Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

• Третья глава. Продолжение.
• Третья глава. Продолжение.
• Третья глава. Начало.
• Вторая глава. Окончание.
• Вторая глава. Продолжение.
• Вторая глава. Продолжение.
• Вторая глава. Продолжение.
• Вторая глава. Начало.
• Первая глава. Окончание.
• Первая глава. Продолжение.
• Первая глава. Продолжение.
• Первая глава. Продолжение.
• Первая глава. Начало.

Третья глава книги «Год одиночества»

В одной из своих квартир, в той, что была у метро Щелковская и
досталась ему после смерти бабушки,— он даже ремонта там толком
не сделал,— у него была небольшая красивая женушка, которую
он держал в специальной золотой клетке и только весной, на
Благовещение, выпускал немного полетать на просторе, почистить
перышки, подышать после зимы свежим воздухом, отдохнуть
где-нибудь на Канарах или в Арабских Эмиратах. Тогда он
превращалась в обычную молодую женщину, очень приятную на вид, но
достаточно диковатую, чтобы, отпуская ее с подругой в теплые
края, он был уверен в ее верности. А в московской жизни она
была маленькой и комнатной красавицей, тешившей его в
свободные минуты. Чтобы она не взбунтовалась, он закармливал ее
православием, святцами, житиями святых. Воображать себя Марией
Египетской на новый лад, плохо, что ли? Воображение у него
было богатое, ум обширный, когда не было морозов, выставлял
ее в клетке за окно. Ей, впрочем, больше нравилось дома, за
задернутыми шторами, в полумраке,— крошечный стол, на
котором горит маленькая свеча, из тех, что втыкают в праздничный
торт,— и она читает свои священные книги, молится на иконы,
воображает такого же, как сама, миниатюрного Бога
справедливой наружности. Мало того, что была нежна, так еще была полна
сведений по разным отраслям знания. У него же в последние
годы память заметно ослабла на всякие глупости, и приходилось
спрашивать у нее. И в быту была сущий ангел. Он даже
проверял иногда, нет ли на спине крылышек, не прорезались ли. И
никогда не задавала глупые вопросы типа: «Это твоя мечта такая,
да?» — от которых в прежней семейной жизни его трясло как
настоящего неврастеника. Нет, никаких подначек. И те
маленькие порции еды, которые она подавала на стол, его более чем
устраивали. Так только и удавалось сохранить вес и фигуру в
норме. Жить за счет внутренних ресурсов,— всегда было его
принципом.

Сидя на корточках во сне, он внимательно разглядывает следы
на том, что и землей толком не назовешь.

Если человека, особенно женщину, долго откармливать умными книгами и
не давать общаться с глупыми людьми, то придет время, когда
она, словно погрузившись в сон, начнет излагать истину.

Единственная сложность, что ей нужен будет переводчик с чужого ее
языка на обычный.

Сон это возможность побега. Только ты не можешь вспомнить,— куда.
Неважно, это не отменяет побег.

История наступает, когда кончается твое время. Кроме так называемой
нормальной жизни, есть так называемые состояния. Это — сон,
тюрьма, опьянение, в том числе, наркотическое, под которым
можно понимать любое возбуждение и изменение сознания от
чтения, любви, эроса, работы и тому подобного. Это состояние
болезни. Это безумие, как состояние, из которого, кажется, нет
выхода. Наконец, это экстерриториальность. Когда тебе нет
места на этой земле. Состояние, куда уж понятнее, если ты не
полный идиот.

Он зачем-то несколько раз съездил специально на Лубянку, обошел
несколько раз вокруг здания. Наверняка отпечатался на
телекамерах. Обратил внимание на скромные «Жигули» у главного входа со
стороны площади. Где-то еще есть такая же, следящая за
автомобилями, которые тут останавливаются. Очень хорошо.

Он специально и несколько раз перечитал «Трех мушкетеров», чтобы
зацепить своего нового приятеля, которого так и называл по
«Дюма». Если тот работает в конторе, а надежд на обратное
немного, то можно натравить его, скажем, на тех, кто недостаточно
печется о государственной пользе, кладя себе в карман. Или,
наоборот, на тех сухарей, что не улавливают сути момента,
которая исчерпывается разумным эгоизмом — делай так, чтобы
тебе было хорошо, и тогда всем будет хорошо.

Он прогуливался вокруг здания ГБ, изредка меняя накладки на лице,
вывертывая куртку наизнанку, то мехом внутрь, то наружу.
Погода была одно удовольствие, морозец, ветра нет, люди настолько
заморочены, что и людьми их скоро признать будет нельзя. Но
все же не те чудовища, что внутри здания, именно потому,
что считают себя за людей высшего сорта, в руках у которых все
нити от малых марионеток мира сего. Хотя вроде бы и
зарплата у них не та, и нет той власти, что была в прошлом и будет
скоро опять, и некоторые вообще хотят, как лучше, но это
ничего не меняет.

Когда он в пятый раз проходил мимо подъезда, ему показалось, что
молодой человек, стоявший как бы сам по себе недалеко от входа,
сделал было шаг к нему навстречу, но он, опустив голову,
быстро пошел от него прочь и за угол, и к тому же школьницы
шли навстречу, а свидетели никому не нужны. Подожди, дорогой,
бормотал он себе под нос, минут через десять опять
встретимся, если тебя не сменят. Только в безнадежно потерянном, как
во сне, времени и таятся знаки, которые надо разгадывать.

Почему-то, именно кружа вокруг здания на Лубянке, он думал о смысле
истории, в которую надо пробраться, как в некий муравейник,
причем, за счет собственной жизни, что тоже понятно. История
есть воплощенный памятник нашего инстинкта смерти, давал он
определения, чувствуя, что подмерзает ногами, с тем большей
легкостью, что никаких доказательств для красного его
словца и не надо. Доказательства это ритуал его соответствия
контролирующему коллективу. Все знают, что доказать можно, что
угодно и чем угодно. Но доброкачественность доказательства
это как бы патент на его лояльность судьям, уже готовым к его
кастрации.

Делая очередной круг, он заставлял себя вглядываться в лица идущих
навстречу людей. Кто они, что тут делают? В переулках была
уйма всяких контор, редакций, турфирм. С некоторыми он и сам в
прошлом сотрудничал, пописывал заметки, а потом мучительно,
с воспоминаниями на долгие годы кошмарных сновидений, стоял
в кассу за гонорарами. Почему-то это было для него хуже
всего. Как будто он не то что побирается, но «сшибает бабки» по
редакциям. Будь он опустившимся алкоголиком, ладно. А так
он не согласен. Впрочем, он знал за собой всякие странности.

На этот раз стражник не обратил на него внимания, разговаривая с
кем-то, похожим на коллегу по конторе, именно замаскированным
своим видом под свойского парня,— куртка расстегнута, рубаха,
галстука нет, шпанистое что-то в лице. Он опять завернул за
угол, стараясь шевелить пальцами в сапогах, мех которых
давно уже внутри был протерт, но, шевеление, как ни странно
помогло. Тем не менее, он подумывал, не пройти ли ему по
Большой Лубянке до «Майора Пронина», а там взять да и пропустить
граммов сто пятьдесят водки с небольшой закуской, только ни в
коем случае не добавлять по мере согревания. Живот
отозвался согласным урчанием, но он его не стал слушать, решив, что
худение вкупе с дальнейшей прогулкой только улучшат его
физическую форму.

Жизнь вообще в своей реальности походит, если вдуматься, на довольно
бессмысленный спорт, который заключается в том, чтобы,
преодолев себя, дойти до следующего поворота, потом еще до
следующего и так далее. Ну, право, какой во всем этом смысл?
Никакого. Он давно уже перестал то наклеивать бороду себе на
лицо, то сдергивать ее. Отличная мысль пришла ему в голову, что
ходит он здесь кругами не сам по себе,— он, кстати, обратил
внимание на то, что идет по часовой стрелке, что, наверное,
важно,— а совершая некий ритуальный обряд или
концептуальное художественное действо, это уж кому как нравится. Словно
монах, перебирающий четки по счету своих обетных молитв, он
совершает круги вокруг конторы Лубянки в память о каждом
здесь замученном.

Он опять вышел на прямую мимо огромной входной двери, в которую,
впрочем, мало кто входил, были, наверное, более укромные
служебные ходы. Сперва он глядел себе под ноги, потом поднял
голову, посмотрев в глаза охраннику в штатском. Тот, видно, хотел
ему что-то сказать, но передумал. «То-то же,— подумал он.—
Поскольку я совершаю художественную акцию, то вполне
возможно, что где-то за углом или в машинах, чтобы не замерзнуть,
сидят съемочные группы, предупрежденные заранее, всякие
арт-критики, которые назавтра же опишут случившееся в газетах,
покажут в теленовостях. Если, конечно, сюжет не запретят
обкакавшиеся от страха хозяева каналов. Но тогда будет еще
больший скандал, о котором напишет западная пресса. Приедут к нему
брать интервью из информационных агентств. Ох, не любит он
давать интервью. Этой болезненной стеснительностью всегда
жизнь себе портил. И на этот раз тоже испортит все. Ну, что же
делать. Другого меня у нас нет, как сказал бы Иосиф
Виссарионович, не к близящейся ночи будь помянут. Хотя почему и не
к ночи, что за странное выражение, не дети, казалось бы,
пугливые, чтобы так говорить».

Он подумал, что надо было захватить с собой листок, в котором описал
бы смысл затеянной им акции, а лучше несколько экземпляров,
которые передал бы и этим добрым молодцам, что попытались
бы его задержать, и тем представителям прессы, которые бы
пришли сюда, догадайся он их пригласить, разослав
соответствующий пресс-релиз по редакциям и телеканалам. «Вот всегда у нас
так»,— подумал он, непонятно, впрочем, каких «нас» имея в
данном случае в виду.

Но это все можно в другой раз. Замученных было так много, что он
может ходить здесь до конца этого века. Новое столпничество.
Взятый на себя подвиг, который сразу не разглядишь. Он
проберется в историю, вот что. Зимний день короток, он наблюдал
сгущение сумерек. Проходя в очередной раз мимо автостоянки, мог
сравнивать количество машин. Вроде бы не убавилось, тем
более что и так было немного.

Кроме размышлений, много ли телекамер следит за ним из Большого
дома, он думал и о том, не закружится ли у него голова от этого
кругового движения, хоть и настолько большого, что оно
похоже на рифмовку строки, которая занимает целую страницу. И
все-таки это рифма. Все-таки движение посолонь. Хлыстовское
радение, которое постепенно изменяет сознание кружащегося в
белых одеждах. Ну да, у него синяя пуховая куртка, серая шапка,
но у него хватит терпения дойти до состояния белых одежд
брачующегося с Христом. От дурноты, впрочем, избавит холодный
воздух, который он будет есть настежь открытым ртом.

Внутри лубянских камер интеллигенты спасались чтением стихов, какие
вспомнят, а, если могли, то и сами рифмовали. Вот и он будет
читать псалмы Давида и стихи Бориса и Анны, стихи Симеона
Нового Богослова и вирши Тредьяковского, Мандельштама,
Цветаевой, Бродского. Он найдет чем себя занять в роли нового
городского сумасшедшего. Мимо охранника прошел, не спеша, не
скрывая взгляда, но тот смотрел в сторону, в микрофон не
говорил, как будто бы у него его и не было.

Если бы сейчас шел легкий снежок, он бы мог разобрать на асфальте,
сделав круг, свои собственные следы. Снега не было, то есть
он так слежался, что был уже неразличим. Так же эти круги
начинали слипаться и в его сознании. Подходы к гигантскому
чудовищу, раскинувшемуся на Лубянке, были умело, как им
казалось, прорежены какими-то строениями, стоянками, вообще не пойми
чем, а сами входы в здание были незаметны и как бы
случайны. Ну, а дальше надо было еще круче брать вправо, и там уж
были нормальные подъезды, помещения в которых сдавались под
аренду разным фирмам, к иным из них и он, как сейчас
припоминал, был причастен.

Он заметил человека, который надвигался ему навстречу, не сразу.
Мало ли кто здесь шел. Но этот человек в сторону не сворачивал,
а когда он сам попытался увернуться, резко толкнул его
грудью, как шпана, приглашая «стыкнуться». «Ты чего, смотри
тут»,— прошипел человек, оказавшийся молодым и нахальным.

Он уклонился, насколько это можно было, и пошел себе дальше.
Понятно, что это первое из предстоящей тысячи последних серьезных
китайских предупреждений. И место выбрано безошибочно, в
сторонке, не привлекая ничьего внимания. И, были бы желающие
участвовать в его акции, их бы тоже отсекли. Так что молодцы,
все контролируют.

Но они его не запугают. На всякий случай он нащупал связку ключей от
дома, один из которых был большим, как сверло, и если
доведут, то можно им пригрозить. Он сделал шесть или семь кругов,
неважно, но сходить не собирался. Только, можно сказать,
нащупал пульс жизни. От ненависти у него потемнело в глазах.
Как всегда, запоздалая реакция. Хотя на сей раз, кажется, в
самый раз.

Когда тот толкнул, он почувствовал его натренированную слепую силу.
Но даже отбивное тренированное мясо — всего лишь мясо.
Посмотрим, как оно против железной нарезки? А то, что дело может
принять нешуточный оборот, так он знал, где живет. От жизни
до смерти один шаг, и прятаться себе дороже, лучше подохнуть
сразу. Он лихорадочно выстраивал в уме всю цепочку
возможной драки и ее последствий. Надо будет доказать, что это не он
вдруг набросился на конторского товарища, как тот станет
утверждать. Значит, надо заранее все написать, если уж это не
пришло в голову дома.

Он остановился, достал из сумки ручку, лист бумаги и быстро написал
сегодняшнее число и суть затеянной им акции. Десять минут на
круг это 60 замученных на десять часов ходьбы. Или 20000
примерно за год,— посчитал он в уме, мучительно складывая
нули. Лет за тридцать можно подойти к числу жертв, сопоставимых
с реальностью. Немного подумав, записал и это, пусть ломают
голову. Сумасшествие, помноженное на логику, ошарашивает
безошибочно.

Ага, небось, наблюдают в телекамеру, не знают, как реагировать,
то-то же. Хотя, может, у них каждый день такие уроды здесь
ходят, он не в курсе. Он записал самую общую канву, для справки.
Положил листок в другой карман куртки, не в том, в котором
уже был приготовлен ключ для драки. Глубоко потянул носом
воздух, пошел себе дальше.

Умственная вселенная, как обычно, пряталась где-то за этой лабудой,
которую надо было анализировать категориями бесконечного
становления, точками грамматических серий, болотными миазмами
бессознательного. Для этого нужен был кабинет с видом на
тихое шотландское озерцо или хотя бы типовая башня из слоновой
кости, ощерившаяся по периметру пулеметными гнездами. Вместо
этого месишь московскую снежную грязь.

Теперь он с гораздо большим вниманием смотрел на людей, идущих ему
навстречу. Кроме устрашающего бугая, по логике вещей, это
должна быть какая-нибудь милая дама с непритязательным вопросом
или просьбой и шприцем из сумочки с какой-нибудь гадостью.
Ну что же, он примерно знал, что ей ответит. Но служивый люд
спешил навстречу, ни о чем таком не думая. Заканчивался,
видимо, рабочий день, потому что толпа из переулков
становилась погуще, машины на узких и к тому же перекопанных, как
всегда, улочках двигались и разворачивались с большим трудом и
напряжением. Он был внимателен как Джеймс Бонд. Хорошо быть
сухим и поджарым, видя сразу все. У главного подъезда теперь
вообще никого не было. Боковым зрением он попытался увидеть,
кто сидит в припаркованных к тротуару «Жигулях», но вроде и
окна не затемненные, и не поймешь, сидит ли там кто.

Два следующих круга он прошел собранный, но без приключений. Все
вокруг было спокойно. Найдя место с внутренней стороны здания,
которое точно уж просматривалось телекамерами, он вывернул
куртку красной стороной наружу, сняв шапку, прилепил бороду,
достал из сумки давно неработающий мобильный телефон,
который взял у племянницы, сделал вид, что набирает номер, а потом
говорит, как бы ненароком взглядывая в сторону окон
замершего перед прыжком Левиафана, где уже горел свет по случаю
наступивших сумерек. Надо бы, кстати, проанализировать, какие
окна горят.

Не встречая препятствий, постепенно начинаешь идти в автоматическом
режиме. Для прогулки воздух слишком вонюч и загазован.
Конечно, после дневной ломки мозгов Хайдеггером можно и пройтись.
Он заметил, что погружен в собственные размышления и мало
что видит вокруг себя. Да и нечего было видеть. Но и сойти с
налаженного круга дистанции он не мог, не предав себя и свое
решение быть и идти. Куда он пойдет отсюда? Некуда. Там
истории нет. Ему даже изучать нечего, кроме собственных и чужих
фиг.

Он шел и шел, оставаясь в рамке. Если идти в «Майора Пронина», то он
упьется до бесчувствия. Значит, уйти отсюда нельзя. Если не
останавливают, надо идти дальше, до конца. Конечно, он
когда-нибудь уйдет. Но не сразу, не сейчас. А что такого. Ноги
уже не мерзнут, он ходит себе тут. Тем, кого здесь пытали,
было хуже. Он вспомнил чей-то рассказ, как выводили гулять на
крышу, и люди прислушивались с тоской к шуму машин,
трамваев. Были тут трамваи? Может, они слышат скрип его сапогов
спустя шестьдесят лет. В безумии, которое называется историей,
на самом деле, нету времени.

А что, если его круги это то самое вечное возвращение, о котором
писал Ницше? При этом оно прямо противоположно депрессивному
однообразию. Это вечный лабиринт бесконечных неожиданностей и
новинок. Но где они тут? Очнувшись, он попытался трезво
взглянуть окрест, но было уже темно, и народу почти никакого не
было. Он шел себе и шел вперед, думая, что это должно само
себя исчерпать, когда он ухватит главную мысль, ради которой
тут оказался. Найдет выход.

Он подумал, что это походит на прогулку по кругу в дурдоме, когда
первый из гуляющих вдруг решает догнать последнего и
прибавляет шагу. Постепенно вся цепочка начинает идти все быстрее,
переходит на бег, и уже делается страшно, потому что отойти
некуда, а если остановишься, то вся безумная свора попросту
тебя затопчет.

Ему показалось, что впереди, действительно, кто-то есть, только что
свернув за угол, и надо постараться прибавить шагу, чтобы
его увидеть. Он так и сделал. Ага, вечное возвращение, но с
желанием видеть след будущего, который, на самом деле,
оставила прошлая травма твоя или человечества, неважно, как учит
нас великий Зигмунд. И вот ты идешь по кругу, стремясь
взглянуть в иное время. Это ли вечность? Абсолютная новизна каждого
мгновенья это подземный ход, в который можно нырнуть,
создав ответвление иного.

И то же — история: попытка увидеть то, что за поворотом, думая, что
это будущее. А на самом деле это прошлое, причем, которого
не было никогда.

Он шел, разговаривая сам с собой. Судя по всему, и до сих пор ходит,
поскольку время еще у нас всех не кончилось.

Январские месячные

3 января. Только когда оттепель заканчивается, начинаешь понимать,
чем Россия отличается от Европы. Мерзкий ветер в лицо,
заваленные снегом дороги, в которых тщательно ищешь вытоптанную
или расчищенную дорожку. Люди цепочкой бродят между домами,
заглядывая в магазины за какой-нибудь мелочью. Денег на
покупки уже нет, а дома сидеть тоже не хочется. Вот и зайдешь в
огромный универсам за коробочкой йогурта или батоном белого
хлеба, которого, к тому же, там не оказывается, поэтому надо
идти к ближайшему хлебному киоску, куда его только что
привезли, еще теплый.

Сначала кажется, что стал хуже видеть. Может, так оно и есть, но
дело в том, что глаза слезятся от ветра и холода. Надо лезть в
карман брюк за платком. Сморкаешься, кашляешь, некогда
наслаждаться жизнью за всеми этими отправлениями организма.
Некогда думать. Под мыслями он понимает перебирание того
умственного сора вроде мечты о девушках, конфликтах по службе и
бесконечного внутреннего причитания «что делать, что делать, как
жить дальше».

Было время, когда он мечтал убраться отсюда в какие-то далекие, как
показал опыт, выдуманные края, назови их Парижем, Акапулькой
или турецкой Анталией, которую он подозревал в том, что она
и есть та древняя Анатолия, из которой и пошла европейская
цивилизация. Потом успокоился на том, что есть. Уже и сил
особых не было что-то предпринимать, пускаться в последнее и
решительное путешествие. Широкая снежная русская равнина, в
которую тебя закопают, и есть твой последний земной пейзаж, к
которому, по этой причине, можно присмотреться
повнимательней, а можно и просто плюнуть.

В середине выходного дня семья отправляется на прогулку. По ту
сторону железной дороги сырая протока дымится, не замерзая, чтобы
подальше впасть в Черное озеро. За несколько лет тут вырос
целый район новостроек, но речка не высохла, огибая огромную
свалку мусора, которую тоже собираются вскоре расчистить.
Когда-то здесь была целая система подземных источников,
державших вместе пруды в Кузьминках, в Люблино и Кусково. Чертово
озеро в Косино было с краю и, видно, усохнет первым.
Экологи давно уже возмущались, еще с начала перестройки, да
куда-то все потом подевались.

Теперь вот идешь, вдыхая холодный морозный воздух, чихая, сморкаясь,
не особо понимая, чего тебя сюда занесло. Это и есть
семейная прогулка. Такие же несчастные гуляют справа, слева. Самые
активные прихватили лыжи. Жена давно мечтает, чтобы у его
детей был настоящий отец, который мог бы их научить в жизни
чему-нибудь хорошему.

Чтобы думать о чем-то приятном, он представляет, как на обратном
пути купят в киоске рядом с домом три, нет, лучше пять бутылок
пива и горячую курицу в лаваше. Как раз за эти два часа
аппетит и нагуляется. Потом все тело будет болеть, а он сядет в
кресло, и будет читать роман про маркиза де Сада времен
Французской революции. Та же дрянь была, что и у нас потом.