Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

II.

Разучиться говорить. Во-первых. И никаких объяснений. Люди сами
позаботятся, чтобы тебя раздавить.

Идти без дороги, потому что ее нет, это, во-вторых. Где удалось
пройти, там и дорога. Так уж тебе повезло, что есть люди, но нет
земли, на которую можно было бы ступить, оставшись собой.

И тебя тошнит от людей, и они тебя с ходу отшвыривают. Все верно.

То, что он позвонил ей, было чудом. Кто-то тебя еще хочет, протягивает
ниточку, за которую вытянет с того света на этот. Она сказала,
конечно, что не может, какие-то срочные дела, голова болит, надо
куда-то уезжать - сто причин и все разом. Он еще позвонит пару
раз и исчезнет, сколько же можно. Да и у нее муж, не муж, а что-то
вроде холмика сразу при входе на кладбище. К святому Прову налево,
а ей прямо два шага. И всегда среди людей.

Чтобы прийти в себя достаточно посмотреть любой модный журнал,
которые на нее откуда-то сыпались, несмотря на то, что она, как
ей казалось, никуда не ходила. Все это откровенное глянцевое убожество
отражало и тех, кто писал, и кто читал всю эту одноклеточную бодягу.
Действительно, это предмет биологии. Возможно, молекулярной. Хотя
нет, та будет посложнее.

После чего выходишь, как из душа, понимая, что места тебе в этом
мире нет, и не будет. Ей быть с человеком больно, а не то, что
говорить с ним. Недотрога. Объясняйся он одними лишь стихами Пастернака,
неожиданный как фуга Баха, и пахни фиалковым мылом, она все равно
умерла бы от боли скукожившихся внутренностей. Она уже страдала
от книг! От музыки! Все – не то, не правда. Она с наслаждением
лелеяла себя, как редкий цветок, который достигает высшей точки
расцвета, чтобы тут же сойти на нет.

Она могла бы читать Пруста в комнате, обитой пробкой. Да, именно
так. Но, что в Париже пробка, то в Москве - зима. Не пропускает
шума, и если принять таблетку от сбившегося дыхания, то каждая
следующая минута будет прямым наслаждением.

Она села в кресло синего атласа, в подобное которому упал плачущий
Марсель, осознав бегство Альбертины. Кто бы мог разделить с ней
эти грезы по чужим грезам в подробностях, которые удаются только
в жутком споре со своим Создателем, что все напрасно, и Он, видно,
специально над ней издевается, подвергнув таким мучениям? Никто
не мог. Ее место разве что в монастыре, где у монахинь современные
любовные разборки со Всевышним.

Существуют ли такие монастыри? У нее большие сомнения. Русские
европеянки тем и отличаются, что их Европа так же не существует
в мире, как и их Россия.

В комнате быстро темнело. Зачем-то зажгла свечу, ароматизированные
палочки. Если честно, она никогда не могла понять Бога. Считать
Его хорошим, но неумелым парнем, мозги не поворачивались. Тут
была какая-то неопрятная хитрость, которая и так ее достала в
Им созданном мире. Может, поговорить с Буддой? Наверное, запах
сандала навел ее на эту мысль. Дело не в том, что Бог един, а
в том, что мы, людишки, слишком малы и едины, чтобы различать,
что там происходит. От напряжения тараканы начинают в нас плодиться
и выбегать наружу.

Будь она Ньютоном, вывела бы теорию о силе тяги, которую придают
выбегающие из головы тараканы. Без тараканов она бы так и сидела
в своем Саратове, в музее писателя Федина, куда устроилась по
великому блату, едва ли не через обком партии, поскольку была
не членом. В Москве вся эта бодяга уже рассыпалась под Горбачевым,
а в провинции тьма сгущалась перед рассветом, как ей там это и
положено по слову классика.

Глухая волжская тоска вывела ее в московский космос. Где выяснилось,
что вакуум - без имени и вектора движения. Узнав обкуренных торчков,
самых живых из окружающих мертвецов, она поняла, что это еще и
зоопарк без стен. Где имя животному пишут прямо на лбу. Где живут
по внешнюю сторону клетки, а власть, наоборот, запершись изнутри,
притягивала тем к себе животную массу. Нет, чтобы уйти тихо, куда
подальше, как надеялась уйти она. Туда, где выставки, люди, кинофильмы,
история, обман и лучшая детективная школа, чтобы этот обман раскрыть.

Неудивительно, что к ней подкатывали спецслужбы, как с одной,
так и с другой стороны. Она не любила это вспоминать, потому что
выказала себя полной дурой, ни о чем сперва не догадываясь. Красивые
господа в костюмах, приглашавшие на выставки, в Дом музыки на
«Виртуозов Москвы», потом посидеть в спокойной обстановке в ресторане
или в клубе «Четыре стороны» на Арбате. Это задним числом она
поняла даже, где у них были микрофоны, а тогда она купалась в
собственном и чужом остроумии, блеске, изяществе, хорошей кухне,
которую, как всегда, воспринимала глазами, потому что с чужими
людьми кусок в горло не лез, поэтому и болтала без умолку.

Зато теперь она знала все шифры. «По образу Его и подобию», -
мало, что ли. Главное, понять, что вокруг происходит. Найти код.
Несмотря на то, что находишься внутри, и вроде бы понять не должна.
Но люди пытались.

Она прочитала Галилея, Декарта, Ньютона. Ничего не поняла, да
и не надо было. Это как парашютики с деревьев, которые сами найдут,
где прорасти. Пустота, инвестиция силы, толчка, движущиеся вихри,
маячащий где-то странный Бог. Очнуться после школьной контузии
и увидеть: ничто еще не открыто.

Чтобы отвлечься она расписала всех знакомых, живых и умерших.
К кому надо сходить на кладбище, к кому в больницу. Всегда жалко
терять день. Поэтому надо расписать его какими-нибудь неожиданными
ходами. Как в детстве найти необычный путь в школу, хотя бы для
этого и выйти на мороз на десять минут раньше.

Все, что у нее было, это три языка, на которых она умела читать,
и небо интернета, в которое она погружалась, как в бездонную толщь.
Европейская жизнь существовала на самом деле, это не миф и не
провинциальная скука и жрачка, которой бредили эмигранты. Мысль,
риск, безумие – горячая лава времени, ощущаемая въявь. И при этом
помнишь, что той Европы, которую видишь и знаешь из России, быть
все-таки не может. Как говорил Хайдеггер о бытии, оно являет себя,
исчезая.

А сама она исчезнуть боялась. Поэтому, наверное, и наркотики обходила
стороной, хотя гебисты делали все, чтобы ее приучить. Сначала
зарабатывая на поставках зелья из Афганистана. Потом, громогласно
борясь с наркотой и развернув первый фронт репрессий - против
детей жизни. Одни зомби гробят других, пассивных. А нормальному
человеку что делать при власти уродов?

Самый короткий путь, как кто-то сказал, а она запомнила, - это
лабиринт. Может она позволить себе встречаться с любовниками,
где хочет? Может.

РАКУРС СЕКСУАЛЬНОСТИ

В ближайших планах Ингеборги Дапкунайте «Монологи вагины» в Лондоне
и «Война» в Москве.

26 февраля на сцену Лондонского Посольского театра в спектакле
«Монолог вагины» на сцену выйдет Ингеборга Дапкунайте. Будучи
в Москве, известная актриса дала интервью нашему корреспонденту.

-Расскажите, что это за спектакль с таким шокирующим названием?

-Автор пьесы американка Ив Энслер. Сначала она взяла интервью
у почти двухсот женщин. Они были из разных социальных слоев, разных
поколений, разных национальностей. Потом она сделала из этого
пьесу, состоящую из монологов. Сначала она читала «Монолог вагины»
сама со сцены. Теперь эту пьесу читают три актрисы. Сидят на сцене
и читают.

-То есть она идет уже довольно давно?

-Да, когда она появилась на Бродвее, это было событие.
Сейчас это почти рядовой спектакль, интерес к которому оживляется,
когда роль в «Монологе вагины» исполняет какая-нибудь известная
личность вроде Наоми Кэмпбелл или Джейн Фонды, или когда бывший
мэр Нью-Йорка Джулиани развелся со своей женой за то, что она
там сыграла.

-Что же это за спектакль такой?

-Это монологи разных женщин. Есть смешные, есть страшные.
Про наши сексуальные комплексы. Но это только ракурс, через который
видна вся жизнь человека. Есть монолог 60-летней женщины, впервые
испытавшей оргазм. Но при этом перед нами проходит вся ее жизнь.
Это не только про женщин, это и про мужчин тоже. Я бы назвала
этот спектакль пост-феминистским.

-Мы еще и феминизм толком не прошли. Что вы имеете в виду
под пост-феминизмом?

-Я не буду углубляться в теорию, но феминизм начинался
с довольно агрессивного утверждения своих взглядов. А тут нету
пропагандистского экстремизма. Все политически корректно. При
этом о серьезных вещах говорится и смешно, и с самоиронией глядящей
на себя женщины. При этом я видела интервью с мужчинами, смотревшими
этот спектакль. Не было ни одного отзыва, чтобы кто-то был оскорблен
или шокирован.

-В Лондоне «Монолог вагины» тоже имеет свою историю?

-Да этот спектакль играется достаточно давно. Он переезжает
из театра в театр. Каждые три-четыре недели полностью меняется
состав исполнительниц. Ты пришел, отыграл все это время по восемь
спектаклей в неделю и до свиданья. Следующие спектакли уже будут
играть другие. В Англии такая система.

-А не тяжело выдерживать такую нагрузку?

-Сколько я там ни играю, это считается нормальной нагрузкой.
Один день в неделю выходной. В четверг и субботу по два спектакля.
Конечно, в это время ничего больше не успеваешь делать. Но это
нормальная работа.

-Кого вы играете?

-У меня три монолога. Они и смешные, и грустные. Один
монолог называется «вагина класса», про школу. Другой монолог
– девушки, изнасилованной в Косово. Третий - монолог рожающей
женщины. Я видела этот спектакль, еще не зная, что буду в нем
играть. Очень занимательное зрелище.

-На что похоже? На поток жизни в монологах Евгения Гришковца?
Вы видели его спектакли?

-Я видела их, и я его поклонница. Да, может быть, есть
что-то общее. Но изнутри это, конечно, совершенно другое.

-А кто ваши партнерши на сцене?

-Со мной будет играть Мэл Би – одна из «Спайс герлз».
И Рона Кэмерон, очень известная комедийная актриса.

-Играя «монолог вагины», вы имели в виду свою собственную
ситуацию женщины, которая жила в Литве, в России, теперь на Западе?
Эти ситуации чем-то отличаются?

-Вы знаете, я не люблю обобщать. Внутри каждой страны
есть разные социальные и психологические обстоятельства. В той
же Англии есть мусульманские общины, где у женщин совершенно особая
жизнь. В той же России есть разные слои. Москва и Лондон – космополитические
города, где переплетены совершенно разные культуры, отношения,
взгляды на жизнь. Есть конкретные женщины, существующие в своей
ситуации.

-Ну хорошо, вы попадаете из Литвы, в Москву, отсюда на Запад,
есть что-то, что коробит вас, хотя бы в момент пересечения культурных
границ?

-Нет. В Литву я приезжаю к родным. В Москву приезжаю работать.
На Западе я не буду переживать, если мужчина не открывает передо
мной дверь и не подает пальто. Я не вижу в этом проявления невежливости.
Есть это – хорошо. Нету этого, - тоже хорошо. И за ужин я могу
заплатить за себя сама. У меня нету по этому поводу никаких комплексов.

-Что, если бы автор «монологов вагины» записывала вашу собственную
историю, о ваших комплексах некрасивой девочки, о которых вы когда-то
рассказывали?

-Я не думаю, что это комплекс. Вообще это очень трудный
и откровенный вопрос, на который я не смогу вам ответить. Я –
актриса, которая дает вам интервью. Это моя профессия, не предполагающая
слишком большой откровенности.

-То есть это профессиональная закрытость актрисы, следящей
за своим имиджем?

-Все зависит от актрисы. У меня сложилось вот так. Иногда
я послушаю, что я наговорила, и думаю: да-а, ничего себе, странная
сложилась история. Но если уж так получилось, то и ладно. Я вообще
стараюсь все воспринимать так, как оно идет.

-Итак, в ваших ближайших планах премьера в Лондоне?

-26-го февраля я играю первый спектакль, и буду играть
его каждый день до 23-го марта. 14-го марта в кинотеатре «Пушкинский»
премьера фильма Алексея Балабанова «Война». Мне эта роль дорога,
хоть она и небольшая. Я играю заложницу-иностранку. Съемки были
нелегкие, в горах Кабардино-Балкарии прошлым летом. Было жарко,
было холодно, было купание в горной реке при пяти градусах. Достаточно
экстремальные условия. Не курорт.

-Это единственная премьера с вашим участием, которая ждет
нашего зрителя?

-В прошлом году я снялась здесь в трех картинах. Заканчивают
свои фильмы Бахтияр Худойназаров, молодой Прыгунов. Я не знаю,
какой из них выйдет раньше, но, безусловно, что в этом году.

-Ваш муж – английский театральный режиссер. Вы у него играете
в театре?

-За эти девять лет я сыграла у него всего два раза. Первый
раз, когда мы познакомились. А второй был, когда драматург написал
роль специально для меня, и я ее сыграла. Играть только из-за
того, что я жена, мне не интересно. Да это и вредно для нас обоих.
У каждого своя карьера. Если будут подходящие роли, то - возможно.
Конечно, мы говорим между собой, что хорошо бы поработать вместе.
Но у каждого свой ритм работы. За весь прошлый год мы виделись
с ним дома всего десять недель.

-А нету мыслей перенести «монологи вагины» на русскую сцену?

-Мысли такие есть. К сожалению, больше ничего сказать
не могу. То же относительно будущих моих фильмов. Надо дождаться
премьер, отыграть в Лондоне, а там уже видно будет.

Если они не понимают, что мы все у нее между ног, тем хуже для
них. Особенно ей нравилось представлять там большой симфонический
оркестр центрального телевидения и радио в полном составе во главе
с дирижером.

Некоторые не понимают, откуда у них это чувство неловкости. Оттуда,
от комплексов.

Нужна внутренняя естественность в движении когда и куда угодно.
Ты везде у себя дома.

Каждое наше движение это бросок костей в полном смысле слова.
Ты – выпадаешь случаю и числу. Ей нравилось думать, что это календарное
число.

Если суждено быть влагалищем, будь им вся. Не очень красиво, схоже
с дыркой в свиной отбивной? Так на себя посмотрите. Вы, конечно,
из перьев ангела, из крыльев бабочки, из пуха одуванчиков. Поэтому,
видать, и бьется так страшно сердчишко. Все мы падаль мыслящая,
требуха на одном честном слове.

Правильно, она мучительно принимает форму обуявшего ее мужчину.
Как еще кто-то сказал: у нее слишком маленькая матка и слишком
большие эрогенные зоны, чтобы быть счастливой и неумной. Она и
это запомнила. У нее вообще очень хорошая память, которую не на
что использовать.

Лабиринт принимает форму идущего по нему человека. Ей нравилось
смотреть на толстенького Гёте, который бегает по зеленому лужку,
ловя сачком мелких летающих демонов, похожих на него. В каком
сумасшедшем доме можно об этом рассказать? В прошлом году в Турции
ей стало плохо, когда в воде она непрерывно видела маленьких молящих
о понимании - себя. Она слишком долго и методично убивала себя,
чтобы быть похожей на всех, пока не увидела, что вокруг нее все
равно никого нет. Кто это сказал: тяжко это не когда лижешь чью-то
жопу, а когда она от тебя еще и отворачивается.

Купить на последние деньги роскошное кресло и, притащив его домой,
наслаждаться уютом в пустой и чужой квартире, - это она в первые
свои годы в Москве. Или мейсенскую фарфоровую чашечку с блюдцем,
которую возишь с одной съемной квартиры на другую, мечтая, что,
вот, будут у тебя деньги, и ты купишь в магазине на Мясницкой
самый дорогой кофе, там же попросишь его смолоть, и повезешь через
весь город на окраину в Митино, чтобы весь вагон не сводил с твоего
пакета своих принюхивающихся носов.

Жизнь не сложилась в одно целое, и, может, оно к лучшему, а то
давно бы уже была писклявой старушонкой с пыльным альбомом фотографий
и особым свистящим запахом, который ощущает любой, кто пришел
с улицы.

А так мы все сегодня похожи на эти фотографии: сегодня во дворце,
завтра в тюрьме, позавчера в полуподвале, из которого никогда
не видно неба, зато различаешь, как у людей становится год от
года крепче обувь. Однажды она искала квартиру, и подыскала комнату
на Садовом, где, как сказал хозяин, солнце бывает раз в году,
двадцать второго июня в середине дня, а так только другие дома
видны, как в колодце. Колодец и был. То ли ей денег тогда не хватило,
то ли хозяин не понравился, подозрительный был какой-то, словно
засаливал в ванной своих жиличек, но, выпив с ним чаю на коммунальной
кухне, она от варианта отказалась.

Вещь создает место. Она прочла это, кажется, у Хайдеггера и долго
не могла понять: место создается ли вещью, вещь ли местом. Решила,
что и так, и так правильно. Главное, чтобы вещей было не чересчур,
и каждая согрета теплом рук.

От одной вещи к другой двигаешься зигзагом, так же от человека
к человеку, - меняя собственные габариты, пробалтывая себя всякий
раз в иной тональности. Иногда устаешь, замолкаешь, и тогда он
не понимает: она, что, обиделась на него за что-то? А она просто
хочет расслабиться и получить удовольствие. Мертвое, подмерзшее
с бока тело московской богини лежит через пень колода. Коробочки
метро и автомобилей заменяли ей кровоток. Так черви ползают по
трупу, совершенно выев его изнутри. Но это и есть жизнь Бога,
как она не понимает. Почему, понимает. Только ей нужен шифр, карта
сайта, а они отсутствуют. Вот голова и мерзнет, нечем думаться.

Она с удовольствием привыкала говорить сама с собой. Вся исходишь
муравьями слов, как думающий лабиринт. Муравьи с кислицей, и мелкой
своей пластикой щекочут ее принадлежностью к метафизической расе.
Может, поэтому она так любила музыку, что в лучшие минуты ее слушания
ее самой как бы и не было? Так и, разговаривая с собой, постепенно
теряешь того, кто говорит. Европеянка – это та, кто живет в России,
чтобы приятнее было отсутствовать, где бы то ни было.

Недавно, в гололед, она, идя по бульвару от Никитских ворот к
метро, так грохнулась об землю, что, показалось, выскочила из
собственных кишок. Только что была одна-одинешенька, а тут сразу
обе. Но по привычке быстро сложилась в одну и, кряхтя, пошкандыбала
дальше. Надо быть осторожней. Но надо бы и следить внимательно
за тем, что выбрасывает окружающее, включая ее саму.

Она ведь, действительно, вошла в лабиринт, который неизвестно
куда ее приведет. Как могла она с кем-то вместе жить, если сама
не знала, во что будет превращаться по ходу движения. Даже Пруст
забил себя пробкой в стену, а Кафке выделили комнату, где он мог
жужжать и копошиться, двигая надкрыльями и мало-помалу гадя.

Та девушка в ней, которая могла заслушаться музыки или зачитаться
настолько, что ничего уже больше ей и не нужно было, так что она
даже и не хотела ни за продуктами в магазин ходить, ни пыль вытирать,
ни готовить еду, - само как-нибудь устроится, надо быть сейчас
и все, - эта девочка истончалась чтением особых, доверительных
книг, логотерапией, говоря короче, а от какой-нибудь дешевой дряни
могла быть просто убита, доведена до депрессии и конвульсий ума.
Конечно, тут была опасность безумия. Тем более что просидишь весь
день или вечер за книгами, - а наутро этого дня или вечера как
не было. Эге, думаешь, девочка, так и тебя не будет. Страшно,
однако.

Сначала она думала, что могла бы жить с каким-нибудь Мандельштамом
или Набоковым, - иногда примериваешь на себя разные сценарии,
смотришь, что получится, но потом получалось, что нет, с книгами
их, пожалуйста, а с ними, как с людьми, увольте. И, главное, для
чего. Слушать, что они говорят в обычной жизни, ей было совершенно
неинтересно. Интервью другое дело. Но интервью можно взять и у
любимых высказываний. Или самой написать то, что они могли сказать.

Она зарапортовывалась, и это тоже входило в правила игры. Главное,
не отпускать поводок. Когда лежишь одна в большой постели, помни,
что это игра, и сейчас ты отдохнешь, а завтра, может быть, не
настанет, все хорошо. Она чувствовала, что ноги ее словно отдельны
от нее, слегка подергиваясь. Ну, куда ей такой в жены, скажи на
милость? Она перелистывала сны, как глянцевый журнал, который
внимательно просматривала накануне: диван без ножек, обитый тканью
природных расцветок, фарфоровая раковина Kohler, расписанная вручную
синим тончайшим рисунком китайских драконов, коктейль «Литичини»
из сока литчи, водки, куантро и сахарного сиропа, тренажер для
мужских ягодиц, статья Камиллы Палья в изогнутом бокале с соломинкой
и кусочком лимона сверху, сейчас в моде опять вагиналки, теснящие
клиторчанок и садо-мазо.

Решив жить в лабиринте в ситуации момента, - а что ей оставалось,
- она превращалась в членистоногое насекомое, которое, по Фрейду,
изолирует больной членик, обходясь остальными, а при случае начинает
все сызнова, деля тело на несколько частей. Было страшно, как
всякому неопытному червю, к тому же, женского пола. В крайнем
случае, думала она во сне, пойдешь на краску или на корм аистам.
«А может это глисты?» - вдруг пришел из детства голос мамы.

Ей нечего было ответить маме. Несколько раз она была на светских
приемах. Сейчас в журналах начали писать о новых хозяевах жизни,
читать это было так же невозможно, как прежде о председателях
колхозов и передовиках производства. Люди, которых она видела
прежде по телевизору, и которые теперь с ней раскланивались, улыбаясь
и говоря комплименты, казались ей столь же потерянными и несчастными,
как и все прочие. Даром, что жили, вероятно, в роскошных виллах
и ездили в лимузинах. Хоть убей, она не могла им завидовать. Ей
казалось, что она видит их насквозь. У каждого свои беды и заботы.
Как будто деньгами можно что-либо изменить. Изменить что-то можно
лишь отсутствием денег.

Она решила позвонить бывшему мужу и не могла. Она хотела позвонить
кому угодно, но никого не выбрала. Она попыталась хотя бы придумать
того, кому можно было позвонить. Просто поговорить, чтобы он тебя
понял, чтобы не противно было, не стыдно. Если говорят, только
обмениваясь энергиями, то ей этого не нужно. Ей нужно вывалить
мозг наружу, хотя бы это и показалось дерьмом. Но почему это должно
быть дерьмом?

Ей нужны шифры, а не обыденный этот бред.

Она должна найти того, кто знает шифры.

Знак, подобен запаху, его нельзя расшифровать, только увидеть.

Когда он нервничает, он делает сморкающие движения носом. Уже
кое-что. Она придумает его по мельчайшим деталям. Он смирился,
что его уже нет. Опустил руки, решив превратиться в чистое страдание,
в дышащее ничто – слишком страшно быть постоянно на виду у человека,
тебя не любящего, поэтому он не развелся, а просто исчез из жизни
бывшей супруги.

Большая проблема - устроиться человеку не от мира сего. Хотя бы,
если он постоянно читает книжки, да? Или молится день и ночь.
Расстраивать старенькую маму, вернувшись к ней, душа не поворачивается,
лучше вообще нигде не быть. Да мало ли людей, которые не хотят
быть. Может, он книгу пишет, которую заранее никто не прочтет.

Она понимала, что и сама будет лишней и чужой рядом с ним. Ничем
не помочь. Она будет бояться, что он пришел к ней, чтобы незаметно
для самого себя выжить ее из дома. И он сам это чувствует и уже
ходит, как-то кривясь телом.

Обычный любовник похож на куклу, - ты его стрижешь, одеваешь,
суешь себе во влагалище, берешь под руку, идя в гости напоказ
людям. А этот, как электрический угорь, с которым нет покоя и
без которого тоже нет покоя.

Она подумала, что можно будет познакомить его с композитором.
Тот как раз недавно звонил, приглашал на свой концерт, первое
исполнение и опять в Большом зале. Наверняка кто-то его тянул.
Скорее всего, как обычно, из-за границы. У наших струна тонка,
как прочла она когда-то в книге «Музыканты шутят». Тем более она
два раза уже не откликнулась на его приглашение. Надо идти. Увидев
кавалера, музыкант явно отстанет. Однако, пожав его руку, может
догадаться, что это всего лишь кукла. Шутка, достойная Ставрогина,
прийти в консерваторию с резиновым кавалером под ручку. Да еще
лысым, как фаллос и Мамардашвили вместе взятые.

Что делать с ним потом дома, он молчит и не дает себя трогать,
да и сама не посмела бы. Она пыталась вникнуть в его мир и не
могла. Читала, что он писал самыми простыми словами, но, если
вникнуть, то однообразно, как волынка.

«Если бы я пил, - говорит он, - то она меня била бы, но
наверняка и жалела, оплакивала в разговоре со знакомыми, потому
что алкоголизм это профессия, а читатель книг, слагатель миллиона
слов - псих ненормальный».

Она не знает, что ответить. Он ведь понимает, что жаловаться глупо,
а на женщину, в особенности, это только себя унижать. Стало быть,
ничего такого не сказал. И она в ответ промолчала. Опус композитора
Дж. Кейджа “4’34”.

Потом он приходит к ней в гости. Она начинает суетиться, метать
еду на стол, они выпивают дорогой коньяк, который у нее припасен
специально для подобного повода. Время летит, словно съеденное
и выпитое. Вот и вечер. Сидя в кресле, он называет это дионисийским
времяпрепровождением. Как ей не согласиться. Есть время жизни,
и время наблюдения за ней. Почему-то, как ни старайся, они не
сходятся.

«Наверное, у меня две разные области мозга работают, - сказал
он. – Я сейчас не пойму абсолютно ничего из того, что открыто
мне в одиночестве. В юности я ходил в шахматный кружок. Когда
кто-то стоял за мной и смотрел на позицию на доске, я тут же переставал
соображать. Я представлял, что он сейчас видит на доске и что
думает обо мне».

«Вам надо жить в одиночестве, - сказала она. – У всех, наверное,
то же самое, но у вас в патологической форме».

«Но мы-то с вами сейчас на бумаге, придуманы, можем быть и поумнее.
То есть даже в придуманном диалоге выглядим как недоразвитые уроды.
Меня всегда тревожила история Марсия, который на флейте переиграл
Аполлона, выступившего с лирой. Марсию, видимо, удалось вывернуть
свое одинокое внутреннее наружу. В итоге, Аполлон содрал с него
кожу, показав, что бывает, когда внутреннее становится наружным».

«Вам надо выходить на люди, как на прогулку, для моциона и разности
впечатлений», - предложила она.

«А знаете, как ужасно, что над книгой приходится сидеть, - пожаловался
он. – Почему именно – сидеть? Невыносимое однообразие, изо дня
в день».

Она сидела, пораженная. После трех рюмок коньяка она вовсе перестала
соображать.

«Требуха это, действительно, не очень аппетитное зрелище, - сказал
он. – Выворачиваясь наружу, рискуешь лишиться зрителей, которых
втайне от себя желаешь. Исповедь это рискованное приближение к
собственной требухе. Зачем? Потому что это правда, говоришь ты.
Красиво оформленные правильной речью голые кишки. Самопоедание
их. Потому что даже сейчас по настоящему говоришь только с самим
собой. Наедине с собой».

Потом они начали целоваться. Причем, он был спокоен, что у него
не пахнет изо рта, только потому, что выпил коньяка, и, стало
быть, думал он, коньяком и пахнет. Потом он стал ее щупать, а
она его. Они разделись, но тут он стал почему-то не очень внимателен.
Стал разглядывать книги на полке. Она пошла в ванную, а на самом
деле в туалет, а потом в ванную. Тоже там задержалась. Когда вышла
он сидел уже кое-как одетый и читал книгу, а вокруг лежали еще
несколько книг, которые он, видно, собрался посмотреть. Почему-то
она не почувствовала себя полной дурой. Просто легла на диван
поверх простыни, не став укрываться. В комнате было достаточно
тепло.

Почему-то она боялась, что он вдруг начнет говорить. Пусть читает
или барает ее, но только молча. Его ведь не существует, вспомнила
она. Надо ведь только позволить себе, что его не существует, и
все изменится. Она уже большая девочка. Надо решаться.

И он, конечно, тоже что-то, видно, понял, потому что сидел тихо,
читал, а потом вздохнул и как бы исчез. То есть продолжал сидеть,
но не вызывая к себе интереса и потому невидимый. Полностью автономизировался.
Они, в конце концов, могут переписываться, как две монады. Если
и сходить с ума, то в присутствии хорошей психиатрической литературы
высокого уровня и с собственноручной историей болезни он-лайн.

Самое главное в жизни, как говорил наевшийся мескалина Олдос Хаксли,
это складки, которыми ты задрапирован. Может, и человека нет,
а складки есть. Пруст, к примеру, весь состоит из складочек того,
что он называет прозой. Набросив халатик, она схватила со стола
том «Беглянки», пока тот не видит, и пристроилась с книгой в коридоре.
Потом вернулась за пледом и устроилась удобнее, сделав себе нечто
вроде умного гнездышка.

Как и всегда, она не столько понимала Пруста, сколько наслаждалась
тем, что, по ее мнению, должно было быть хорошо. В какой уже раз
она брала эту книгу? Будь на обложке имя какого-то другого автора,
она давно уже выбросила бы эту книгу, плюясь. А так она вступала
с автором в столь же сложные и изысканные отношения, как сам Марсель
со своей бабушкой, мамой и любовницами. Подобная любовь к великому
автору была, по сути, столь же гомосексуальна и потому бесконечно
психологична, как любовь и дискурс Марселя, который не писал книгу,
но был ее героем.

Однако откуда он брал столько людей вокруг, думала она, которые,
хотя бы частично могли соответствовать сложной игре речевых и
мыслительных складок, отвечать на них, - хотя бы своим молчанием,
жестом, внутренней грацией, с которой снимается цилиндр с головы
и кладется на стол, как в фильме про Свана, который она смотрела
по телевизору на прошлой неделе, - а не швырять в истерике в тебя
посудой, обзывая непотребными словами, когда можно только упасть
и не встать?

Или нет, жить всегда тяжело, думала она. Что раньше, что теперь.
Залогом тому голый человек, который читает сейчас в ее комнате
книгу. Холодок вырос и лопнул в ее груди, когда она представила,
как показывает любимой подруге его фотографию, а та ей в ответ
– своего избранника.

Значит, ей нужна еще и подруга, с которой, на самом деле, они
живут и спят вместе, чтобы где-то в стороне у обеих возникли еще
и любимые мужчины. То есть настоящая любовь настолько непростая
штука, что трудно себе представить.

В такие парадоксальные минуты, когда сердцебиение восторга и не
знаешь, что делать, надо сходить в ближайшее кафе, не торопясь
выпить чашечку кофе. У нормальной женщины должен быть муж, должен
быть любовник или любовника, и должен быть любимый человек, с
которым ты собеседуешь за чашкой кофе. Он тебе и разъясняет, как
какой-нибудь Жак Бодрийар, что такое происходит на самом деле.

Он расскажет об экономике оргазма, о парадоксальном притеснении
сексуальной сдержанностью женщин, о разлитой по поверхности нефтяной
пленке соблазна, под которой нет ничего, даже тела нет. В наше
время любить ушами можно только тишину, говорит он ей. Но тишина
женственна, и женщина любит ушами женственное, а мужчина уходит
в нирвану. Он заслужил вафельку, но отказывается от сладкого,
у него еще какие-то сегодня дела, дочь поступает в институт, надо
встретиться с ректором. Она говорит, что ее не надо подвозить
до метро, она пройдет пешком, погода больно хороша: мороз с коньяком.

Выпила кофе, вторая чашечка бесплатно, вернулась домой, оценив
того мужчину, который есть, даже если он тобой выдуман. Искусство
выдумано тоже, ну и что, оно поэтому и выше жизни. Любительнице
искусства, ей ли не овладеть лучшим из виртуозно виртуальных мужей.

Она смотрит в зеркало и воображает человека, который почему-то
все это любит. Он – загадка. Она не совсем понимает, что ему в
ней нравится, но именно эта загадка заставляет ее саму его любить.
«Милый», - говорит она, гладя себя перед зеркалом, беря груди,
лаская их его пальцами, проникая себе в срамные губы, мокрая,
как ему нравится брать ее, - она извивается на кровати, - если
хочешь, можешь взять меня сзади, два пальчика сюда, пальчик туда,
ты чувствуешь их? Она измочалена, стоя на коленях, она смотрит
назад, наклоняясь, чтобы ему было удобно. Она сжимает клитор,
кончая. Это нехорошо, это стыдно. В висках у нее бухает кровь.

Нет, она не станет предъявлять претензий, что он не пришел, не
будет уподобляться другим женам, о которых читала и которых познала
пядь за пядью анализом их женских причуд и перверсий. Она другая.
Она выдержит этот соблазн, о котором читала у Бодрийара. И в секс-шопе
не купит причиндал, от которого, говорят, влагалище становится
разношенным, теряя обычную после мужчин эластичность. Уж не знает,
почему так получается.

Она давно заметила, что, путешествуя, сбиваешься с мысли.
Как она мечтала попасть в кафе «Прокоп», чей задний фасад выходит
к дому, где Марат печатал своего «Друга народа» в мастерской у
немецкого плотника Шмидта, выигравшего потом конкурс на строительство
гильотины, сделав самую дешевую и «на ходу». Кафе-то ничего себе,
под старину, с портретами Марата, Линкольна, Дидро, еще кого-то.
Ага, тут сидел в ночь премьеры «Женитьбы Фигаро» Бомарше и волновался.
У нее все нет времени перечесть его, откупорив шампанского бутылку.
И, главное, с кем они сюда пришли, - с самим Ренэ Герра, который
обещал потом даже сводить на антикварные торги, хотя для настоящего
охотника посторонние это более чем дурная примета. И все равно,
какие-то чирикающие вокруг люди, дикие цены, какая-то душевная
спешка, которая не дала толком распробовать пирожное. Во французском
посольстве на Якиманке она в прежние времена ела на приемах сладости
и получше.

И, главное, перед любимым чувствуешь какую-то неловкость
за то, что он, быть может, чувствует перед тобой, что не все так
складывается, как мечталось. Дуралей, так иначе и не бывает, она
же не девочка.

В первый вечер ей уже хотелось домой. К тому же, как обычно,
начались месячные, она неважно себя чувствовала. Спасибо ему,
что надоумил, не теряя времени, сочинить здесь такой же туристический
миф о Москве, наподобие парижского. И что надо сделать, чтобы
запустить его, включая истории про шахидов, спецтуры с тусовками
у художников и заказы новых убойных книг и фильмов про Москву.

Продолжение следует…