла
и не думать ни о чем особенном. Парень Номер Два, как
обычно, читал, но как-то хорошо читал, не исчезая полностью.
Третий что-то говорил Бездарю, потерянно оглядывавшему заведение.
Подсев к ним, я начал издалека:

— Как ты относишься к ошибкам? — спросил я Бездаря.

— Я их не воспринимаю.

— То есть?

— То есть, даже сделав что-то не так, я всегда понимаю, что это
единственное, к а к я это сделал.

— Софизм,— довольно пробурчал Третий.

— Все это имеет так немного смысла,— устало сказала Наша Девочка.

— А вы всё ищете смыслы? — с жалостью спросил Бездарь. Это был
низкий стиль. Мне стало обидно за Нашу Девочку.

— Н-ну,— смутилась она.

Затем мы молчали. Мой кофе с карамелью кончался. Я отхлебывал у
Нашей Девочки с нахальством близкого человека, знающего о
неприязни, которую, как ему кажется, он не заслужил. Раздражение
накладывалось на раздражение, Бездарь что-то тихонько
напевал, напряженно о чем-то думая. Он напоминал мне механизм,
брошенный в воду и продолжающий по привычке делать свою вещь.

Наконец кто-то, кажется я, выдавил себя:

— Ваша встреча была ошибкой.

Говоря это, я забыл посмотреть на Бездаря.

Гении встрепенулись, приняв это каждый на свой счет.

— Наша с вами? — наконец несмело спросил Бездарь. Я был уверен, что
он хочет услышать «да». Я не смог бы разочаровать его.

Бездарь сделался непроницаем. Я узнал в нем себя, да каждый из
гениев несколько секунд наблюдал за Бездарем как за самим собой в
некоем объемном зеркале.

— Попробуй этот тест,— произнес я с будничной интонацией, протягивая
листок. Бездарь мысленно уже повернулся к нам спиной. На
меня смотрели мои гении, в глазах их было сочувствие и
неприязнь, как к человеку, добивающему смертельно раненного.

— Хорошо,— растерянно пробормотал Бездарь, беря листок.— А куда она пошла?

— Не знаю. Я не спросил, мы просто перекинулись с ней парой слов, и
я ей тоже этот... тест дал...

— Понятно,— бесцветный голос Бездаря по видимому, вызвал щемящее
чувство у Нашей Девочки. Она постоянно говорила, что теперь
мужчины ничего не чувствуют — если они, конечно, настоящие
мужчины. Глядя на то, как она давит окурок, я вспоминал Клинта
Иствуда.

Парень Номер Два перешел к активным действиям и стал рассказывать о
своих унылых неурядицах, о том, как дома его ждут тапочки и
собака, и как отец его девушки подолгу сидит в туалете с л ю
б о й книжкой, которую он по пути хватает с одной из
многочисленных полок ее многокомнатной квартиры. Улыбка вежливого
внимания пристойно украсила усложнившееся лицо Бездаря. Он
правильно ухватывал акценты повествования и улыбался в нужных
местах, хотя внутренне находился далеко от нас.

Я начал мысленно охотится за его тоской, пытаясь думать схожие с ним
мысли. Это называется «ставить себя на чье-то место». Я
полагал, что он, во-первых, представляет себе одинокую фигуру
Иры, идущую к метро сквозь легкий, монотонный снегопад по
парковой, сияющей бледно-розовым светом, аллее, вдоль пруда,
покрытого льдом и освещенного гирляндами разноцветных
фонариков. Еще я думал, что слово «одиночество» звучит в нем, как
неясный гул крови звучит в ушах после резкой,
непродолжительной пробежки. Я попытался представить, что Бездарь понимает
под одиночеством, но у меня не хватило фантазии: в отличие от
меня, Бездарь был импозантным парнем, смуглым и не простым.
Также я не упускал из виду возможность наличия в нем
обыкновенной тревоги за Иру, ведь ей предстоит одной возвращаться
неизвестно куда, а уже довольно поздно... Мне показалось
ужасно своевременным и прозорливым заметить:

— С ней все будет в порядке.

Бездарь как-то странно посмотрел на меня, будто оценил глубину моего
понимания, или просто поразился моей примитивности. Долго
мы все молчали, переживали нечто, самым незримым краешком
выходящее за рамки обыкновенного вечера в кафе. Словно гадая,
что бы это могло быть, мы вопросительно поглядывали друг на
друга, в глубине души зная, что каждый в отдельности
прекрасно понимает причину общего дискомфорта.

— Мне кажется этот тест — дурацкая идея,— вдруг произнесла Наша
Девочка.— Какая-то дешевая... Ничего не стоящая... Понимаешь?

Я молчал, думая немного об Ире и немного о педиковатом официанте.
Например, что он думает о нашей компании и зачем он вообще
живет? Я даже, кажется, хотел вслух выразить свое недоумение
относительно осмысленности его существования, когда вдруг до
меня дошло, что трещина, которую зародил Бездарь, прошла
через уютное ложе наших отношений, разделив нас, гениев. И
теплое, легкое одеяло снисходительности, которым мы вчетвером
укрывались до сих пор, осталось где-то, на одной из пустых
частей по-новому устроенной кровати. Наверное, это была и не
кровать, а просто лед, сковавший нас и теперь, разломанный, да
и подтаявший изрядно, он дробился и отплывал, разновеликими
частями, разделяя и удаляя нас друг от друга. Неужели
Бездарь — не случайно вмерзшая в нас рыба, а некий безумный
весенний катер-буксир, отважно разбивающий несвежий, ворсистый лед
и несущий новую жизнь?

От этой тошнотворной метафоры мне снова захотелось в туалет, но я
понимал, что было бы слишком ничтожно уйти именно сейчас.

— Ты понимаешь меня или просто дуешься? — нервно спросила Наша Девочка.

— Я понимаю тебя или просто дуюсь,— нашел я не лишним отшутиться.

— Почему ты не придумал тест на выживаемость? На приспособляемость?
На какую-нибудь сексуальность дурацкую? А?

Все молчали, глядя на меня с тем интересом, с которым смотрят на
говорящего попугая. Я чувствовал всю свою неуверенность, как
она расцветала внутри меня сочным, любвеобильным цветком. Надо
было что-то сказать, и я сказал:

— Да, ты права, это в некотором смысле общее место... Шутка
дурацкая, всего-то. Ха!

— Не знаю. Мне нравится,— произнес задумчиво Бездарь, глядя на
листок.— Это, конечно, ничего не значит, да и ни к чему, чтоб
обязательно значило, но это — забавно. В некотором смысле
свежо!

Через несколько мгновений, ушедших на наши разрозненные и молчаливые
воспоминания о прежнем, уютном и угловатом нашем
содружестве, полном неожиданных закоулков и укромных ниш, Бездарь
вернул мне листок. Мне бросились в глаза корявые, какие-то
надменные по написанию буквы, плосковатые, устойчивые, но
кособокие, смещенные по нисходящей. Вариант «б» попадался несколько
раз, и не в тех местах, где ответ мог бы быть утешительным.

Я долго смотрел на листок, но не анализировал, а скорей любовался
им, заодно оттачивая в уме интонацию следующей фразы:

— Знаешь, я думаю, что ты можешь спокойно иметь дома крепкий
потолочный крюк, можешь селиться даже в многоэтажке на последнем
этаже, можешь хранить дома оружие и яды, можешь подолгу стоять
на мостах и не пристегиваться в кабинке на колесе
обозрения, можешь в метро подходить к самому пленительному краю,
принимать теплые ванны с опасной бритвой под мышкой, ходить в
загородные клубы на дискотеки и переходить улицу перед носом у
проносящихся машин... Смерть не поманит тебя. Ты впаян в
жизнь, как жук в янтарь, и этим уж...

Бездарь брезгливо посмотрел на меня. Затем неспешно встал и,
почтительно покосившись на остальных гениев, вышел, прихватив и
небрежно накинув на ходу свои одежды. Наша Девочка смотрела на
меня с нескрываемой жалостью, Парень номер Два
позиционировал свою непричастность, поглядывая по сторонам и раскачивая
головой в такт ему одному слышной музыке, Третий с тоской
глядел в след Бездарю, удерживаемый от погони только легкой
накипью каждодневной привычки и знакомым пейзажем наших
гениальных лиц.

По уходе Бездаря мы долго не могли найти слов внутри себя, словно
действительно опустели, или сменили замки на всех дверцах
сознания. Беззвучно чертыхаясь, мы будто стояли в преддверии
друг друга, раздраженно пробуя, ломая и выбрасывая старые,
примитивные ключи.

— Зачем ты так? — наконец произнес Третий. Его голос был сдавлен —
он не частый участник дискуссий вообще, больше любит молчать,
чувствовать. Эти его слова звучали как отказ от новых
замков, как принципиальное возвращение к старой, заросшей осокой
калитке.

— А что я сказал-то? — изумился я, весь потонув в раздражении.

— У тебя негативное восприятие мира,— примиряюще пробормотал Парень
Номер Два. Наша Девочка отстранено глядела по сторонам,
любуясь дизайном света кофейни. Было на что посмотреть, даже в
сотый раз: свет бил из разных источников по стенам вверх,
встречаясь на матовом, похожем на скорлупу от сырого яйца,
потолке, и мелким, рассеянным дождиком опадая на головы ничего
не подозревающим посетителям.

— А что, надо было сказать, чтобы он не приближался к наркотикам?
Или что он стоит на грани и его психика под угрозой? Что он —
король суицида, движимый обратной энергией бытия?

— Что ты несешь?...— презрительно вздохнула Наша Девочка и встала
из-за стола, прихватив сигареты. Третий тоже поспешно
поднялся, а Парень Номер Два, рассеяно замешкавшись, и
полуулыбнувшись, словно простившись со мной, тоже последовал за ними.

Оставшись один, я не то, чтобы приуныл, а затосковал по-настоящему.
Я не испытывал раскаяния оттого, что как бы лишил Бездаря
права на трагическую кончину, и не злился, что мои гении никак
не могли понять меня, не соглашались с тем, что Бездарю не
место среди нас. В конце концов, они бы поняли это, как
только он вывел бы их на другой уровень предметности, далекий от
гениальности. Они бы очнулись, возможно, через пару лет,
посреди какого-нибудь странного и живого разговора о деньгах,
или о новой работе, или о том, что раньше было лучше, а
сейчас — все хуже и хуже... Может, тогда бы они вспомнили обо
мне примерно с той же теплотой, с которой сейчас обмусоливают
образ Бездаря, куря у входа в кофейню. А может, я зря
встреваю между ними?

Так или иначе, но больше я не видел Бездаря. Кажется, Третий
встречался с ним еще пару раз в «Пиццикато», или в «Дикой Почке»,
не знаю. Один раз я сам, кажется, мельком заприметил тяжелую,
чудно склоненную голову Бездаря в «Бергмане», одном из тех
мест, о посещении которых говорят с достойной легкостью. С
Нашей Девочкой, похоже, у него вышло даже что-то вроде романа
— по обрывкам фраз Номера Два и Третьего я мучительно
догадывался об этом, когда мы сидели втроем в «Слоне», начинавшем
утомлять нас своей буржуазностью. Позже, когда мы
окончательно перебазировались в «Миноги», в одной из пьяных бесед,
Третий поведал мне историю недолгого романа Бездаря и Нашей
Девочки. Их апофеозом было четырехдневное затворничество на
даче Бездаря, где-то под Питером, с соответствующими осенними
забавами. Но это уже совсем другая история...

Из дневника Бездаря:
2:33, март, суббота, 1999
год, Москва, та же улица, дом тот же, кухня, чай, телевизор,
отражение, скука, поесть, что ли? Нет. Сегодня встретил
одного очень странного человека. Он шел сквозь толпу, очень мягко
и прямо, все обходили его и словно не видели. Он смотрел
перед собой, потом на меня. Губы его что-то шептали, он был
одет в странный костюм, напоминающий кимоно и деловой костюм
одновременно. У него блестела