Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

Город исчез рано утром, когда рассвет только-только трогает вершины
далёких деревьев, а часовые мигают редко и бессмысленно,
точно больные птицы.

Это случилось не то в Новогоднюю ночь, не то сразу после неё, а то и
за несколько дней до — никто уже не помнит, даже старожилы,
которые, разбуди их ночью, тут же скажут, сколько стоил
хлеб в 1947 году, какие марки сигарет были в ходу и сколько
горошин было на галстуке тогдашнего генсека. Город исчез,
стерев часть пространства, а заодно и часть памяти, связанной с
этим пространством.

Зима сорила снегом как нувориш деньгами, поэтому горожане, выходя из
прохладных подъездов, не сразу понимали, что белесая мгла
перед ними — не метель, и даже не редкий зимний туман, а
простое отсутствие какого бы то ни было городского пейзажа. И
что цепочка следов, протянувшаяся от подъездной двери до
предполагаемой остановки автобуса — это единственное, что
связывает вчерашний вечер с сегодняшним утром.

Горожане шли привычным маршрутом, уткнувшись носом в натоптанные
дорожки. Потом они замечали, что снежный хруп под их подошвами
— это единственный звук, а больше ничего нет. Нет фырканья
трогающихся маршрутных такси, нет индустриального шума
трамваев, нет карканья ворон и гава собак, нет транквилизирующего
скрёба дворницкой лопаты, нет войне! (последнее, впрочем,
имело место всегда, и как-то даже успокаивало).

Как не бывает дыма без огня, так не бывает и картинки без звука —
это вам скажет любой телевизионный мастер, тут не надо к
городскому шаману ходить. Горожане — кто-то раньше, кто-то позже
— тоже начинали это понимать. Тогда самые умные
разворачивались на сто восемьдесят градусов (к слову, крутой поворот;
представьте четыре бутылки водки и пузырь портвейна!) и, уже
понимая, что ничего не вернуть, что никаких дорог назад не
существует, всё же бежали назад, к подъезду, из которого три
минуты как вышли. Когда, по их прикидкам, подъезд должен был
появиться в поле зрения, но всё же не появлялся, некоторые
из горожан останавливались и морщили лоб. Другие, которые
поупрямей, продолжали идти к подъезду и шли до тех пор, пока
натоптанная дорожка не истончалась до едва заметных глазу
одиночных следов, а потом исчезала насовсем.

Были моменты паники. Люди кричали, метались по сугробам,
поскальзывались. Белесая мгла, заменившая город — её было так много,
что можно было бродить вечно, а ведь были и такие, за кем
заезжает шофёр, и от кого зависит многое, всё. По причине их
отсутствия город вполне могло парализовать, возникли бы
автомобильные пробки, полопались трубы, рухнул на манежную площадь
красивый дирижабль, но поскольку к тому моменту уже не было
ни манежной площади, ни труб, ни автомобилей, те, за кем
заезжает шофер, расслабились, достали из портфелей газеты и
стали их читать.

Потом вдруг возникли люди с мегафонами, они требовали спокойствия и
чтобы действовать без паники; постепенно к ним стали
прибиваться потерявшиеся горожане, и они пошли куда-то небольшими
группами, иногда сливаясь по дороге с другими такими же.

Появились первые предположения. Те, что лежали на поверхности, как
ни странно, отметались; видимо неординарность ситуации сбила
мысли с привычной орбиты и очевидное не представлялось более
достоверным. Так, сразу же исключили вариант внешней
агрессии. После некоторых колебаний решили также вычеркнуть
погодные аномалии и массовое помешательство. Самым трудным было
отказаться от мысли, что наступил конец света, но и с этим
как-то справились.

Какие же гипотезы принимались? Смешно сказать, но именно те, что
никогда бы не пришли в голову при обычных обстоятельствах.
Какой-то экзотичный юноша предположил, что это такой навроде
флэш-моб. С ним согласились: да, это похоже на флэш-моб, ведь
мы — совершенно незнакомые люди — и вот мы все вместе идём
куда-то, нам встречаются такие же незнакомые люди, которые
тоже куда-то идут. Оставалось выяснить цель данного флэш-моба,
однако все предпочли не вдаваться в детали.

Пенсионерка, в которой я узнал соседку по лестничной площадке — она
иногда звонила в мою дверь, чтобы узнать, по какому каналу
должны показывать фильм с ричардом жиром — вдруг вскрикнула:
это нам выдали, наконец, то, что должны были давно выдать,
ну, из-за чего президент хотел лечь на рельсы, но ему не
позволил Ёжик из Тумана, помните? С ней тоже согласились: да,
похоже. Хотя лично я не понял, о чём шла речь, но общий смысл
как-то уловил и тоже согласился.

Мужчина с простуженным голосом пошёл дальше, заявив, что наступил
коммунизм, потому что всем по потребностям и от каждого по
способности. Все опять закивали головами: верно, коммунизм!
Всем по потребностям, хотя — кто-то справа от меня возразил —
может быть, это всё же идеальный капитализм наступил — когда
у всех равные стартовые возможности, типа эмерикан дрим? Его
закидали снежками и хотели было изгнать из группы, но
решили всё же оставить. Чего не бывает.

Так мы шли куда-то за человеком с мегафоном, строя предположения и
занимая себя всякой фигнёй. Постепенно все успокоились,
начали шутить, смеяться. Монотонная ходьба и так кстати пришедшее
чувство локтя производили, как говорят близкие к медицине
люди, терапевтический эффект.

Уже на подходе к городу мы заметили след — бетонная крошка, битое
стекло и обрывки проводов стали встречаться всё чаще и чаще.
Потом мы увидели город. Он был не такой большой, как когда мы
жили в нём. Видимо, мы со своими улицами, домами и прочими
штуковинами занимали слишком много места, и ему приходилось
во все стороны растягиваться. Размером он был с небольшой
стадион. Кроме того, он был более-менее круглый. С первого
взгляда всем стало ясно, что наши гипотезы можно выбросить на
свалку.

Останкинская башня упиралась обломанным зубцом в снег; очевидно, она
затормозила процесс перемещения города, иначе мы бы его
просто не догнали. А может быть, к тому моменту у города
иссякли силы, и теперь он пытался немного раскататься в ленту,
чтобы ползти дальше, опираясь на башню как на клюку. Город
напоминал большой ком снега, который долго возили по грязи.
Видимо, он действительно катился как ком снега, наматываясь сам
на себя, сохраняя при этом принцип равномерного разрастания
от центра к окраинам (воспроизвожу слова чиновника из
департамента градостроительства, оказавшегося в нашей группе).

Я пригляделся: вот останки Третьего транспортного кольца; вот кольцо
Садовое, свисает как разбитая снарядом гусеница; Патриаршие
пруды с чёрным взломанным льдом; в Репинском сквере опять
поломались все деревья. Я быстро запутался и потерялся в
лабиринтах города.

Все стояли в прострации и разглядывали город. Кто-то пытался найти
свою улицу, дом. Люди с мегафонами тоже молчали. Им нечего
было сказать.

В городе что-то негромко тикало и взрёвывало, какие-то взбесившиеся
будильники, заводские сирены, гудки автомобилей, а поскольку
мы стояли уже долго, некоторые стали улавливать в этом
городском шуме мелодию; потом стало казаться, что это не
мелодия, а бесконечно зацикленный музыкальный речитатив, как будто
у города села батарейка, как будто он с нами вот так вот
прощается. Кто-то будто бы расслышал даже бесконечно
повторявшуюся фразу «уходите». Не знаю, лично я ничего такого не
услышал.

Город на наших глазах становился меньше, съёживался, как будто
кто-то поливал его серной кислотой. Улицы стягивались плотными
кольцами, повсюду слышался тихий хруст, далёкий звон бьющихся
стёкол. Одновременно все всё поняли. Молча отвернулись и,
пряча друг от друга лица, пошли по цепочке наших следов назад,
в пустоту. Люди с мегафонами что-то каркали, их голоса
вибрировали в тишине.

Не помню, с чего началось, но кто-то вдруг сказал, что ему неловко
осознавать себя причиной свалившегося на всех несчастья —
ведь именно он производил так много ненужных пакетиков, жевачек
и ложечек из пластмассы, которые потом валялись на улицах в
виде мусора. Тут другой человек сказал, я тоже виноват, я
завозил в город крупные партии автомобилей, а автомобили
отравляли воздух всякой дрянью. Третий признался, что он строил
очень много домов, и уничтожал очень много деревьев. Все в
чём-то признавались. Кто-то сказал, что он запретил дворникам
счищать зимой снег лопатами и приказал им посыпать тротуары
специальным реагентом, от которого снег превращается в
блестящую чёрную жижу, которая губит всё живое, а люди в метро
ломают себе носы, поскальзываясь на тонкой плёнке. Моя
соседка сказала, что она вообще-то не очень досаждала городу, так
— всё больше по мелочам: то на общегородской субботник не
выйдет, то забудет вымыть этаж по графику. Кто-то ссал в
лифте, кто-то мучил кошек (не сразу до нас дошло, что город
научился такту умирания у кошек и собак), а мужчина с
простуженным голосом даже признался, что когда он был юношей, он дёргал
троллейбус на остановке за рога, чтобы тот не смог ехать
дальше.

На обратной дороге нам попадались группы горожан, которые подобно
нам экспедировались на поиски города; мы говорили им, что это
не нужно, что самое лучшее — возвращаться с нами назад, но
они не слушали и продолжали свой путь.

Мы шли, и каждый думал примерно об одном и том же. Хорошо, когда все
думают примерно об одном и том же. То есть, конечно, не
всегда это хорошо, но тогда это было самое то.

Потом мы добрались, наконец, до места, с которого началось наше
путешествие. Там уже вовсю кипела работа: кто-то раздобыл доски,
кто-то кричал, что знает, как найти кур и где можно взять
тёплые одеяла, а мужик в телогрейке дал мне колун и деловито
указал на горку поленьев. Да, нужно рубить, холодно, а так у
нас будет шанс пережить эту зиму.

В ходе работы мысли о городе отступили на второй, а там и на десятый
план. А легче мне стало ещё тогда, на обратной дороге,
когда я рассказал, что писал несмываемым фломастером в лифте
слово «AC/DC», бил стёкла в заброшенных домах, а мастера
вызывал только недели через две после того, как кран сорвало.

Белесая мгла рассеивалась, появились первые проблески солнца. Мы
отвоёвывали у этого холодного безлюдного пространства шаг за
шагом. То здесь, то там возникали какие-то постройки, пусть
примитивные, но зато как пахло от них свежеструганными
досками!..

— Когда же так пахло? — спросила соседка с моего этажа, словно
прочитав мои мысли.— Может, в детстве?

— Да,— ответил я ей.— Точняк как в детстве.

10.01.04