Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало.

Первая глава книги «Год одиночества»

В первый новогодний день, часов около пяти пополудни он шел мимо
Почтамта на Мясницкой в направлении клуба «Петрович», где жена
проводила вечер журнала, в котором работала. Бабочками
летали в сумерках снежинки, легкий морозец покусывал щеки и нос.
Ему предстояло написать о мероприятии, договориться с
кем-нибудь об интервью, предложить знакомым из других газет
проект, который он придумал, чтобы поменять наконец место работы.
Ежедневная колонка e-mail’ов от известных людей. Начиная с
Татьяны Толстой и Аксенова до Б. Акунина и Маши Арбатовой. В
списке у него было два десятка персонажей. Главное,
договориться о контракте, а потом стяжать заслуженную известность.

Спина в большом сером пальто, показавшаяся ему знакомой, шла метрах
в двадцати впереди, видно, в том же направлении, что и он.
Он прибавил шагу, чтобы догнать спину и, если это тот, о ком
он думает, прийти в клуб вместе. Заодно кое-что обговорив.
Он быстро сокращал расстояние. Спина повернула налево, в
нужный переулок, что наверняка уже означало ее знакомость. Снег
меж тем усилился и почти закрыл нагоняемую фигуру. Вообще
улица была пуста, и у него даже мелькнула мысль, не перепутал
ли он время вечеринки. Не может же быть, чтобы из сотни
гостей никто сюда не шел. Странно и то, что дверь «Петровича»,
как он ни всматривался сквозь вьюгу, не открывалась, впуская
нового гостя и освещая двор. А было уже темновато, и света
из окон не было. И человек исчез. Неужто миновал двор, уйдя в
переулок?

Он решил, что зайдет в «Петрович» потом. А сначала выглянет в
переулок, действительно ли странный господин ушел туда. Ведь был
уже буквально в нескольких метрах. Странно, куда он делся?
Ветер был слишком в глаза, те слезились, а в переулке было
потише, и, действительно, спина в сером пальто, неспеша
повернув налево, двигалась в сторону бульвара. Кричать вослед было
глупо. Догнать и попросить закурить? Ну да, может быть. Хотя
непонятно, как на таком ветру закуривать. Впрочем, нет,
закурить — это нормально.

Оглянувшись на вход в «Петрович», в который как раз кто-то входил,
он бросился догонять этого господина, который, впрочем, нафиг
ему был нужен. Вообще подобную историю он где-то читал. И
даже знает где. За минуту нерешительности спина успела
удалиться на изрядное расстояние. Даже непонятно, как это
произошло. Видно, излишества новогодней ночи сказывались общей
неустойчивостью настроения. Вдруг захотелось все бросить и,
добежав до бульвара, вернуться к метро и уехать домой. Или пойти
в подвал ОГИ, который, кстати, в нормальном состоянии
совершенно ему не нравился.

Он помотал головой и заметил, что серый господин, так тупо
показавшийся ему знакомым, уже поворачивает направо. Затратить на
него столько сил и вдруг упустить показалось ему совсем глупо.
В Новый год надо даже такое малое дело доводить до
логического завершения, пришло на ум. Даже отрицательный результат
тоже результат, сказал он себе и чуть ли не побежал вослед
господину, тем более, что ветер дул в спину и бежать,
подгоняемым им, было даже и приятно. А вернусь, сказал он себе, с
другой стороны, назло ветру. Вообще говорить с собой
представлялось ему сейчас отличным занятием, помогавшим удерживаться в
собранном и волевом состоянии.

Комнатка красная с зеленым, как болотная страсть. Ночью, в
темноте, хорошо засыпать, идя в слезах на дно, потому что
навеки одна. Зато просыпаешься, как от легкой
пощечины.

Почему-то он сейчас решил, что уходящий гражданин является никем
иным как его свояком, которого он не видел уже лет пять, если
не считать случайной встречи на вечере Вардвана Варжапетяна в
Чеховской библиотеке. Тогда он увидел свояка, идущим на
сцену в качестве художника презентируемой книги, и, насколько
помнит, подивился его виду. Впрочем, тут же потихоньку ушел
домой, не поздоровавшись. Они не общались с тех пор, как те,
после смерти деда, бесстыдно присвоили феодосийскую
квартиру, использовав завещание, которое тот составил в невменяемом
уже состоянии.

После случившегося он любил говорить себе, что квартира в Крыму не
столь большая плата за то, чтобы перестать общаться хоть с
кем-то. А сейчас догонит его, хлопнет по плечу и скажет... А
что скажет? Ну хотя бы: «А закурить у вас, мил-человек, не
найдется?». А дальше хоть и по морде можно дать, глядя по
обстоятельствам.

Он уже совсем было догнал его, как вдруг, откуда ни возьмись, Сёма
Файбисович, который шел в «Петрович». Они схватили друг друга
за руки, но от тут же вырвался, извинился, крикнул Сёме: «Я
сейчас, в “Петровиче” увидимся!» и кинулся за спиной,
потому что это уже насмешка получалась, а он этого очень не
любил.

Видимо, решимость и позволила догнать серую спину и обернуть к себе.
«Извините, пожалуйста». Человек обернулся и с изумлением
воззрился на Якова Петровича. Что-то в его лице показалось
Якову Петровичу безумно привлекательным и в то же время странно
отталкивающим. Будто смотришь на самого себя и не знаешь,
как к этому относиться. Почему-то подумал, что, может,
Достоевскому не с кем было общаться, вот он и раскорячился. Ведь
наверняка хотелось, как и всем нам, болезным, рассказать о
себе все до последней изюминки. Но ему-то чего не хватает?
Вон, целый Интернет вместе с LiveJournal’ом к его исповедальным
услугам.

«Не сметь! — кричала она ему.— Не сметь!» Ему было сложно
представить ее внутреннее состояние в этот момент. Ведь и он
кричал ей. Но у него вообще не было внутреннего состояния. В
том все и дело.

Но подумать толком не удалось. Во-первых, снег с какой-то особо
злобной силой швырнул в лицо, сбив дыхание. А, во-вторых,
человек вдруг улыбнулся радостно, как будто невесть кого увидел, а
не Якова Петровича в дурацком и, признаться, смятенном
виде. Неужто видел его по телевизору в тот раз, когда на
вручении премии «Ника» в Доме кино камера, скользнув по лицам
публики, вдруг достигла физиономии Якова Петровича, да так и
застыла на ней секунд на шестьдесят, рассмотрев все внимательно
вплоть до последнего прыщика и изгибчика, пока не
подозревавший ни о чем Яков Петрович, деликатно улыбаясь, хлопал
пародисту Галкину и сценаристке Литвиновой, вручавшим очередной
приз победителям. Все родственники и знакомые его видели, а
потом звонили. И в метро люди несколько дней кряду странно
смотрели.

«Ах, это вы,— сказал, чему-то радуясь, господин,— а я думаю, кто это
меня окликает. Вроде бы никого здесь не знаю. Иду себе и
иду».

«А я за вами от самого клуба “Петрович” иду,— сказал Яков Петрович,—
никак не мог догнать».

«”Петрович”? — удивился джентльмен.— Какой “Петрович”? Ах, да. Нет,
не знаю никакого “Петровича”. Просто шел себе мимо по делам.
Да, по делам, невзирая на новогодний праздник. А, впрочем,
к вашим услугам».

«Признаться, у меня и особых дел нет,— улыбнулся он глупо и широко.—
Дай, думаю, просто попрошу закурить».

«Покурить? Как же, как же, извольте покурить».

Тут вроде и ветер стих, так что закурили спокойно и к взаимному
удовольствию. Чем больше рассматривал Яков Петрович своего
визави, тем больше он ему нравился, хотя и первоначальное
беспокойство, притупившись, никуда не исчезло.

«А, может, зайдем куда-нибудь и по случаю встречи это самое и
отметим?» — спросил господин после улыбчивой, а потому еще более
нелепой в силу длительности паузы.

«С удовольствием,— удивляясь самому себе, отвечал Яков Петрович,
хотя никогда еще в уличных распитиях и брудершафтах с
незнакомыми людьми замечен не был. То есть наоборот был застенчив и
на подобный подъем несообразен.— Впрочем, день праздничный,
не знаю даже, есть ли где...».

«Ну, нам, малым сим, “Петрович” нарочит и чрезмерен,— сказал
господин, а он почему-то его послушался,— вот, кстати, подвальчик
имеется. Что же мы на ветру стоять будем. Так и инфлюэнцу
можно подхватить. Выпить по сто грамм коньяку ради знакомства и
Нового года, а заодно и согреться, и немедленно».

Они спустились в какое-то из новых заведений, которые всегда
казались Якову Петровичу, человеку прежних времен, подозрительными
и неуютными. Что ни говори, он предпочитал места знакомые,
прямо дружеские, а во всех прочих чувствовал себя неуютно.
Самому сейчас показалось странным, что согласился, как во сне
или под гипнозом. Бывает, знаете ли, что совсем перестаешь
соображать. Ладно бы подшофе, а то от общей новогодней
усталости.

Встал на стул служительницы и начал разглядывать картину
впритык, приблизившись лицом к самой мадонне и младенцу. Все,
кто был в зале, так и ахнули. Японцы, так те тут же начали
снимать на видеокамеру. Отовсюду сбежались служители, даже
полицейский, стали кричать. Она готова была сквозь паркет
провалиться. А он досмотрел все, что хотел, слез со стула, как ни
в чем не бывало, и пошел, не оборачиваясь, к выходу. Она за
ним, боясь только, что остановят и задержат. Она и язык-то
немецкий толком не знала, чтобы объясниться, он тем
более.

Они разделись под ободряющим взглядом служителя, забравшего шубы.
Неясная мысль, надо ли давать чаевые, когда и сколько,— как
всегда мелькнула в голове Якова Петровича. Пригладив перед
зеркалом волосы ладонью, он двинулся вслед своему более
предприимчивому, как казалось, новому знакомому. Тот, выбрав с
помощью официантки столик, уже устраивался за ним, с
любопытством оглядывая полупустое помещение. То ли время выбрали такое,
то ли подвал не пользовался популярностью. Девушка подала
им меню. Яков Петрович уже жалел, что поддался первому порыву
и пошел сюда, но это всегда так.

«А мы ведь, кажется, еще и не знакомы,— сказал он.— Меня зовут Яков
Петрович». Спутник его был занят изучением меню и потому
пробормотал что-то невнятное, дразнящее, нечто вроде «Маков
Тотович».

«Думаю, по коньячку граммов по сто пятьдесят,— сказал он.— Для
начала. Вы закусывать будете?»

«Отнюдь,— отвечал Яков Петрович.— Еще после ночи не отошел. Выпить —
другое дело. Так как вас зовут, я не расслышал».

«Яков Петрович,— повторил на сей раз четко господин, лицо которого
было удивительно знакомо Якову Петровичу. С другой стороны, и
его ведь неоднократно принимали за непонятных людей,
особенно, когда он был в костюме, как сегодня, вымыт, выбрит и
выглядел особенно хорошо.— Меня зовут Яков Петрович. Как и вас,
дражайший».

Яков Петрович откашлялся, не зная, как это понимать. Как шутку со
стороны господина или как игру природы, которая возьми да и
распорядись таким образом? В подобных заведениях почему-то не
принято было быстро обслуживать. Стало быть, так и придется
сидеть, покашливая и не зная, о чем говорить. Нарожаем
ментов, а потом удивляемся, что живем, как в зоне.

«Я ведь,— сказал он вдруг,— ту повесть Достоевского очень даже
любил. В свое время она меня по голове ударила. Когда лет
двадцать было. Тем более, что совпадение такое. Я, признаться, в
истоки полез, и даже повесть бедного Якова Буткова, если
фамилию не путаю, достал и прочел. И потом еще клуб “Петрович”,
новогодняя ночь, снег, Мясницкая. И то, что Борис Пастернак
тут жил, и что Вячеслав Всеволодович Иванов целую работу об
этом написал,— вы, возможно, знаете. А то, что здесь
неподалеку в переулке жил Сергей Сергеевич Сушков, герой моего, так
сказать, романа, это мимо вас наверняка прошло».

Собеседник, разглядывая меню, пробормотал что-то вроде «девочками не
интересуюсь», или, может, это ему показалось. Подняв
голову, тот подозвал девушку, чтобы сделать заказ. А разве не
заказали? Странно. Бессонная ночь, видно, давала о себе знать,
сознание было не твердым, зато уютным и каким-то особенно
своим. Давно уж хотел избавиться от себя прежнего,
закостеневшего, и теперь с удовольствием впадал в теплое, мягкое,
неведомое, интимное как полусон.

Коньяк пришелся очень кстати. Утеплившись изнутри, он решил
пофилософствовать, дабы придать беседе более личный и неожиданный
характер, а там, глядишь, что-то вызнать о странном тезке,
сидящем перед ним и кажущимся рассеянным и утратившим к нему
интерес.

Зачем-то начал рассказывать о сайте, в котором выступает голым до
интимнейшей исповеди перед всем светом, которому, однако, не
нужен, только себе, порождающему все новые тексты, поскольку
не известен. Господин слушал невнимательно, глазея по
сторонам подвала, разглядывая посетителей, особенно женского пола,
или официанток, бегающих мимо. Одну из них умудрился
аккуратно прихватить за жопу, причем та не фыркнула, не
возмутилась и даже не пукнула, а одарила торопливым подобием улыбки.
Странно, но даже это нахальное невнимание к нему не вызвало у
него антипатии. Улыбающаяся жопа... он плыл в приятном
полусознании от выпитого.

Сын проснулся, пожаловался, что у него червяк в попе. Она
сделала клизму, дала валериану, пообещала, что обязательно
пойдет с ним к доктору. Он заснул, а она села к столу, включила
настольную лампу и стала писать письмо на компьютере. Он
так ни на одно и не ответил. А сына, подумала, если что, то
отправит к бабушке.

Когда выпьешь, сразу хочется еще. Он разлил коньяк из графина по
рюмкам, предложил тост за Новый год и положенную ему удачу и
счастье. В углах зала клубился полумрак. Впрочем, тут же он
стал говорить об энергии придумывания, которая держит каждого
из нас на плаву. О том, что первое, что придумывает человек,
это себя. Потому что только так можно увидеть себя со
стороны. Придумав себя иным. Только одно томит во всех этих
фантазиях путешествий в неслыханный Египет, сочинения себя
Борхесом и написания Книги Брэм. А именно то, что ни на минуту
нельзя расстаться с собой, чтобы доказать, что все это правда,
а не умная гиль. Потому что все, что связано с тобой, несет
почему-то легкий отпечаток тоски и нежити. Чувства
недоумения и двойного дна, в котором осужден вечно барахтаться. Выход
может быть, только если удастся стать по-настоящему другим
человеком, то есть вовсе исчезнуть из виду.

Будто видишь его сквозь стекло, а дотронуться не можешь. И
постель уже не помогает. На гнусности его не обращаешь
внимания, а до дна даже с оргазмом не достаешь. И от этого
жутко.

Странное ощущение, что слышал что-то подобное, но не готов сейчас
вдуматься в это, окутывало его. Он поймал себя на том, что
улыбается с тоста, а улыбка ни к чему и деть ее некуда, вот и
висит как сопля. Достал носовой платок и стер улыбку.

Тот продолжал говорить, а он отвлекся, стал думать о том, что значит
наличие человека с точно таким же именем. Как различать их
писания, если те появятся в печати? Как называлась та статья
в газете... — «Атака клонов». Ему, небось, будет стыдно
читать опусы того, а ему — его, так что ли? Может, обговорить
друг с другом текст перед публикацией? Нет, ерунда. Но ведь
будут принимать одного за другого, и это наверняка. Даже не
объяснишь, что это не ты. А потом и собственное примут за не
принадлежащее тебе. Напасть.

Он потыкал в горшочек с горячим сыром с грибами, который очень даже
ничего после коньяка. Потом вспомнил, что у «Петровича» тоже
дают что-то подобное, и непонятно, почему он туда не идет.
Вернее, понятно. Потому что если вдвоем идти, то непонятно,
как представить этого субъекта. Это как явиться с девушкой
на вечер, где жена и все знакомые. Насмешка какая-то выходит.
Извиниться, сказать, что его ждут? Выйдет грубо, как будто
врет, и повод дурацкий.

«Ну так вот, чтобы стать тем, кто мы есть на самом деле,— слова
собеседника вдруг входят в его сознание,— нам нужен внешний
авторитет, водитель, который толкает нас на нужную стезю. Отсюда
все эти разговоры о дьяволе, которому продаешь душу.
Забывают только, что этот дьявол ты сам, то есть твое
предназначение. Печататься ведь хочется. И известным быть тоже не
запретишь. Так что дьявол нас не волнует. Вот ты сказал, как мы
будем печататься под одинаковыми именами? — Когда это я
сказал, удивляется он про себя, я молчал и молчу, но сам понимает,
что за дурацкой улыбкой, которую так до конца, выходит, не
стер, никаких оттенков не разобрать, а, стало быть, молчит,
улыбаясь еще шире.— Отвечу. Мы вместе будем писать. Ты разве
не говорил, что нуждаешься в рывке. Что еще немного и будет
то, что надо?».

Елки зеленые. Куда улыбку деть?

«Ну так вот это самое и будет. Я гарантирую. Вернее, мы гарантируем».

Ему очень хочется спросить, кто эти мы, которые гарантируют, но он и
так знает, не дурак. С другой стороны, тот и сам, того и
гляди, спросит: «А ты кто такой?». И что ему отвечать?

«Я, правда, не понял, как это вы технически себе представляете?».—
«Слушай, вот этого не надо. Давай сразу на “ты”, а то как два
педика».

И опять он только внутренне поморщился на эту пошлятину. Но проглотил.

«Даже давай выпьем и поцелуемся, чтоб без дураков. Ты меня уважаешь?».

Да он издевается над ним, пришло ему в голову. Странная, однако,
издевка. И пренебрежение это, с обещанием помощи. Да он дурит
его. Странный тип.

Он почувствовал, что наконец справился с улыбкой. Всего-то и надо,
что озвереть. С другой стороны, ему самому укор: товарищ
носит его имя, претендует на большее.

«У меня изжога,— сказал он.— Боржоми надо заказать. Неважно. Мне
надо в “Петровича”. Если у вас нет билета, я могу провести, как
член клуба. Да и на “ты” это все равно. Я хотел сказать,
что думал о чем-то подобном. Но чтобы кто-нибудь из нас был бы
маленьким. То есть совсем крошечным. Как бы выйти из игры.
Я согласен. Я говорю наспех, но вы, то есть ты, наверняка
следишь. Маленький — это значит, что не разделяет ценностей.
То есть в стороне и наплевать. Не как у Свифта, а по-другому,
хотя, впрочем, не знаю».

«Погоди, погоди. Твое здоровье».

«Да. Твое здоровье. Нет, потом поцелуемся. Я не люблю этого».

«Ты предлагаешь мне быть маленьким. А еще лучше, самому стать
маленьким. Как бы уйти от ответственности. Я крутой, большой,
основной, а ты — крошка со стола. Ты не думаешь, что это
комплекс Наполеона наоборот, а?».

«Я не подумал. Может быть. Это остроумно. Но я другое имел в виду».

«А, может, хватит играть в дурака, да еще подкидного, ты не
находишь? Времени мало, а мы тут дурью маемся».

Сказать, что ей очень нравилось совать ему в зад вибратор,
пока он ее брал, так нет. Из таких мелочей, видимо, и
складывается будущее раздражение. И что тут делать, совершенно
непонятно.

«Условности в сторону. Мы тебя раскручиваем как нечего делать. Скажу
честно, людей стесняться нечего. Ты это сам знаешь. Только
мы можем дать тебе то, что ты хочешь: абсолютность знания и
власти. Что это такое, мы и сами не знаем. Ты выдвинут
вперед, как проходящая в неизвестность пешка. Притом что ты сам
двигаешь и ее, и нас, двигающих тебя. Ты понимаешь, что тебе
невероятно повезло, что я работаю в ФСБ и смог пробить этот
проект перед начальством. Все сошлось совершенно невероятным
образом, ты можешь догадаться».

«Что я должен?».

«Уж, во всяком случае, не подписываться кровью на салфетке. Это
эксперимент, в котором обе стороны участвуют наравне, то есть
предполагают, что именно они главные и движут партнером. Но мы
предоставим тебе условия, которые не снились Павловскому.
Им нужно просто его забить, вот ты и понадобился».

«Мне нужна энциклопедия».

«Ты только говоришь, что тебе нужно, и на следующий день это у тебя
есть. Ты не представляешь, как тебе повезло».

«Я знаю.— Он откинулся на спинку стула, впервые почувствовав себя
свободным и сильным.— Единственный раз я почувствовал, что
интересен другим людям, когда на секретном заводе, куда сдуру
попал учетчиком отдела заработной платы и соцсоревнования,
меня расспрашивал курирующий этот завод гебист. Я вышел в
полном восторге. Как в шестнадцать лет из военкомата, когда мне
и Саше Забелинскому из всего нашего класса предложили идти в
военное училище. Забя потом так в ГРУ и оказался».

«Ну вот видишь.— Он устало потер лицо ладонью.— Жизнь находит сюжет,
вот, что главное. Я это и по себе могу сказать. Ты даже не
представляешь, сколько вокруг тебя наших ребят. И на работе,
и всюду. И тут ты их всех обходишь. Они о тебе не будут
даже понятия иметь. А ты о них будешь знать всё. Так что просто
подумай о своих условиях. Такое дается один раз, и не надо
дешевить. Понятно, что я не о деньгах. Вернее, не только о
деньгах».

Сначала она любила разглядывать карты городов, куда мечтала
когда-нибудь поехать. После первых же путешествий поняла,
что разглядывание карт намного интереснее всего, что можно
увидеть на самом деле. Но впечатления уже успели убить все, что
можно было нафантазировать, и она убрала карты в книжный
шкаф.

«Если бы ты знал, сколько я уже составлял планов и проектов!».

«Я знаю. Но этот — первый и последний, который воплотится».

«На самом деле я представляю, кто ты,— сказал он, решив, что нелепо
стесняться.— Всю жизнь я разговаривал с самим собой. В
детстве выходил из дома, где невозможно было находиться, шел
вечером в парк и два часа, гуляя до Песчаной и обратно или до
Силикатного и обратно, разговаривал с собой. На самом деле,
как выяснилось, с тобой».

«Интересная мысль,— сказал он, так внимательно глядя куда-то над его
головой, что он не выдержал и повернулся посмотреть. Ну,
официант. Неужели тоже их человек? Вполне возможно, иначе,
зачем бы они зашли именно сюда.— Ты хочешь сказать, что ФСБ на
самом деле и есть наша внутренняя суть, наше желание
абсолютного понимания, абсолютной власти и абсолютной интимности?
Только она, как и коммунизм, никак не умела соответствовать
своей идее. Понимаю. Но именно сейчас появился шанс все
исправить. Можно сказать, последняя попытка».

Задумавшись, он не отвечал ему. Положив локти на стол, сжал ладонями
щеки. Кто-то громче включил музыку, и та загрохотала.

«Странно,— сказал он, наконец,— я не очень ловко чувствую себя с
людьми, но вы на меня не давите. Не мешаете делать вид, что я
как бы думаю».

«Словно перед самим собой»,— сказал тот, криво усмехнувшись и приступая к еде.

Девушка, мечтающая о любви, не может не думать о смерти, как
о ее замене. Направо пойдешь, любовь обретешь. Налево
пойдешь,— в смерть попадешь. И неизвестно, что лучше, потому что
смерть это такая отдельная страна, где мало кто еще побывал.
Не чета даже вашему Парижу.

«Вы даже не представляете,— заговорил он вдруг, горячо и как редко с
ним бывало.— Тут такой проект, который сразу должен
выиграть. Такое раз в десять лет бывает. Как у Володи Яковлева в
89-м, когда он придумал «Коммерсант» с новыми людьми, которых
до него и в помине не было. Сейчас то же самое. Я в
Интернете в LiveJournal’е золотую жилу нашел настоящую. А она уйти
может, и обидно за ребят, которые так и сгинут. И за себя
обидно. Почему какие-то идиоты все гробят, за что ни возьмутся,
а нормальные люди так в отстое и сидят? Мне ваша помощь
очень даже нужна».

Он допил свой коньяк и внимательно посмотрел на графин, где осталось
хорошо, если на одну порцию. Подумал и налил все в свой
бокал. Он заметил странную закономерность,— когда он
возбуждался, то собеседник впадал в некое равнодушие и молчаливость, а
когда он сам решал молчать и слушать, ни на что не
реагируя, тот вдруг принимался убеждать и высказываться. Такое
эмоциональное коромысло обыкновенно бывает в семейной жизни, но
вот так с незнакомым почти человеком это в первый раз. Может,
неслучайно все, и получится? — подумал он.

Иногда понимаешь, что кто-то тебя сюда послал. Лелеешь в
себе это мгновение понимания, творишь из него опухоль, которая
скоро тебя изымет из обращения.

Им казалось, что они здесь как-то отдельно, сами по себе, говорят
между собой и никому не мешают. К ним подошел услужающий,
поинтересовался, все ли их устраивает, нормально ли обслуживают?
Потом, наклонившись, сказал, что есть, действительно, очень
хорошие девочки. Слово «действительно» он подчеркнул.
Проходили стажировку в Японии и, главное, лично они вдвоем этим
девочкам понравились, сразу видно — интеллигентные люди,
которых сегодня нечасто встретишь. Вон та дверь — вход в
кабинет. Можно просто посмотреть интерьеры, пишущим людям это будет
интересно.

Лично он колебался, как всегда, хотя почему бы не посмотреть на
интерьер, но второй Яков Петрович очень даже оживился и
по-деловому сказал, что они сейчас договорят, а потом пройдут именно
в эту дверь, в какую сказано, и пусть стажерки из Японии их
там уже ждут. Довольный услужающий поздравил еще раз с
Новым годом и деликатно отошел в сторону.

Они созвонились после Рождества, как и договаривались. Встретились
на Малой Бронной, в доме, где кафе и магазин. Там была
специальная явочная квартира от конторы. Он был уверен, что все
снимается и записывается на пленку. Но об этом помнишь только
минуту, а потом разговор берет свое, и тебе все без разницы.

В комнате, куда он вошел из коридора, все было как в обычной жилой
квартире,— диван, кресло, стол, за которым они беседовали с
Яковом Петровичем, даже стенка, в которой стояла посуда и
книги. Разве что неясное ощущение говорило о том, что здесь не
живут, и все вокруг казенное и подставное. Впрочем, ему
здесь и не жить. Он сразу передал бумаги, где изложил свои планы
и нужды. Устной речи не доверял с юности, когда бесконечные
разговоры о творчестве заменили многим его приятелям
реальные дела. Пустых разговоров боялся больше всего.

«Я тут посоветовался с Валерием Подорогой, так вот Подорога сказал,
что ФСБ — это последний миф абсолютного знания, гегелевской
паранойи, когда одна из идей начинает считать себя
единственной и главной. Это миф абсолютного знания, абсолютной власти
над миром. Это приватизация человеком функций Творца. Ни к
чему, кроме дурной бесконечности провокаций, в которых сам
запутываешься и приходишь к обратному результату, это не
ведет».— Он стал вспоминать свой сон, в котором говорил с
Подорогой, и тот почему-то спросил, не в Италии ли он покупал
ботинки.

В ответ Яков Петрович, который, со своей стороны, был сух и
подтянут, с ходу огорошил его предложением стать главным редактором
газеты «Консерватор», которая в очередной, третий, кажется,
раз меняла свой облик и направление, потом была в глубокой
коме, и вот опять признана полезной, будет изъята из небытия
и введена в обращение.

«Не буду говорить,— сказал он как бы между прочим,— что мы ждем от
тебя лояльности, только и всего. Это небольшое требование за
те деньги, которые мы тебе дали».

Если честно, у него было ощущение, что он попал в волну, которая
несет его сама, без особых усилий с его стороны. И далеко не
все в этом было ему по душе. Например, тон, с которым все это
говорилось. И, между прочим, ни копейки он не получил.
Кошелек был пуст, он проживал остатки отложенного на черный день.
Но не это главное. У него было чувство, что все его планы
никому не нужны. А, стало быть, он пешка в чужой игре,
зачем-то им понадобившаяся.

Поэтому он довольно жестко выдвинул свои обязательные требования,
ожидая, что его пошлют к черту или просто ничего не сделают, и
ему придется уйти самому. В обычное свое никуда. У него, в
отличие от них всех, было свое уютное никуда, куда можно
было уйти. Он долго выдумывал свои требования, чтобы их нельзя
было обойти каким-либо боком. Деньги, люди, помещения.

«Не все сразу,— сказал Яков Петрович.— Мы не всемогущи».

Оказалось, что звать чужого человека своим именем приятно. Как бы
отставляешь это громоздкое чудовище, вырядившееся тобой, в
сторону, а оно еще там чего-то тебе на потребу делает. Понятно,
что в отношениях с ним не избежать жесткости. Это для
внутренней дисциплины хорошо.

Ходили семьями гулять на берег Москвы-реки, играли в репку,
ухватившись все друг за друга. Потом она ехала от метро
«Щукинская», пыталась узнать это место, но даже зацепиться
глазом ни за что не смогла. И ощущения исчезли, осталась лишь
память старой фотографии: вроде бы они это были.

Он приехал на Гончарную в редакцию, прошел в кабинет, никто его не
встретил, не показал, как будто он здесь был чужим. Он собрал
всех, представился, а потом убежал и долго искал, куда бы
спрятаться. Хорошо, что хоть редакторы отделов собрали
материалы, а ведущий номера с ответственным секретарем что-то там
выпустили, страшно было смотреть, но все хвалили, говорили,
что с ним газета стала значительно лучше, он чуть было сам
не поверил, хорошо, что так и не вышел к людям из темной
комнаты, где целый день играл в шахматы и думал, когда его
уволят за неявку на службу. В принципе, он уже готов был стать
президентом, надо кому-нибудь намекнуть.

Впредь старался всегда сесть так, чтобы за ним было окно и два
высших гуманитарных образования. Так его хуже было видно и
оставалось время на размышление для себя. Он шел к собеседнику со
стороны, с которой не ждали, а иначе и общаться излишне.
Почему-то считается, чтобы выпускать газету, надо быть полным
дебилом, как те, к кому она обращена. Умные газеты делают
только с соизволения и на средства ФСБ, это давно известно
всем, кроме него. Теперь и он это знал.

Иногда звонил куратор, спрашивал, не нужно ли чего, и передавал
небольшие просьбы, которые, чем дальше, тем все более коробили
своей формой приказа. Мог бы, казалось, и блезир соблюсти.
Он-то ведь знал, что это всего лишь диббук, еврейский призрак,
введенный в моду Исааком Башевисом Зингером, да еще в
погонах ФСБ, полный комплект, не снившийся Федору Михайловичу. Но
тот, в свою очередь, был уверен, что это не он диббук, а
как раз он — призрак, мечтающий о том, чтобы выйти за счет
абсолютного знания и наблюдений из обычного своего ничтожества.
У каждого приличного гебешника, оказывается, был
диббук-интеллектуал, считавший ничем именно своего куратора. Обычные
штучки, разработанные институтом в Ясенево.

Всему есть время под солнцем. Одним точить топоры, другим
разрабатывать шеи. И те, и другие называют это творчеством.
Говорят, есть границы ареала, которые соловей не перейдет,
лучше задохнется. Так ножницами сходится время с пространством,
а мы живем, не подозревая.

Он долго думал, что бы это значило: ему, которому себя чересчур,
дали в нагрузку еще одного, мол, голядка ты шершавая, одно
слово, Яков Петрович. Бильжо, когда узнал, очень смеялся и дал
бессрочный пропуск в «Петрович» и в «Майор Пронин», мол,
расследуй и воздастся. К теме его диссертации это никак не
подходило. Та была об «одноразовой шизофрении»,— как раз для
призывников, освобожденных от армии, а потом реабилитируемых. А
тут самая настоящая долгоиграющая, вялотекущая, с
художественным приветом, все по делу.

Людочка звонила потом в дверь, он ей не открыл, не до нее. Поскольку
она знала, что он дома, то объясняться не пришлось. Не
хватало еще обид. Она работает санитаркой в институте
психоанализа. Не то замечательно, что есть такой, а что там нужны
санитарки. В любом случае, она все знает про депрессии,
поскольку когда-то хотела стать доктором, но потом рассосалось. На
самом деле он строит города, которых нет, и одного Якова
Петровича ему маловато. Правила переменились. В прежние времена
князьки кидали деньги на ветер возведения своих княжеств.
Сегодня он хозяйствует над субъектами, виртуально изгаляясь, и
этим собирает с них денежки. Весело и пусто, как рубашке на
бельевой веревке, машущей на ветру сохнущими рукавами. Пока
он лежал на спине, слепо глядя в свое отчаянье, звезды
напоили его светом продолжения жизни.

И вот теперь эта история, дающая ему неожиданный шанс. Безвыходно
погруженный в себя, он способен теперь познать людей, описав
собственного двойника. Ну как не поверить в провидение. Тем
более что тот наверняка засекречен из-за принадлежности к
секретному ведомству госбезопасности. А запретный плод слаще
обычного. Это в себе нет загадок, а в вывернутом наружу из
зеркала господинчике много чего можно найти. Взять хотя бы
усталость и мозговую недостаточность после целого дня сидения за
столом с лампой в зеленом абажуре, когда вычерчиваешь его
маршруты в соотнесении с общегородским ландшафтом. Это ведь
не сам по себе человек, это контора глубокого бурения в нем
бродит, выявляя тайные квартиры, исполнение инструкций,
отношения должностных лиц. Тут, знаете ли, материалец-с!

Продолжение следует.