Проза

Нам просто надо было сменить обстановку. Мы ее сменили. Из столицы
нашей любимой и необъятной родины мы перебрались в грязный и
вонючий пригород. «Нужно отдохнуть от этого быстрого темпа
жизни», — говорила мне жена. Но на самом деле у нас просто не
было денег, чтобы снимать квартиру в столице, у нас не было
таких денег — и мы перебрались в грязный и вонючий
пригород. Когда маленький, почти игрушечный фургончик перевозил наши
вещи, я думал о том, что чем хуже будет это место, где нам
предстояло жить, тем будет лучше. Когда фургончик свернул с
шоссе, по которому мы ехали добрую половину часа, на
разбитую дорогу районного значения, я понял, что мои ожидания
оправдываются. Потом показались дома. Это были простые
деревенские дома, только гораздо хуже. Я знаю, как бывает в деревне —
в деревне за домами ухаживают, их каждый год покрывают
густой маслянистой краской, чтобы древесина не портилась, чтобы
не отсыревала, чтобы ею, древесиной, не питались, наконец,
всякие там жучки и прочая насекомая нечисть.
Эти дома были другие. Непонятно — были ли они покрыты
краской, или нет. Они подступали вплотную к дороге и были черны от
дорожной пыли и выхлопных газов идущих беспрерывно машин. В
одной из таких машин ехали мы с женой, а за нашими спинами,
где-то в недрах кузова, подпрыгивала на ухабах наша
поклажа.

Дальше я должен сказать нечто важное. Дело в том, что мы со Светой
писатели. Да, бл..., уж вы как хотите, но это именно так — и
нех.. ухмыляться. Мы писатели, и это записано в наших
дипломах о высшем образовании. Мы закончили Литературный институт
и ехали черт знает куда, чтобы исполнить свое писательское
предназначение.

«Деревенские» копченые дома закончились — появились кирпичные
двухэтажки, за ними — пятиэтажные панельные дома. Возле одной
такой пятиэтажки остановился наш игрушечный фургончик. Из
подъезда вышел Саша — наш старый знакомый и новый сосед — и вдвоем
мы стали выкидывать баулы из фургончика.

Нам предстояло жить с Сашей Самойловым, человеком, который писал
стихи, работал на складе в ночную смену и так же, как и мы,
имел за душой этот грех — был выпускником Литинститута. Когда
фургончик уехал, а мы перетаскали свой нехитрый склад на
пятый этаж, когда, наконец, мы закрыли за собой дверь на
несколько оборотов замка, когда мы сели на кухне и закурили по
сигарете, Света сказала:

— Я никогда не думала, что буду здесь жить.

Мне нечего было ей ответить. Я тоже никогда об этом не думал.

Пионерская улица — так она называлась. Наш дом был на Пионерской
улице, по Пионерской улице мне предстояло каждое утро плестись
на электричку. Я вставал засветло. Я напрягал свой слух,
чтобы услышать, как за окном поют сладчайшими голосами соловьи.
Но соловьев не было слышно — ни разу за все эти годы. Я шел
по Пионерской, кутаясь в свою куртку. Я прислушивался к
шагам милых и прекрасных жителей Подмосковья, которые носят в
карманах ножи. Я курил вонючие сигареты и гадал, из какого
двора на этот раз выскочит сумасшедшая собака, чтобы облаять
меня — писателя и мужа своей жены.

Здесь, пожалуй, нужно сделать еще одну ремарку о писателе. Наверное
ты, дорогой мой читатель (ауууууууууууу, не спи, не спи, я
тебе сказал!), думаешь, что я мнил себя, бл..., крутым таким
писателем, или, не приведи Господь, гением, ну в общем,
думаешь, что я эдакий самозванец и вообще психический больной.
Так вот — я им не был никогда, к твоему сведению. И никогда
не мнил себя гением, и Светлане говорил, что она никакой не
гений, хотя, если быть честным до конца, ей очень хотелось
так думать. Может, у нее и было такое право — все-таки она
писала лучше меня. Но я решил это для себя давно — мы были не
гениями. Потому что никаких гениев не бывает. И это я знаю
наверняка. Гениев никаких не бывает и быть не может. Их кто-то
придумал, кому-то было выгодно их придумать. Но гениев не
бывает. В литературе добиться чего-то может только трудяга.
Гений же, который считает, что может написать хороший роман,
приличную повесть или хотя бы не самый плохой рассказ (ну
типа этого) — так вот, такому человеку никогда ничего не
добиться в литературе. Только работа, скотинья работа (такого
слова нет? тогда будет) может дать тебе шанс написать что-либо
приличное. Это уж как хотите — но это так. Зуб даю — как
говорили в моем детстве.

Итак, муж своей жены шел пешком на вокзал. Там я садился в
прекрасное изобретение человечества — в электричку. Я читал по дороге
газету, я смотрел в окно, я слушал, как дружно поют милые
крестьяне, едущие вместе со мною в прекраснейшую из столиц
мира; боже мой, думал я, какие же это чудные и добрые все
люди, как же я их люблю, думал я, вдыхая стойкий парфюмерный
запах крестьянских щербатых ртов. Я действительно всех их
любил. Даже ту алчную сварливую бабищу, которая каждое утро
пердела мне под нос.

Кстати о музыке. По прочитанному вами ранее куску этого текста можно
сделать неверное предположение, что я меломан и рокер,
люблю группу «ДДТ» и группу «Би-2», что я ношу наушники в ушах и
земфирю Земфиру. Так вот — не спеши, дорогой мой читатель,
делать поспешных выводов. Я музыку не люблю. Никогда не
любил — эту самую музыку. Даже, можно сказать, презирал.
Особенно презирал я группу «Би-2» и группу «Мумми-Троль».
Единственная группа, которая никогда не вызывала у меня отвращения —
«Руки вверх». Мне иногда кажется, что я даже люблю ее, эту
группу «Руки вверх».

Но я опять отошел от сюжета. Что пели милые мои мужички? Они пели:
«Хасбулат удалой», «Черный ворон», «День победы» и «Тополиный
пух жара июль». Они пели все эти песни, настраивая себя на
рабочий день, они бодрились, да, они успокаивали себя этими
песнями. Им казалось, что вот сейчас они попоют чуть-чуть и
жизнь их, пролетарско-крестьянская жизнь, станет много
легче. Но, видимо, не все верили в это — когда мы подъезжали к
Курскому вокзалу, один из этой поющей и блюющей толпы
обязательно рыдал, присев на корточки где-нибудь в тамбуре, рыдал
горючими слезами от того, что ничего нельзя изменить в этом
заданном самой жизнью алгоритме.

На Курском я подходил к закутанному в пуховую шаль по самые брови
непонятному и бесполому существу. Я покупал у существа
чебурек. Чебурек — это такая еда. Еду надо есть. Я покупал чебурек
и ел его тут же, не дожидаясь, пока существо отсчитает мне
сдачу. Я съедал еду чебурек, и мне становилось хорошо, как в
пионерском лагере после того, как залезешь к какой-нибудь
пионерке в трусы. У пионерок в трусах очень дзыбанско — если
вы вдруг об этом не знаете.

Потом я шел на работу и там долго и упорно работал. Я и сейчас там
работаю — там мне платят деньги. На эти деньги я покупаю еду,
сигареты, водку, часть денег я отдаю поэту Саше Самойлову,
потому что он расплачивается с хозяином квартиры. Хозяина
квартиры я ни разу так и не видел. Он молодой и хороший
человек, потому что сдает нам квартиру в Подмосковье. Если бы он
вдруг (по каким-то своим причинам, ведь у него же могут быть
какие-то свои причины?) — так вот, если бы он вдруг по
каким-то своим причинам передумал бы сдавать нам квартиру — то
нам бы негде было жить. А так нам есть, где жить — и мы живем.
Да, мы такие, мы живем — и уж тут вы как хотите. Вот.

После того, как я долго и упорно работал на работе, я снова ехал на
Курский вокзал. В метро меня толкали и мешали мне всячески.
Меня и сейчас толкают обычно в метро и мешают мне всячески.
Я даже смею предположить, что в будущем меня в метро тоже
будут толкать и мешать мне всячески. И поэтому я их всех не
люблю — всех, кто толкает меня и всячески мне мешает. А люблю
я тех, кто меня не толкает и не мешает мне никак. Люблю
пролетарско-крестьянское общество электричек, идущих с Курского
вокзала в сторону Северо-востока нашей родины, в сторону
таких городов, как: Реутов, Железнодорожный, Фрязево,
Павловский посад (в народе просто Павлик), Орехово-Зуево (не путать с
Орехово-Борисово), Петушки и дальше — Владимир, Горький
(нынче Нижний Новгород) и другие города нашей необъятной
страны. Я любил этих мужиков, хотя они меня не любили. Они меня
ненавидели, эти мужики, эти жители Подмосковья. И снова я
слушал песни, которыми они себя утешали, и снова я делал вид,
что сплю (даже стоя я умудрялся делать такой вид), и снова
старая алчная бабища пердела прямо в мою сторону — жизнь была
прекрасна.

А вот здесь мы сделаем маленькое философское отступление. Почему эти
жители Подмосковья меня все-таки ненавидели и, видимо,
продолжают меня ненавидеть? Не во мне ли течет
пролетарско-крестьянская кровь, а? Не я ли каждый Божий день езжу с ними в
одной электричке? Не я ли, в конце концов, подпеваю — пусть
только про себя — все их пьянчужные песни? Не я ли пью ту же
самую паленую водку, что и они — пусть не каждый день, а
только по пятницам или же в день получки? Не я ли, а??? Я, я
это! Мой отец плотник, а мать — медсестра! Я каждый Божий день
езжу с ними в одной электричке! Я подпеваю их пьянчужным
песням — мало того, это единственные песни, которые я знаю
наизусть! Я, черт меня возьми, пью с ними паленую водку и
занюхиваю ее согнутым локтем или чьей-то немытой головой! Вот
такое, понимаешь, философское отступление. Проблема моя
жизненная, нерешенная проблема.

Впрочем, не надо усугублять положение. Я — далек от своего народа,
как и любой писатель. А я считаю себя писателем — разве не
так? Я мню себя писателем. Хорошим, плохим — это уже другой
вопрос. Каждый день приезжаю домой с работы в девять часов
вечера, а уезжаю на работу — в восемь утра. Я устаю и у меня
нет времени не то что править — даже перечитывать то, что было
написано накануне. Если я начну перечитывать — боюсь, я
вообще не напишу этот рассказ. А мне надо, мне просто
необходимо его написать. Да, мне — необходимо его написать — уж
поверьте мне на слово. Откровенно говоря, писателям нельзя верить
на слово — они все врут. Но у меня особый случай — я говорю
правду. Я говорю правду, и уже поэтому неважно — верите вы
мне, или нет.

Так вот — я далек от своего народа. Это моя проблема, проблема, с
которой я живу. Ну и что? С этой проблемой можно жить дальше.
Это не та проблема, которая требует сиюминутного разрешения.
Это не та проблема, не разрешив которую, лучше
застрелиться. (Впрочем, у меня нет пистолета — я в детстве врал, что у
меня есть пистолет, на самом деле у меня никогда не было
пистолета, я даже не держал его в руках ни разу в своей жизни).

О жене я писать ничего не буду. С женой мы спим в одной постели.

Сюжет моего рассказа — пригород. Какие слова мне найти, чтобы
описать все то, что я к нему чувствую. Каким глаголом мне обжечь
сердца людей, которые здесь живут? Ненависть — вот это слово.
Я не-на-ви-жу их! Ненавижу этих людей. Я ненавижу себя
среди них. Ненависть — это сильное, но неплодотворное чувство.
Так меня учили в стенах Литинститута. Неправда — хочу я
возразить своим преподавателям. Ненависть меня питает, ненависть
меня заставляет жить дальше, ненависть каждый Божий день
будит меня, и она же посылает меня идти, бежать, ехать куда-то.
Ненависть переполняет меня. Мне нравится ненавидеть.
Ненависть вдохновляет меня, ненависть сводит судорогой мои
челюсти, и от невозможности говорить я могу только стонать. И я
стону: ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы. Ы-ы-ы-ы — это все, что я могу говорить.
Это даже больше — отныне я так не говорю, я так думаю.

Впрочем, все это будет потом. Моя ненависть будет потом. А сейчас —
я всех люблю. Ведь мы, честно говоря, только недавно
переехали в это славное Подмосковье. Здесь поют соловьи, и
когда-нибудь я их услышу. Уже очень скоро, в феврале — в самую
мертвую стынь.