Проза

Кузнецкий мост, дом 24. Дом, где я родился и прожил почти десять
лет. Сейчас его нет. А раньше... Раньше он стоял кирпичным полукруглым
монолитом, упираясь лбом в знаменитую Лубянку. Известен он был
своим проходным двором, где росла трехсотлетняя липа, посаженная,
как поговаривали, лично светлейшим князем Александром Меньшиковым,
и еще страшным тупиком, куда мы, мальчишки, боялись заходить.
Но заходили...

Вообще, это был не тупик, а дворик-каре. Он начинался от подвальной
пристройки с надписью «Бомбоубежище» и заканчивался через десять
метров площадкой с глухими кирпичными стенами. Площадка была покрыта
вековечным мусором, среди которого однажды нашли мужской труп
без головы. Эта находка взбудоражила весь дом, и нам было строго-настрого
запрещено пересекать заветные десять метров. Но запретный плод
сладок и вскоре мы проторили тропинку в тупик. Мы приходили туда
после уроков и с наслаждением копались в мусоре. Вещи, которые
мы там находили, вполне могли бы украсить полки нынешних вернисажей
и выставок. Детские игрушки и документы с синими печатями, истлевшие
бисерные кисеты и лайковые бальные перчатки, банки из-под конфет
и чая, древние деревянные кофемолки. А еще: керосиновые лампы,
примусы, абажуры, подсвечники, пепельницы, масленки, разбитые
«Ремингтоны» и «Ундервуды», тарелки с изображением рабочих и крестьян,
заварные чайники без носиков и крышек, но с красной звездой и
надписью «РККА», медные ручки и шпингалеты, шкатулки с треугольными
письмами с фронта, перевязанные голубой ленточкой, черные тарелки
громкоговорителей, деревянные ложки, несметное число старых тонких
и толстых фотографий, газет, обоев, школьных тетрадок с промокашками,
книжек, включая дореволюционные, и все это вперемешку с ветхой
одеждой, рваными матрацами, портретами Сталина, битым стеклом,
бутылками, окурками и «железными» презервативами начала 60-х.

Мусорная свалка одаривала всех, кто хоть немного проявлял энтузиазм
в деле ее археологического исследования, но особенно часто везло
моему однокласснику Генке Вербицкому. Находки сыпались на него,
как из рога изобилия. Вершиной всего был именной браунинг, завернутый
в махровое полотенце. Надпись на нем гласила: «Товарищу Антону
Ярмышу за заслуги перед революцией. Лев Троцкий». О товарище Ярмыше
мы, конечно, ничего не знали, зато о Троцком Генка слышал от отца,
что он враг народа. Этот факт придавал находке особый шарм. Мы
сделали из пистолета «наш секрет» и договорились о нем молчать.
Но секрет получился слишком шумным и через два дня к нам в дом
явился участковый. Путем нехитрых уловок и запугивания родителей
он заставил Генку расколоться и указать на место, где был зарыт
пистолет. Нашему горю не было границ, мы даже не успели пострелять
из него по мишени... Но делать было нечего, пришлось брать себя
в руки, осознав потерю, как роковую неизбежность. А моя мама по
этому поводу даже сочинила небольшой рассказ, который напечатали
в журнале «Мурзилка».

В нашей семье любили чтение вслух. Читали обычно классику либо
модных тогда писателей — Хемингуэя, Ремарка, Олдингтона... Сегодня
был Тургенев. «Еще нигде не румянилась заря, но уже забелелось
на востоке. Все стало видно, хотя смутно видно, кругом...» Мама
читала «Бежин луг», а я, притулясь у батареи, внимательно слушал.
Истории про мертвецов и русалок так заинтересовали меня, что я
принялся выпытывать у родителей, что да как, да откуда они берутся?
— Надо бы сводить ребенка в Мавзолей, пускай там посмотрит. Да
и польза будет, вожди, как-никак! — Лукаво произнес отец. Мама
отложила книгу и стала меня одевать. На улице шел снег, было светло
и солнечно. Вскоре мы оказались на Красной площади и заняли очередь
в Мавзолей Ленина. Очередь двигалась быстро, сидя на плечах у
отца, я видел, как сменился караул, и как сверкнули на солнце
штыки карабинов. Было очень красиво и торжественно. Толпа в молчании
приближалась к кубикам из красного гранита. Перед самыми дверьми
меня поставили на землю и взяли за руку.— Смотри и запоминай на
всю жизнь.— Тихо сказал мне отец. И я запомнил холодный неоновый
свет и два стеклянных гроба с дополнительной подсветкой. По левую
руку лежал знакомый мне по картинкам Сталин, по правую — Ленин.
Сталин был во френче блекло-зеленого цвета, смугловатый, с красивым
бобриком волос, с крупным носом, аккуратными усами и маленьким
крепким подбородком, торчащим над воротником. У Ленина меня поразил
круглый лоб-купол, похожий на освещаемую изнутри стеклянную лампу.
Внешний контраст этих двух мертвецов был разителен. До того момента
мне казалось, что все революционеры похожи один на другого, и
вдруг такое разочарование! — Ну что,— спросила меня мама, когда
мы вышли наружу,— видел людей, которым мы обязаны победой коммунизма?
— Видел.— Ответил я мрачно. А отец ничего не сказал, он загадочно
улыбнулся, ловко закурил сигарету и стал насвистывать какую-то
песенку. Человек в сером пальто и шляпе, бессмысленно торчавший
в толпе, проводил отца долгим взглядом. Было такое чувство, что
сейчас он пойдет за нами следом, но он не пошел. Я не отрываяь
смотрел на него. Никогда не забуду слюдяной блеск его мелких неспокойных
глаз.

Теплыми майскими вечерами во дворе нашего дома устраивались танцы.
В окно второго этажа выставлялась радиола, на которой крутились
пластинки серии «Вокруг света». Это была свобода! После долгих
лет сталинской паузы, когда дышать, думать и говорить одновременно
было небезопасно, люди вдруг затараторили, запели и задышали на
все лады. Правда негромко, не во всю силу легких, но все же достаточно,
чтобы их можно было подозревать... Даже трехсотлетняя липа в нашем
дворе — и та на радостях выпростала из своего корявого тела новые
длинные ветки с клейкими листочками. Сладкий липовый запах разливался
по двору, туманил ум, поднимал тестостерон, заставлял пары прижиматься
друг к другу. А танцевали и старые, и молодые, и даже те, кто
был с медалями, тоненько звеневшими при каждом движении. Среди
них выделялась высокая сутуловатая фигура Юрия Дмитрича Пашкова,
39-летнего ветерана-артиллериста, чья правая рука, искореженная
осколками, пугала малышей. Иные мамы так и говорили детям — «Вот
позову Пашкова, будешь знать!» Юрий Дмитрич лишь посмеивался.
Остроумный, неунывающий и всеми любимый, он жил в собственной
малюсенькой квартирке, что по тем временам было невероятной роскошью.
Поговаривали, что многие женщины нашего дома, включая замужних,
прошли через нее и не жалели. Мы, мальчишки, души в нем не чаяли,
бегали для него в магазин, стояли на «атасе», передавали домашние
сплетни. Юрий Дмитрич платил нам той же монетой — обучал боксу
в дворовой беседке, водил на футбол, делал незначительные подарки...

Однажды после воскресного обеда мой отец отвлекся от чтения газеты,
оглянулся на нашу комнату и задумался. Мы жили впятером вместе
с котом Васькой в одной комнате. Жили, что называется, на грани.
Бесконечные стычки между мамой и бабушкой, ворчание старенькой
няни Нюры, попытки отца закончить кандидатскую и мои вечные двойки
по арифметике и письму частенько нарушали баланс семейной рутины.
А если учесть, что за стенами располагались еще восемь комнат,
аналогично набитых людьми, и что на весь этот ковчег приходился
один туалет и один умывальник, то можно себе представить, какая
у нас была хреновая жизнь.— А что, соседняя комната долго ли будет
пустовать? — Спросил отец у няни Нюры, которая всегда была в курсе
всех событий. Няня рассказала, что после «съезда» Малютиных комната
признана нежилой и будет числиться таковой еще полгода, пока службы
не затеют в ней ремонт. Полгода — срок серьезный, решил отец и,
надев ботинки, поднялся на этаж выше к Юрию Дмитричу. А еще через
день, вооружившись двумя топорами и ломом, они прорубили «окно
в Европу». Юрий Дмитрич работал одной рукой. Его топор врубался
в штукатурку, кромсал деревянные перепонки, и мне было радостно
смотреть, как поддается «несокрушима стена». Юрий Дмирич уловил
мой взгляд и усмехнулся — Вот так же, старина, я крушил фашистов!
Батарея, огонь! И они кричали: «Дядь Юр, давай завязывай, ведь
побьешь всех к чертям собачим!».— Вскоре у нас появилась вторая
комната. Соседи, конечно, ни о чем не догадывались, мы же целых
полгода жили в душевном согласии. Отец защитил кандидатскую, а
бабушка написала научный труд о применении радона в медицинских
целях.

«Красно-советская больница», где бабушка работала зав. физиотерапевтическим
отделением, располагалась рядом с метро «Сокольники» (в настоящее
время там какой-то туберкулезный центр). Каждый день она возила
меня туда в детский садик, созданный специально для детей сотрудников
больницы тогдашним главврачом Залисквером. Мы спускались в метро
«Площадь революции» с ее бронзовыми изваяниями и, сделав пересадку
на Охотном ряду, доезжали до «Сокольников», знаменитых пожарной
каланчей, «Воскресенским» храмом, парком «Сокольники» и мрачной
«Матроской». До сих пор помню запах нашей детсадовской столовой,
белые фартуки кухарок и вкусный кисельный пар, стоявший над каменным
крыльцом. Иногда мы убегали в самоволку с моими закадычными друзьями
Витькой Воробьевым и Вовкой Сосой. Мы бродили по территории больницы
среди старинных кирпичных корпусов, забирались на деревья, смотрели
в окна палат на больных, на врачей, а потом, вернувшись в группу,
рассказывали «страшные истории» про скелеты и отрезанные головы.
Нашу троицу считали самой отпетой. Воспитательницы прочили нам
безрадостное будущее, и это еще больше поднимало наш авторитет
в глазах детсадовских мальчишек и девчонок. Кстати, девчонками
я заинтересовался именно в ту пору. Причиной тому было смутное
чувство разницы между нами, однако настоящим потрясением стало
для меня открытие, которому сопутствовали следующие обстоятельства.

Дело было так. Как-то во время тихого часа, когда все дрыхли после
обеда, а воспитательницы сидели на террасе, я поспешил в нашу
«игровую», расположенную возле раздевалки для поваров. Мимоходом
я заглянул внутрь и увидел разложенный на газете около батареи
инструмент. Пассатижи, разводной ключ, ножовка, молоток, нож с
деревянной рукояткой... Я тихо вошел, схватил нож и хотел было
бежать, как за моей спиной вдруг скрипнула дверь. Испугавшись,
я нырнул под стол, накрытый красной скатертью, и затаился. Щелкнул
замок, появилась кухарка Тоня, толстая баба с широким сонным лицом.
Из-под стола мне было видно, как она, постояв, сильно зевнула,
потом вытащила из угла ведро, подняла юбку, опустила вниз сиреневые
трусы и села. Струя с дребезгом ударила в железное днище.— В деревне
так доят коров,— подумал я.— Потом Тоня поднялась, растопырив
ноги, и принялась вытираться полотенцем. В этот момент дверь снова
скрипнула, и в комнату вошел рабочий. Увидев Тоню, он смутился
и выскочил обратно в коридор. Тоня же продолжала вытираться. И
тут рабочий зашел снова. Он закрыл дверь, приблизился к Тоне и
поцеловал ее в губы, при этом одна его рука оказалась у нее между
ног. Полотенце упало. Тоня, смеясь, отворачивалась, и вдруг безвольно
осела на пол. Рабочий кинул ей под спину телогрейку и расстегнул
ремень на штанах. То, что я увидел, надолго поразило мое воображение
своими размерами. Их сопение, ерзание, покряхтывание и оханье
разволновали меня донельзя. Неожиданно рабочий крикнул и затих.
Так они лежали некоторое время, потом разлепились, оделись и ушли.
Рабочий первый, собрав инструмент в сумку, следом за ним Тоня.—
Он даже не заметил исчезновение ножа! — Торжествовал я.

Тогда не было компьютеров и «мобильных» телефонов, да что там
«мобильных» — у большинства не было телевизоров, машин, а холодильники
вообще считались буржуазным предрассудком. Продукты студились
между оконными рамами, вывешивались в форточках, но чаще съедались
сразу, и это было резонно. В год, когда я пошел в первый класс,
у наших соседей появился холодильник. Мы все ходили на него смотреть,
как на чудо. Хозяин приобретения Пал Саныч Арзамацкий не скрывал
своей гордости и широко открывал двери для экскурсантов. Мы заглядывали
внутрь, скребли ногтем снег в морозильной камере и, увы, чуть
не плакали от непонятной радости. По тем временам это было чудо.
Почти такое же, как полет Гагарина в космос. Но к чуду быстро
привыкаешь. Через некоторое время холодильник появился и у нас.
Белый как снег, с закругленными углами и надписью «Тамбов». Кстати,
о Тамбове, именно из тамбовских земель тянулись корни Колпаковых.
Отец рассказывал, что его прадед был крепостным крестьянином помещика
Гродгуса из Токаревки. Дед отца был купцом третьей гильдии и владел
фабрикой в Борисоглебске, позже он перебрался в Тамбов. Когда
началась Первая мировая, старших братьев деда забрали на фронт.
Позже один из них попал в экспедиционный корпус, воевавший на
стороне Франции. Другой брат, тоже прошедший войну, был редактором
«Тамбовской правды», имел литературный псевдоним «Брынза» и умер
от туберкулеза в 1927 году. Третий брат, вернувший с Гражданской,
подался в крестьянскую армию Антонова, воевал против Советов в
конном Борисоглебском полку, был захвачен красными и расстрелян
осенью 1922 года. Четвертый брат воевал с басмачами в Средней
Азии. Мой же дед, Дмитрий Федорович Колпаков, младший из братьев,
по окончании 1-й Борисоглебской гимназии, поступил в Московский
университет на медицинский факультет. Завершив курс, был он распределен
врачом в Красную Армию и однажды, будучи в военном госпитале в
Ялте, играл на бильярде с Маяковским. История гласит, что Маяковский
сам нашел его и предложил сыграть партию.— Доктор, я слышал, вы
лучший игрок на всю Ялту, сразимся?! — Они сразились при большом
стечении персонала и больных, и Маяковский проиграл.— Маяковскому
могли бы и уступить! — Сказал советский гений. И дед тут же расстроился.
Позже он неоднократно возвращался к этому эпизоду и просил непонятно
у кого прощения за свое «юношеское недоумие».

— Паки и паки миром Господу помолимся-я-я...— Возопил толстый
сердитый дьякон и, вытаращив глаза, уставился на меня. Я стоял
с няней Нюрой прямиком против Царских врат и от нечего делать
подпрыгивал то на одной ноге, то на другой. Дьякону это не нравилось,
и он всячески старался повлиять на меня взглядами. Наконец он
добился своего, я испугался и затих. Вокруг в намоленной тишине
толпились старушки, точь-в-точь моя няня Нюра, мерцали лампадки
и потрескивали свечи.— Мальчик, передай Иверской,— ткнул меня
в спину жесткий палец. Бабушка в черном платке протянула мне тоненькую
свечку, которую я в свою очередь передал няне Нюре. Няня Нюра,
перекрестившись, пустила свечку дальше в толпу. Я, как мог, проследил
ее путешествие и снова воззрился на дьякона, вставшего рядом со
священником. Священник забубнил «Верую». Монотонный голос звучал
под потолком бесконечно долго, и так же долго шелестели вослед
ему старушечьи рты. Храм наполнился шумом, как от шума крыл.—
...и седяща одесную Отца; и паки грядущего со славою судити живым
и мертвым...— Мне снова захотелось прыгать на одной ноге, и я
немного попрыгал. Сначала на одной, потом на другой.— ...спокланяема
и сславима, глаголавшаго пророки,— шумела церковь. Няня Нюра пела
тоненьким старческим голосом, совсем не запинаясь, не то что женщина
рядом, все время поглядывающая на няню Нюру и подхватывающая за
ней в голос. Когда молитва кончилась, я обнял няню и громко сказал
— Няньнюр, здорово ты пела, не то, что некоторые! — Женщина рядом
улыбнулась, посмотрела на меня, но ничего не сказала. Потом еще
пели и молились, пока я совсем не устал и не потянул няню к выходу.
Была ранняя весна, шел «Великий пост», я посмотрел на няню, она
была такая худенькая, старенькая, она еще нянчила моего отца...
Вдруг мне показалось, что с церковной крыши слетел ангел и закрутил
ее в снежном вихре. А еще через год няня Нюра умерла.

Хоть няня и прожила в нашей семье почти всю жизнь, бабушка Софья
неизменно обращалась к ней на «вы».— Наверное, потому, что она
старомодно воспитана,— думал я.— Родом из Орла, крупная, молчаливая,
бабушка Софья всегда была центром семьи. «Оттаивала» она только
тогда, когда, вернувшись из больницы, сажала меня рядом и начинала
рассказывать про Орел, про Болховскую улицу, на которой стоял
их дом, про 1-ю женскую гимназию. Помню однажды она рассказала,
как осенью 1919 года отходившие «мамонтовцы» забежали к ним перекусить,
и как офицер отдал ей на хранение погоны.— Спрячьте, мадмуазель.
Я за ними непременно вернусь.— Вслед за «мамонтовцами» в Орел
вошли «красные». Офицер так и не вернулся, а погоны долго хранились
на дне круглой коробки из-под шляп, и некоторое время я играл
ими, накладывая на плечи перед зеркалом. Позже я брал их с собой
для хвальбы в школу. Там их у меня и стибрили... Еще бабушка любила
играть со мной в игру, в которую играла с подружками в гимназии.—
Вам барыня прислала сто рублей и сто копеек, да и нет не говорите,
черно-бело не берите, вы поедете на бал? — Спрашивала она, улыбаясь
глазами.— Поеду,— говорил я.— Вы поедете в черной карете? — Выпытывала
бабушка? — Нет,— тут же проигрывал я,— я поеду верхом на белом
командирском коне! — Иногда на бабушку Софью накатывало и она
срывалась. Я тогда не знал, что первые приступы ярости начались
у нее после развода с моим дедом. Причиной развода было пьянство,
которому дед предавался много лет подряд. А в начале 53-го на
бабушку поступил донос. Ее вызвали на Лубянку. Идти было рядом.
Бабушка со всеми простилась, поклонилась дому и ушла, но к вечеру
вернулась — оказывается, донос написал санитар, которого бабушка
частенько ловила на воровстве спирта.— Что же получается, Софья
Александровна,— усмехнулся следователь,— американцы сбрасывают
вам с самолета яд в ампулах, а вы этим ядом травите старых большевиков?
— Какие самолеты? — Перепугалась бабушка.— А те самые, что, как
сказано в записке «день и ночь кружат над «Красносоветской больницей».—
Это было в феврале. Сталин умер через несколько дней. На Лубянке,
как свидетельствовали очевидцы, царила легкая расслабуха. Да и
повод для ареста был уж больно глупый. И все же, после похода
на Лубянку, нервы у бабушки Софьи стали сдавать.

Другая моя бабушка, мамина мама бабуля Аня, была красавицей, ее
фото украшали ателье Чернигова. Она рано вышла замуж за инженера,
сама не кончив школы. В начале 30-х инженера перевели работать
в Москву, и там, в Москве, на улице Казакова у них дома был устроен
обыск. Деда собирались арестовать, нужны были улики — искали «укрытые
от власти» николаевские червонцы. Искали-искали, да не нашли.
Семья жила бедно, у инженера было четверо детей. А сам он в тот
момент находился в командировке в Днепропетровске. «Воронок» уехал
ни с чем. Точнее, ни с кем, что было весьма странно для 37 года.
Зато бабуля Аня оказалась так напугана, что, случайно разбив бюст
Сталина, рухнула в обморок и несколько минут находилась без сознания.
Придя в себя, она смолотила обломки вождя в чугунной ступке, а
пудру высыпала в туалет. Но даже после этого ее страх не прошел,
и она долго боялась откровенничать о содеянном. Только после смерти
Сталина она рассказала детям о своем криминальном прошлом.

Окончание следует.