Проза

Я пришел в школу 14 вместе с первым мартовским дождем. Глядя на
детей с ущемленной психикой, бодро носившихся по коридорам, похожим
на лакированное музейное чучело кита, я представил, как невысокая
учительница со скромными пирамидками грудей под фиолетовой синтетической
кофточкой словно невзначай заметит классу перед началом урока:

— Теперь у нас в школе есть психиатр. Так что при систематическом
нарушении дисциплины,— долгий взгляд на кого-нибудь из притихших
латентных параноиков,— оформляем справку о психической невменяемости.
С такой справкой — только в 530-ую, школу для умственно отсталых...

Может, так оно и было. Может, нет.

Мой кабинет оказался смежным с кабинетом стоматологии, нас разделяла
только запертая навеки дверь в стене. Войти в наши кабинеты можно
было из небольшой, залитой призрачным светом ниши, этакого странного
бетонного аппендикса, насквозь пропахшего пломбами. Место было
овеяно детской неприязнью. Я живо представил себе, как временами
сквозь дверь кабинета стоматологии слышится наводящий дремоту
говор бормашины, и дети, со смещенным от животного страха сознанием,
кричат благим матом. Стоматолог, которую я почему-то вообразил
себе хрупкой, вкрадчивой женщиной, имеющей обыкновение подавлять
зевоту, когда дети слишком долго выплевывают присохшие ко рту
кровяные ватки, в первый день никак себя не показала. Да и чего,
собственно, я ждал, что она влетит ко мне с букетом бордовых роз
и будет испытывающе заглядывать в глаза? Если честно, то я боялся
чего-то подобного... Впрочем, ни ко мне, ни к ней ни одного ребенка
не попало. Мы скучали порознь. Я вяло рылся в картотеках, ища
потенциальных шизоидов среди цветущих детских лиц, а она затихла,
должно быть, читая Маринину и куря, одну за другой, сигареты.

Я покинул кабинет в положенное время. У детей шел последний урок,
было тихо. Угрюмо по коридору прохаживались выгнанные за дурное
поведение ученики.

Многие из них, глумливо хихикая, поглядывали в мою сторону, шептались,
а затем разражались залпами гиеноподобного бульканья. Я с ужасом
узнавал в них преображенные осколки своего идиотского детства.

Первый день прошел слишком гладко. В душе я уже видел себя седым
извращенцем, пятьдесят лет проведшим в этой школе и так и не попавшемся.
О том, на чем я должен был попасться, я пока догадывался тайно,
с омерзеньем. Но ничего не мог поделать. Жизнь не давала внятных
противопоставлений моей уверенности в том, что, если и не добрая
половина человечества, то уж все учителя, собачники и вахтеры
— люди, обладающие своеобразием, граничащим с извращенностью.

Затем наступил уик-енд. Так уж глупо вышло, что первым моим днем
в школе была пятница.

За выходные я настолько расслабился, что, читая воскресным вечером
«Детскую психиатрию» Гольмуса, чуть ли не с радостью осознавал
свою причастность к внутреннему миру каждого ребенка в 14-ой школе.
Захлопнув книгу, я уставился в сырой, бесцветный весенний вечер,
гадая, что нового готовит мне рабочая неделя.

Нечего говорить, что мне было 23 года, я впервые получил должность
и уже ненавидел реальность. Лишь цветочный горшок с наивно торчащим
оттуда репчатым лучком говорил мне: «Ты должен жить».

***

Наступил понедельник. Школа неприятно гудела, как похмельная голова.

В грязных коктейлях луж со льдом плавали фантики, тряпки, записки,
выполненные корявым детским почерком с уродливыми, безликими карикатурами.
Снег уже сполз куда-то, мороженая земля, шершавая и твердая, напоминала
пряник. Крыльцо школы было покрыто панцирем из замерзших плевков.
Некоторые из них обладали такой забавной формой, что я позволил
себе задержаться и рассмотреть их.

Какие-то подонки из старших классов притихли, слюняво потягивая
измятые нервными пальцами сигареты, довольно вежливо позволяя
мне не вникать в суть их пропитанных гормональными бурями проблем.
Я представил гадости и смех, которые раздадутся за моей спиной,
когда я зайду внутрь, и захотел исчезнуть.

«Плевать!» — попытался я успокоиться, закрывая тяжелую, измятую
частыми ударами дверь школы. В гигантском серо-голубом холле меня
встретил невыносимый гул и отчетливые крики «сука». Готовый к
худшему, я притворился, будто не слышу, и пошел мимо раздевалки,
заглядывая внутрь сквозь фигурную решетку. Там, среди цветастых
рядов одежд, стояла девочка лет двенадцати. Вокруг нее в злобе
толкались дети, ее ровесники, какие-то малахольные и бледные.
Она была похожа на породистого дога, окруженного сворой дворняг,
отчаянно брешущих, но не смеющих укусить. Равнодушие, с которым
она воспринимала агрессию своих товарищей, было, возможно, лучшей
иллюстраций превосходства жертвы над мучителями.

Я, тайно обрадованный, что мое появление не вызывает еще подобной
реакции, заторопился в свой кабинет. Садистка — стоматологичка
только-только пришла и еще стояла в какой-то странной растерянности
посреди своего кабинета. При беглом осмотре она казалась среднего
роста с темными, до плеч, волосами. Я успел отметить только необычную
для среднего образовательного заведения осанку, а также красивые,
в вечном удивлении вскинутые дугообразные брови. Я хотел поздороваться,
но не смог ничего произнести, так как сотни вариантов (а вернее,
два, пошленькое «доброе утро» и до кретинизма бодрое «здравствуйте»)
зашевелились у меня в голове. В конце концов, я лишь промямлил
чего-то и дернул на приветственный манер рукой. Уже почти войдя
в свой кабинет, я ей зачем-то улыбнулся. Она с испуганным лицом
захлопнула свою дверь.

Я снял пальто, ботинки, свитер, надел тапочки, достал трубку,
открыл форточку, и тут школу потряс сигнал, заменявший в этом
инфантильном дурдоме звонок. Звук исходил из чуть ли не ста репродукторов,
растыканных в самых потайных местах школы. Детский хор стройно
вытягивал некую довольно старую, возможно, пионерскую еще песню,
на невыносимо высоких нотах которой рождалось светлое ощущение
звенящей, обволакивающей пустоты. Я с сожалением обнаружил, что
школьников тошнит от этого сигнала. Минуты три после него по коридорам
разносились исковерканные до полной отвратности голоса не торопившихся
на первый урок обалдуев, всячески перевирающих несчастный сигнальный
куплет.

Я снова сел за досье. В моем кабинете был стол, стеклянный шкаф
с целой коллекцией клизм, железный шкаф с досье, вешалка, пара
стульев и больше ничего, но все равно было тесновато. Положив
ноги на стол и потягивая трубку, я приготовился скоротать еще
один тихий денек.

В основном детские лица не внушали подозрений. Я вспомнил, как
завуч, сухопарая женщина с голосом, показавшимся мне пропитым,
(возможно, ангина в детстве или даже уксус, выпитый по несчастной
любви) проводившая со мной нечто вроде собеседования, сказала:
«В общем-то, дети у нас, что называется, не проблемные. Нормальные
дети, учитывая, что половина из них — по пьяни зачатые, никому
не нужные ребятишки. Особенно среди, так сказать, «бойких». Но
основной вашей проблемой могут стать как раз наоборот, подающие
некоторые надежды ученики...»

Разумеется, анкеты хранили весьма и весьма скромные материалы
по поводу вменяемости детей. Там больше было графиков роста, информации
о прививках и болезнях, способных навлечь на класс карантин. Отдельной
стопкой я отложил дела детей, показавшихся мне подозрительными.
Их было не так уж много. Лица детей казались приятно безвольными,
и характеры их помешательств, скорее всего, носили глубоко личный,
интимный характер, снаружи проявлявшийся трудностями в общении,
обильным потовыделением и прочими мелкими неурядицами детства.

Странно, но в тот момент я почти с нетерпением ждал несмелого
стука в дверь. По наивности ли, по гордыне, но я полагал себя
в силах разрешить психологический узел любой сложности. Это притом,
что в принципе я не любил детей, о чем смущенно заявил завучу,
на что она, глядя мне в глаза с холодностью, ответила спокойно:
«Любовь — это не конкретная категория».

Впрочем, дети были мне достаточно интересны. Вот и сейчас, сидя
за своим столом, я старался тише дышать, чтобы разобрать, о чем
толкуют старшеклассники у подъезда черного хода. Сквозь мутные
стекла до меня доносились лишь неотчетливые предложения и общие
фразы, в основном брань, носившая преимущественно фаллический
характер, свидетельствующий о нормальной, неподавленной агрессивности.
От нездорового вслушивания меня отвлек стук в дверь. Я убрал ноги
со стола и предложил неведомому гостю войти.

На пороге стояла пожилая женщина, склонная к полноте и добродушию,
с подносом, на котором нелепой горкой громоздились тяжелые школьные
плюшки.

— Извольте, Максим Андреевич, отведать, что Бог послал.

С этими словами она вошла в кабинет и с улыбкой поставила поднос
на мой стол. Подобно собаке Павлова, я вдруг ощутил нелепое слюноотделение,
хотя, казалось бы, гипертрофированные булки — последнее, чем бы
я захотел утолить свой голод. Да и голоден я не был. К булкам
полагался граненый стакан чаю. Я наперед знал его неестественный,
сладкий вкус. Знакомой из детства тоской повеяло на меня от этого
подноса.

— Ничего не понимаю,— произнес я несколько деревянно.— Спасибо,
конечно, но, положительно, не берусь понимать...

— Да полноте вам. Откушайте.

Я решил не расстраивать добрую женщину, хотя больше всего хотел,
чтобы она отправилась восвояси, прихватив свои дурацкие плюшки.
Но женщина, наоборот, расселась на стуле для посетителей, с довольно
свойским видом оглядывая мой кабинет, за который мне тут же стало
несколько неудобно. Затем она перевела лучистый, смеющийся взгляд
на меня, глазами требуя, чтобы я поел. Я неуверенно откусил от
плюшки.

— Очень недурно,— вдруг вырвалось у меня. Женщина покивала с удовлетворенным,
благостным видом. Затем, каким-то совсем чуждым ей жестом обнажила
пухлое запястье, глянула на изящные золотые часики, и, ни слова
не говоря, вышла.

Я жевал плюшки, с тревогой осознавая, что удивление мое проходит,
растворяется в мерном движении челюстей и размеренном глотании
чая. Только я закурил, пытаясь перебить приторную мерзость, оставшуюся
во рту после последнего, уже прохладного, глотка чая, как в дверь
опять постучали. С твердой уверенностью, что откажусь от любой
еды в случае повторного появления таинственной кормилицы, я пригласил
войти.

На пороге стоял мальчик, пугающе хрупкий и с таким миловидным
лицом, что меня передернуло от возможного масштаба скрытых пороков
и извращений, в нем таившихся.

— Проходи,— постарался я улыбнуться. Наперекор общепринятому мнению,
будто дети чувствуют фальшь, я почти никогда не был с детьми естествен.
Единственное, что чувствуют дети, это неприязнь.— Присаживайся.

Мальчишка без особой растерянности прошел и плюхнулся своим птичьим
весом на стул. Он выглядел утомленным, обессиленным, равнодушным.
Меня всегда удивляло, что дети, будучи до хрупкости легковесными,
все же устают. Отчего-то мне казалось, что с таким легким телом
можно гулять и резвиться целый день напролет, почти без еды.

Я не знал, что делать с трубкой. Понимая, что ребенку вряд ли
понравиться запах табака, я хотел было затушить ее, но мальчик
не высказывал никакого недовольства. Он, усевшись, словно забыл
о моем существовании, сложил руки на коленях и, несколько вымуштровано
держа голову, смотрел в окно.

Я вдруг понял, что не знаю, с какой фразы начать разговор. «На
что жалуешься» казалось мне вершиной тупости, а простецкое «Ну,
что скажешь хорошего» было похоже на дешевую попытку сблизиться.

— Итак...— сказал я, ужаснувшись книжности такого вступления.
Чтобы сгладить впечатление, я улыбнулся, однако мальчик и не собирался,
похоже, обращать на меня внимание. Он пускал пузыри из слюней,
сохраняя довольно сосредоточенный и просветленный вид. Приглушенное
немытыми стеклами кабинета солнце играло на поверхности огромных
размеров пузыря. Приглядевшись, я увидел радужные разводы на тонких
стенках — словно это был мыльный пузырь. Мне стало не по себе.
Я начал думать, должны ли быть подобные разводы на обычной слюне,
или мальчик наелся какой-то химической гадости.

— Здесь раньше стояло чучело котика,— вдруг жеманно сказал мальчик.
Пузырь лопнул только на слове «чучело», до этого наполняясь словами.

— Что ж...— ответил я машинально.— Это хорошо.

— Да уж куда как хорошо...

Мальчик вздохнул так, словно чучело являлось только вершиной гигантского
айсберга его разочарований.

— Меня зовут Саша,— произнес затем мальчик несколько бодрее.—
Мария Анатольевна послала меня к вам.

— А почему она послала тебя?

Саша долго молчал. Я пытался припомнить его медицинскую карточку,
но был почти уверен, что не видел ее.

— Ты новенький здесь, в этой школе? — спросил я как можно более
миролюбиво.

Саша несколько растерянно кивнул.

— Она послала меня сказать, что любит физрука...

— А «она» — это кто? Мария Анатольевна?

— Да, учительница Мария Анатольевна.

— Интересно. А она чему учит?

— Всему.

— Как это «всему»?

— Н-ну... Как вы.

— В каком смысле «как я»?

— Это вы убрали котика?

Отрицательно помотав головой, я вздохнул, потянулся и, закинув
ноги на стол, произнес:

— Итак, Мария Анатольевна любит физрука! Чудесно, и как их роман?

— Я могу идти? — спросил Саша.

Наверное, на моих щеках заиграли желваки.

— Саша,— сказал я медленно.— Почему ты заглянул в мой кабинет?

— Я неусидчив, Брякин плюет в меня бумагой. Мне нравится Лена,
а ей никто. Я сижу у окна, а там ветки колышутся...

— То есть, тебе трудно сосредоточится?

— Можно я пойду?

— Да куда ты пойдешь-то?

Саша молчал. Дети могут перемолчать кого угодно. Я невольно выдал
нервную дробь пальцами.

— Тебе вообще школа-то нравится, Саша?

Саша неопределенно пожал плечами. Я чувствовал себя полным идиотом.
Невольно подражая ребенку, я тоже пожал плечами.

— А кем ты хочешь быть? — спросил я без особого интереса.

— Вами.

— Это невозможно, Сашенька, я уже являюсь собой,— как-то злорадно
заявил я. Боже, кто меня тянет за язык? Саша посмотрел на меня
внимательно, но по-детски: не пристально, без претензии видеть
насквозь, а как на иллюстрацию в книжке.

— А я? Я являюсь собой? — спросил он. Я понимал, что некий особый
период становления Сашиной личности именно сейчас проходит свои
неведомые стадии, но ничего другого сказать не мог.

— Конечно, являешься.

Саша долго молчал, словно заглядывая внутрь себя и прислушиваясь
к моим словам. Потом встал со стула и выбежал вон. Я даже не успел
спросить его, из какого он класса. А, впрочем, зачем? Не собирался
же я разговаривать с его преподавательницей...

Минут через десять, которые я посвятил листанию картотеки и мысленному
переигрыванию диалога с Сашей, снова зазвучал мощный напевный
звонок, заставив меня вздрогнуть.

Во время перемены я не собирался высовываться. Стоял такой гвалт,
что мне опять захотелось исчезнуть. А ведь еще предстояла большая
перемена с завтраком.

От мысли о еде мне стало так дурно, что пришлось опять закурить.
Никто не заставит меня выйти туда и есть, твердил я себе, между
тем отчетливо представляя себе, как я запру дверь на слегка погнутый
алюминиевый ключ и отправлюсь по длинным, бесцветным коридорам,
залитым солнцем, в сторону дурно пахнущей столовой.

Чтобы расслабиться, я снял тапочки и начал массировать ступни.
Разумеется, в этот момент в кабинет вновь влетела слегка растрепанная,
но на этот раз с пустыми руками, повариха.

— Саша к вам заходил? — тревожно спросила она. Глаза ее были круглы,
и рот был кругловат, и вся фигура так закруглилась, что мне стало
казаться, будто она не вошла, а вкатилась.

— Заходил,— ответил я как можно спокойнее, неторопливо убирая
ноги со стола. Я не хотел никого приучать к мысли, что стесняюсь
своих манер.

— Ну, и как он?

— Да, в общем, нормально. Довольно странный мальчик, но вполне
вменяем.

Глаза женщины затянулись ласковой пеленой, руки сами собой сложились
в умильный жест где-то возле ключиц.

— Да уж, чудной так чудной. Давеча кошку с улицы приволок.

— Кошку? Ну, это нормально, это даже очень хорошо,— сказал я,
натягивая носок.— Это значит, что мальчик чуткий, добрый.

Женщина смотрела на меня чуть жалеючи, как на человека симпатичного,
но в чем-то глубоко заблуждающегося.

— Мертвенькую кошку-то, мертвенькую приволок,— прошептала она.
Затем, присев на стул, продолжила: — Девочка у него есть знакомая,
Лена. Так они с нею чудят. Зимой по льду ходят, по речке. Лед
только встанет, только подморозит по первому,— а они уже на него
бегом. Потом хвалится «Бабушка,— говорит,— я на том берегу был,
на острове!» Сам-то довольный, а у меня сердце так и обрывается...

Я ждал, когда она начнет по-старушечьи всхлипывать. Женщина явно
могла поведать немало подобных историй доблести своего, по-видимому,
внука, однако почему-то она не торопилась рассказывать их.

— И всегда Саша был таким странным? — спросил я осторожно.

— Всегда, всегда. Мать-то свою, когда еще совсем малышом был,
за грудь укусил.

— Укусил? — машинально переспросил я.— Бойкий малыш.

— Ну, я пойду,— вдруг сказала повариха. Я не стал ее удерживать,
наметив себе при удобном случае поспрашивать о семейных обстоятельствах
этого самого Саши.

Вздохнув тяжело, женщина чинно удалилась, на пороге бросив на
меня испытывающий взгляд. Я вдруг обратил внимание, что глаза
у этой простоватой женщины небесно-голубого цвета, большие и будто
порочные.

***

Завтрак вполне подтвердил мои опасения. Во-первых, учителям и
другим «взрослым» накрывали по-простому, среди детей, давящихся
сосисками и игнорирующих картофельное пюре. Во-вторых, меня буравило
с десяток пытливых женских глаз, и, стоило мне оторваться от тарелки,
как я натыкался на пустыню холодноватой, выжидательной вежливости.

— Не передадите соль?

Я, разумеется, не сразу понял, что обращаются ко мне. Я разглядывал
неожиданно не вписывающееся в концепцию потребления пищи изображение
на стене столовой: мультипликационный медведь с флагом из чистого
пурпура вел за собой отряд четко маршировавших, и оттого казавшихся
одноногими поросят. Поросята были телесного, розового цвета, в
шортах, напоминающих шотландские мужские юбки. Полк свиней шел
на ослика с невероятно длинными, худыми ногами, стоящего на горизонте.
Идиотичность картины с лихвой возмещалась глубоким ощущением пространства.

— Соль дайте, пожалуйста!

— Что? — Наверное, я не слишком-то мужественно веду себя в такого
рода недоразумениях. Рассеянность же вообще кажется мне вершиной
женственности.

— Соль!

Это была, возможно, та самая молодая учительница с пирамидками
грудей под синтетической кофтой, которую я представил себе в первый
день. Только кофта у нее была не синтетическая, а вполне хлопковая,
из тех модных подержанных вещей, которые некоторые умудряются
выкапывать из груд тряпья в секондхендах. Училка находилась на
той стадии нервной артистичности, когда вежливые люди подолгу
держат на лице пустые улыбки, замещающие раздражение.

Соль печальной горкой лежала на затроганном блюдечке. Я бы, пожалуй,
предпочел есть пресную пищу. Но что я знал тогда о степени доверия
к коллективу, в котором работаешь не первый год?

Учительница не сводила с меня своих медленных карих глаз. Я смотрел
на нее, думая, что это мой успех. Наконец, когда ее улыбка растаяла
и в глазах появилась нежная оторопь — «уж не полный ли это придурок
передо мной?» — я передал соль.

— Пожалуйста.

— Сосиски как сосиски,— услышал я несколько надменный тенор физрука.
В его узких ладонях с оттопыренным мизинцем был зажат стакан чая.
Пустая тарелка, самая первая из всех, была отвратительным образом
вычищена. Я понял, что начинаю ненавидеть физрука.

Есть не хотелось. Я неохотно погрыз рыхлое тельце сосиски, в пол
уха слушая рассказ седой, бледной исторички о четырех старшеклассниках,
которых она видела в метро. Завуч школы сидела подбоченясь и добродушно
оглядывала сотрапезников.

— Я сегодня проснулась с очень странным чувством,— произнесла
она вдруг задумчиво, игнорируя беседу остальных. Все с вежливым
любопытством замолчали. Физрук подлил себе чайку. Завуч продолжила:

— Будто бы, знаете, школу закрыли, а все дети пришли к моему окну
и молча стоят. И такая тишина, такое благолепие — рассвет, черемуха
цветет, и детишек толпа, все такие смирные...

— Это что, сон такой? — пробурчал физрук, глядя в сторону. Я проследил
за его взглядом и увидел сегодняшнюю девочку из раздевалки, на
которую орали дети. Глаза физрука были подернуты пеленой сытости.
Девочка равнодушно отвела от него взгляд. Моя ненависть к физруку
росла.

— Нет, Семен Андреич, не сон. Чувство, ощущение, можете ли вы
это понять?

— Это могу,— кивнул равнодушно физрук и поднялся из-за стола.
Со своими покатыми плечами и пузиком, он был меньше среднего роста,
без особой растительности на лице, носящем признаки легкого злоупотребления
спиртным. В его облике было что-то отстранено созерцательное.
Наверное, его нелегко было увлечь беседой, и молчать он мог часами,
не чувствуя светского дискомфорта.

Завуч, возомнив себя непризнанной носительницей чего-то более
тонкого и значительного, чем коллективное сознание учительского
состава школы 14, обратила свой мягкий взор ко мне. Я уткнулся
в розоватые, в трещинах, сосиски, неумело пытаясь порвать одну
из них тупой, невесомой алюминиевой вилкой, изгрызенной и шершавой.

Кусок не шел в горло, и чтобы как-то заполнить паузу, я спросил:

— А директор школы где ест?

Из неловкой, пауза превратилась в невыносимую. Молодая учительница
в кофточке почему-то сдавленно хихикнула, а алгеброичка, худая
и блеклая, как вобла-альбинос, шумно поставила стакан с чаем на
стол.

— Михаил Летыч ест у себя в кабинете,— нашлась учительница литературы.
Сказав это, она достала из-за рукавчика платок с бахромой и промокнула
губы, глядя в поиске одобрения по сторонам, словно держательница
светского салона из спектакля о серебряном веке. Мне всегда казалось,
что жизнь не дает таких прямых соответствий между родом деятельности
человека и его внешним видом, однако все эти учителя, видимо,
решили опровергнуть мои незрелые представления о жизни.

— А-а,— больше я ничего из себя выдавить не смог. Я начал думать
о том, где ест стоматологичка. Было бы скучно, если б она доставала
из баночки вермишель и тихо поглощала ее в своей жутковатой каморке.
Омерзение и жалость боролись во мне, как два претендента на статус
любимчика в классе.

— Вы, ежели добавки захотите, то обращайтесь напрямую к поварихе,—
вдруг произнесла литераторша. Голос и лицо ее, довольно старые,
так преображались в улыбке, что я невольно проникся к ней. Даже
ее голубые волосы и платочек, казавшийся архаичным оттого, что
она держала его за рукавом, почему-то не раздражали меня.

— Да нет, спасибо,— сказал я. И зачем-то добавил: — Я стараюсь
поменьше есть.

— Это вы правильно,— одобрительно закивала завуч. Учительница
в кофточке, наградив меня на прощание долгим для совместной десятиминутной
трапезы взглядом, поблагодарила всех и, взяв свои и физруковские
тарелки, зашагала к огромному столу, где над горой использованной
посуды и объедков орудовали двое огромных старшеклассников в грязных
халатах.— А то ведь работа у нас малоподвижная, стрессовая...
Я вот одно время постилась даже...

— Да,— мечтательно протянула литераторша.

Алгеброичка скептически хмыкнула. Женщина, ведшая «продленку»,
до этого державшаяся несколько медитативно, вдруг сказала чуть
нараспев:

— Давеча ребята играли в алкоголиков.

Завуч ответила усталым вздохом. В этом вздохе была скорбь обо
всех несчастных и необеспеченных детях. Мне стало жутко.

Продолжение следует