Проза

• №3. Белкин.
• №2. Полковник.
• №1. Герой. На... Бой.

Кино

Когда Ваха перерезал Ситникову горло, Ситников кричал, как заяц.
Ваха просто замучился с ним. Он незло ругал его, просил взять
себя в руки и быть мужчиной, но Ситников продолжал ползать и кричать
нечеловеческим криком. Снимавший эту сцену на кинопленку Имран
был недоволен: Ваха выглядел не «воином Аллаха», не «мечом Пророка»,
а палачом, издевающимся над жертвой. Неблагородно как-то получалось.—
Что он так кричит,— раздраженно спросил Имран товарища,— он что,
не знает, что в его положении смерть — это благо? — Ваха ударил
Ситникова ногой по ребрам и Ситников завалился набок.— Русские
свиньи, они даже умереть по-мужски не умеют. И с таким материалом
приходиться работать.— Ваха связал Ситникову руки и ноги проволокой,
уперся ему в спину коленом и свободной рукой нащупал на шее артерию.
Артерия бешено пульсировала, гоняя по телу девятнадцатилетнюю
сержантскую кровь.— Снимай,— сказал Ваха. Сверкнуло лезвие кубачинского
клинка и Ситников, почуя горючую смерть, душераздирающе закричал.
Крик его эхом откликнулся в горах, насторожил юношу-пастушка,
наблюдавшего сцену казни с высоты.— Бис-смилла,— произнес Ваха
и коротким точным движением вскрыл Ситникову горло. Ситников закатил
глаза и затрясся.— Снято,— сказал Имран и сплюнул.— Давай следующего.

Следующий был рядовой Хабибуллин. Он не сопротивлялся и не кричал.
Он сказал Вахе, что он мусульманин, что был призван в армию, как
все, и не его это вина, что он попал в Чечню. Ваха, поразмыслив,
спросил Хабибуллина, сколько его родственники могут дать за него
выкупа. Хабибуллин пожал плечами. Отец оставил их с матерью, когда
Хабибуллину не было и десяти. Сейчас у него другая семья, другие
дети... Ваха переглянулся с Имраном.— Нет выкупа, придется умереть,
парень, но ты не горюй, больно не будет.— Хабибуллин попросил
разрешения совершить молитву. Он сполоснул в ручье лицо, ноги,
и, обратясь на Восток, помолился. Ваха и Имран, теребя бороды,
следили за ним.— Почему от чеченцев всегда пахнет смертью? — Подумал
Хабибуллин, завершив молитву.— И дыхание у них какое-то трупное,
и взгляд.— Ваха, осознав, что Хабибуллин его не боится, вдруг
засомневался.— Может, оставить ему жизнь? — Спросил он Имрана.—
Имран даже опешил от такой подлости.— Ты что, их ведь всего четверо,
а пленки на тридцать минут. Тебе Аллауди за такую пленку не то
что не заплатит, а еще и уши на лапшу порежет.— Ваха промолчал.
Он уважал Аллауди и знал, что Аллауди ему доверяет. Когда он передал
ему четырех российских пленных «на кино», то даже не стал ничего
комментировать, а просто сказал: «Мне не надо ужастиков, изнанка
войны — она дорогого стоит, не подкачай». Ваха взялся за это дело,
потому что ему позарез нужны были деньги. Он перевез пленных в
Дарго, где у него жила семья, и спрятал их в пустой овчарне дяди
Хамзата. За умение молчать он обещал дяде новенький «калаш». Теперь
нужно было подумать о режиссуре фильма. В отряде Рамзана Мадаева,
в котором Ваха провоевал всю первую войну, был один малый — телевизионщик.
Вынужденный лечиться после ранения, он постоянно нуждался в деньгах.
Ваха отыскал его в Грозном и сообщил, от кого поступил заказ «на
кино». Услышав имя Аллауди, Имран-телевизионщик вытянулся в струнку.
Бывший сподвижник генерала Дудаева, Аллауди Абубакаров всегда
дружил с большими деньгами. Остальное было делом техники.

Два часа назад они погрузили пленных на грузовик Мусы Долгуева,
которому Ваха когда-то подарил солдата-раба, и выехали в горы.
Дорогой Муса рассказал, что солдат дважды пытался бежать, но потом
одумался, принял ислам и женился на его дочери-хромоножке. Сейчас
у Мусы двое замечательных внуков... Хорошее настроение Вахи испортилось,
лишь только они достигли места. Одно дело — положить пленных из
автомата, совсем другое — резать им горло, как баранам, изображая
при этом «корающий мечь ислама». Муса, понятно, сразу отказался
от участия, сославшись на возраст, а Имран и подавно — ведь он
человек искусства. Пришлось всю черную работу делать самому. Правда,
кромсая горло Ситникову, Ваха испытал некоторое удовольствие,
уж больно тот смешно верещал, но с Хабибуллиным выходило по-другому.
Парнишка из Казани знал себе цену и вел себя достойно.— Я готов,—
сказал он Вахе.— Что мне делать? — Ваха поставил его на колени,
нащупал артерию и занес кинжал. В момент, когда лезвие коснулось
шеи, Хабибуллин крикнул: «Аллаху-уакбар!». Получилось глупо —
чеченский боевик, борец за ислам и свободу Ичкерии, зарезал брата
по вере. Имран даже топнул в сердцах ногой, а Муса, глядя на это
из кабины грузовика, неодобрительно покачал головой. Вместе они
уложили Хабибуллина рядом с Ситниковым и вытащили из машины очередную
жертву.

Ею был Голубцов, тридцатипятилетний солдат-контрактник из Новокузнецка.
За время плена он сильно сдал и теперь напоминал вокзального бомжа.
Редкие светлые волосы, синяки под глазами, вялые движения. На
гражданке он трудился заточником на инструментальном заводе. Когда
завод закрыли, Голубцов запил, но позже взялся за ум и пошел воевать.
Хотел в Таджикистан, а попал в Чечню. В плену оказался случайно
— пошел в торговую палатку за водкой, опомнился в белой «шестерке»
с кляпом во рту. Его хотели приспособить к работе, отвезли в Гехи
и посадили на цепь. Но Голубцов простудил легкие и стал никому
не нужен... Ваха смерил этот человеческий мусор презрительным
взглядом и взялся за кинжал. Голубцов сидел, опустив голову, тяжело
и со свистом переводя дух. Когда Ваха перерезал ему горло, Голубцов,
похоже, даже не заметил, что умер, зато на лице его появилось
нечто вроде улыбки.

— Не то, все не то,— злился Имран.— За такое «кино» нас Аллауди
по голове не погладит. Давай четвертого, может хоть с него сливки
снимем? Четвертым был Хмельницкий. Его Ваха оставил на десерт,
предварительно связав за спиной руки. Рослый, белобрысый, синеглазый,
он словно олицетворял собой всех славян, с которыми Ваха вел бесконечную
войну. Муса, закинув автомат за спину, вытолкал его из машины.
Хмельницкий, увидев трупы, побледнел. В свою смерть он не верил
совершенно, но данная ситуация шансов не оставляла. И все же он
решил побороться за жизнь. Ваха схватил Хмельницкого за рукав
и попытался поставить на колени, но Хмельницкий движением плеча
стряхнул его руку и стал на колени сам.— Отлично, снимаю,— закричал
Имран.— Теперь пусть ругает Аллаха и мусульман, пусть орет, плюет,
дерется, пусть сопротивляется! — Ваха влепил Хмельницкому крепкую
пощечину и обозвал «русской свиньей».— Я украинец, хоть и родился
в Москве.— Сказал Хмельницкий, сглатывая кровь.— Ваха засмеялся.—
Настоящие украинцы в Москве не родятся. Ты — русская свинья. И
резать я тебя буду, как грязную русскую свинью.— Хмельницкий покачал
головой и тихо, но слышно сказал.— Жаль, никто не узнает, где
я деньги припрятал после того, как казначея Радуева завалил.—
Ваха собрался ударить его ногой, но раздумал.— Какие деньги, где?!
— Нагнулся он к Хмельницкому.— А вот какие! — Сказал Хмельницкий
и схватил Ваху зубами за хрящеватый нос. Мгновение, и нос, отлепившись
от лица Вахи, упал на землю. Хмельницкий тут же ткнул Ваху лбом
в зияющую рану. От боли в голове Вахи сделалось темно, как ночью.

— Снимаю, снимаю, работаем! — Кричал Имран, в суматохе не разобрав,
что случилось. А Хмельницкий уже бежал на камеру, извергая боевой
рев. Сверху юноша-пастушок видел, как русский солдат с завязанными
руками расправился с одним боевиком, свалил другого и, растоптав
камеру, побежал к машине. Из кабины ему под ноги ударила автоматная
очередь. Видно было, что боевик в машине не собирался брать грех
на душу, и солдат стал уходить в горы. Юноша-пастушок смотрел,
как белоголовый человек со связанными руками быстро двигается
ему навстречу. Когда до места, где он сидел, осталось метров двадцать,
юноша-пастушок поднял одноствольное охотничье ружье и выстрелил,
не целясь. Снимать этот подвиг было уже нечем.