Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

(Заволжские мудаки)

Девочка Ляйне никогда не приходила с пустыми руками. То принесёт
ластик и скажет: «это тебе от братца Вяйне», то байковое одеяло
и скажет: «это тебе от сестрицы Хеллы», а то и просто
пакетик с вилком капусты и головками лука — это уже от дядюшки
Вилько и тетушки Ульрики, которые настоятельно просят тебя,
Арве, хорошо питаться.

И хотя я часто злился на девочку Ляйне — мол, зачем она мне принесла
ластик, лучше бы принесла карандашик, им хотя бы можно
затыкать окна поролоном и нейлоном. Но, с другой стороны, что бы
я делал без девочки Ляйне, не зайди она однажды утром или
вечером и не принеси она однажды пакетик с вилком капусты и
головками лука.

Ведь весь смысл моей жизни в том и заключался, что однажды девочка
Ляйне придет ко мне вечером или ранним-ранним утром и
воскликнет:

— Как!? Арве?! Ты разве ещё не собрался? Ведь нам уже давно пора
ехать к сестрице Хелле и братцу Вяйне на хутор в Финляндию. Я
же тебе говорила! Ведь дядюшка Вилько уже отремонтировал ту
часть дома, где мы с тобой будем жить, а тетушка Ульрика уже
выхлопотала для нас визы.

Да, весь смысл моего существования в те холодные осенние вечера
заключался в том, чтоб вот так лежать кверху пузом и мечтать о
Лапландии. Да к тому же теплое одеяло от сестрицы Хеллы
вполне заменяло карандаш, которым так удобно затыкать щели в
окнах капроном или нейлоном.

Если я успевал дотемна собраться с духом и выйти из дома, а темнеет
в этих местах осенью рано, то мне, Арве, удавалось немного
подышать свежим воздухом и пообщаться со знакомыми. И день
проходил не в одних пустых мечтаниях.

Чаще других на улице мне попадалась Ульрика, но не та добрейшая
тётушка, а торговка семечками, что торгует у светящегося огнями
«Детского мира», а ещё рыбак Вялле и писатель Оверьмне. А
иногда я, Арве, встречал девочку Ляйне, что выгуливала перед
сном двух своих собачек, таких забавных, похожих на хомячков
или сусликов...

А однажды, когда Арве был не в духе, и когда к нему забежала девочка
Ляйне, он спросил таки ее: ну, зачем ты мне подарила
ластик, и она ответила: как, это не я тебе подарила ластик, а
братец Вяйне, к тому же этот ластик из Финляндии, и он может
стирать даже чернила, потому что это особый ластик.

— Ну, посмотри, какой он лёгкий, Арве!

— Но у меня нет чернил и нет карандаша, и даже угольков нет, потому
что, ты же знаешь, я не разжигаю камин,— продолжал супиться
Арве, хотя на самом деле в душе он уже был рад тому, что
Ляйне принесла ему ластик, потому что ластик этот из Финляндии
от братца Вяйне.

— Но ты можешь рисовать пальцами на стёклах, когда они запотеют.

— Но мои окна никогда не запотевают, потому что я не разжигаю камин.

В общем, Арве был не в духе. И злился.

И на следующий день я был тоже не в духе, и тогда я решил подарить
ластик, что мне принесла девочка Ляйне, кому-нибудь ещё, ну,
например, местному писателю Оверьмне. Они тогда шли по улице
вдвоём — рыбак Вялле и писатель Оверьмне. О чём-то
оживленно беседовали, точнее, рыбак что-то болтал, бултыхая у себя
за щеками языком и размахивая нескладными руками, а местный
писатель всё больше слушал.

— На,— протянул я писателю ластик,— тебе нужнее.

— Зачем мне, у меня полно ластиков.

«И правда,— подумал я,— глупо предлагать ластик местному писателю».

— Но это особый ластик,— нашел я что сказать в следующею секунду,—
он и чернила возьмёт, если хорошенечко потереть. Всё-таки из
Финляндии.

— Ну, это другое дело. Спасибо тебе, Арве!

— Да не за что,— улыбнулся я, ожидая новых благодарностей.

— Ну, ладно, я пошёл,— не стал утруждать себя писатель Оверьмне.

И действительно, будто вспомнив, что ему нужно писать, местный
писатель Оверьмне, быстро шаркнув на прощание своей мускулистой
рукой об асфальтную руку Вялле и хлопнув по плечу Арве,
удалился восвояси.

— Что-то он сегодня не в духе,— заметил Арве.

— Вот чудак-человек,— сказал про писателя рыбак Вялле,— к тому же бездельник.

— Но сегодня явно он не в духе как чудак-человек.

«А в Финляндии нам будет жить хорошо»,— подумал я, чуть открыв
глаза. И тут пришла девочка Ляйне.

— Я, знаешь, что подумала, в Финляндии мы будем жить с тобой в
летней комнате, что сейчас пристраивает к дому дядя Вилько,—
принялась за своё девочка Ляйне, не успев закрыть за собой
дверь, с порога.— Конечно, мы могли бы жить с тобой в общежитии,
как другие студенты или рабочие ферм и заводов, но зачем нам
жить в общежитии, если есть летняя комната. Нет, мы с тобой
жить в общежитии не будем.

«А она не так глупа, эта девочка Ляйне,— думал я, приобнимая её за
плечи и радуясь в душе,— и правда, к чему нам жить в
общежитии, если есть летняя комната. К тому же, люди говорят, что
лето в Финляндии очень тёплое, да и зима тоже, ведь Финляндию
омывает Гольфстрим».

— А мы точно найдём работу? — спросил я, радуясь в душе хорошо начавшемуся дню.

— Зачем нам искать работу? — возмутилась девочка Ляйне.— Мы будем с
тобой работать в магазине у дядюшки Вилько. Нет, конечно, мы
могли бы с тобой встать на биржу, как другие студенты, а
пока получать пособие, но нам ведь с тобой деньги нужны сразу,
а дядюшка Вилько не поскупится, я-то уж знаю.

«А не такая уж и глупая эта девочка Ляйне,— ещё раз изумился я.— Всё
правильно расставила — молодец. Деньги нам понадобятся
сразу, чтобы платить за учебу на подготовительном факультете
университета. Да, к тому же, так надоело бездельничать».

— А мы сможем с тобой учиться, как и другие финны, в университете?

— Ну, конечно, если тетушка Ульрика выхлопочет нам нужные визы. А
если даже и нет, то есть не сразу нужные визы, то мы сможем
пока платить за свою учёбу на подготовительном факультете
университета, ведь деньги-то у нас будут.

— Молодец! Всё правильно сообразила,— прижал я в сердцах девочку Ляйне к себе.

«Нет, больше не надо намекать девочке Ляйне про ее глупый подарок,—
подумал Арве.— Напоминать ей про ластик. Ведь она такая
добрая, её лицо постоянно светится, как листья лопуха в лунную
ночь (ведь листья лопуха так похожи на теплое одеяло от
сестрицы Хеллы), как искрящаяся шкурка белочки, когда она юркает
под одеяло за шишками. Она такая добрая, берёт меня с собой
в Финляндию и никого не боится: ни дядюшки Вилько, ни
тётушки Ульрики. Сваливает на себя и на них мои проблемы, а могла
бы уехать в Финляндию одна — без меня.

А сегодня с утра девочка Ляйне не пришла ко мне, наверное, сегодня в
школе важная контрольная или ещё что-то, день сразу же
как-то не задался. И я подумал, что надо начинать собираться на
улицу, чтобы успеть выйти засветло и пообщаться с местным
писателем Оверьмне или рыбаком Вялле. Или даже с Ульрикой, что
торгует у «Детского мира и рыбок» рыбкиной едой. Ведь день
в этих местах такой маленький, словно зернышко в черной
скорлупе семечек. В общем, надо спешить, а то останется одна
надежда на белоснежную улыбку Ляйне.

И ещё я подумал: а все-таки они похожи — рыбак Вялле и местный
писатель Оверьмне. Их нетрудно было спутать: рыбака Вялле и
писателя. Оверьмне. И тот, и другой частенько выходили на улицу в
дождевике или брезентовой куртке, чтобы что-то выискать на
улице, пока там ещё светло. Рыбак Оверьмне выискивал своё в
воде, а писатель Вялле в воздухе. Но иногда рыбак Оверьмне
поднимал наслюнявленный палец к небу, а писатель Вялле
подходил к пузырившейся слюнями воде и опускал в неё пронзительный
взгляд.

К тому же, они даже в чем-то конкурировали, не могу только понять, в
чём. Но про это мне рассказал охотник Ласле. В тот раз,
когда я подарил ластик писателю Оверьмне, рыбак Вялле очень
обиделся. Он даже купил бутылку водки и пошёл жаловаться на
меня Ласле. Мол, зачем этот Арве подарил ластик Оверьмне, ведь
у того уже столько ластиков. Лучше бы отдал его мне. А я бы
уж, Ласле, соорудил из этого ластика поплавков и, глядишь,
поймал бы чудо-рыбу. А так...

И пока мне Ласле рассказывал про обиду Вялле, я вспоминал, как в тот
день, когда я подарил ластик местному писателю, рыбак Вялле
остался стоять под корявым дождём, обиженный до глубины
своих глаз.

Странно, что Ласле в тот раз рассказывал мне не про охоту, которую
любит больше жизни животных, не про то, как его пёс теряется
при охоте на белочек, ведь белочки так проворны, скачут с
ветки на ветку, а он, Ласле, за это бьет своего пса прикладом
ружья.

И только я позавтракал, оделся, умылся, как прибежала девочка Ляйне.

— Сбежала с французского,— сказала она,— зачем, ведь это не финский
язык. Я вот подумала, что нам неплохо бы было начать учить
финский язык.

— Ну и правильно, а я как раз собирался прогуляться. Может, вместе погуляем?

— Ну, зачем нам гулять, лучше давай обсудим с тобой наши планы на
жизнь в Финляндии.

— Мы могли бы обсудить это и на улице, раз я уже одет.

— Нет, на улице нам не даст толком поговорить рыбак Вялле.

— А я как раз думал о них: о рыбаке Вялле и писателе Оверьмне. Как
они всё-таки похожи друг на друга.

— Этот рыбак Вялле, он даже не подозревает, где мы будем с тобой
жить в Финляндии. Ведь хутор дядюшки Вилько как раз находится
на берегу озера Инари, а в этом озере столько рыбы. А
писатель Оверьмне, узнай он, что мы едем в Финляндию, тоже бы
обзавидовался. Обзавидовался и ещё больше стал бы походить на
рыбака Вялле. Ведь в Финляндии делают лучшую бумагу в мире, и
главное, не из своего леса.

А всё-таки она такая славная, эта девочка Ляйне, словно еловые шишки
в лапках белки. И сообразительная очень. Особенно, когда
после школы юркнет ко мне в постель. Только вот как мы будем
выглядеть в глазах её тетушки Ульрики и дядюшки Вилько, не
примут ли они нас за развратников и иждивенцев.

— А как тебе кажется, Ляйне, не слишком ли это большая разница в
возрасте — десять лет?

— Да что ты! Дядюшка Вилько сам старше тетушки Ульрики на 20 лет. К
тому же, когда он на ней женился, ей не было и шестнадцати.

— Значит, ты думаешь, они нас поймут.

— Ну конечно!

Камин я не разжигаю. Кутаюсь в одеяло. Ведь для камина нужны дрова,
а где их взять, если нет работы. Конечно, можно ночью
нарубить деревьев в парке, как это делает старик Мерве. Но ведь он
скоро будет наказан за свой мерзкий проступок. Заболеет и
умрёт. А мне ещё в Финляндию надо. А старику Мерве только на
тот свет.

А может быть, я зря не разжигаю камин? Ведь девочка Ляйне мне
нанесла столько ненужных вещей: пальто, валенки, шапку, которые
вполне можно было бы сжечь. Ведь темнеет в эту пору рано, и от
этого становится тоскливо-тоскливо. А зимой, должно быть,
темнеет ещё раньше. Нет, зимой здесь нечего делать, а значит,
и шапка с пальто ни к чему. Только ты соберёшься на улицу,
а там уже сумерки. Но и жечь пальто, валенки и шапку — это
уже чересчур, ведь они стоят немалых денег, даже там, и к
тому же они как-никак подарок из Финляндии. А подарки, пусть
даже и ненужные, сжигать нехорошо.

Единственная радость, если в сумерках постучит тебе в дверь девочка
Ляйне. И улыбнётся улыбкой, похожей на огни универсама —
«Детский мир и рыбки». И от этого станет светло-светло. А потом
девочка Ляйне скинет куртку и юркнет в норку под одеяло,
словно суслик или хомяк... А нос у неё холодный-холодный, а
под одеялом тепло. Нет, девочка Ляйне — белочка с еловой
шишкой в руках.

А сегодня день совсем не задался. Только я открыл глаза, как в дверь
ко мне постучали, но нет, не девочка Ляйне. Девочка Ляйне
стучала совсем по-другому, словно грызла орехи из еловой
шишки, и сразу же сама открывала дверь и рот с жемчужными
зубками. А этот стук был сухой и долгий. Это стучал местный
писатель Оверьмне.

— А, это ты, Оверьмне?! Проходи!

Конечно, я бы больше обрадовался девочке Ляйне, но и Оверьмне я тоже
был рад, теперь мне не надо было быстро собираться и
выходить на улицу, чтобы день не прошёл в пустых мечтаньях.

— Ну, чего стоишь в дверях, проходи.

— Вот не знаю, что мне теперь делать,— сказал писатель Оверьмне,— то
ли принимать твоё приглашение, то ли отказаться.

— Что за слова ты произносишь, чем я тебе насолил на язык? — насторожился я.

— Зачем ты сказал мне, что ластик стирает даже чернила, когда он
совсем не стирает чернил, зачем ты меня обманул?

— Поверь мне, Оверьмне, я не хотел тебе подсолить. Подожди, тут
какая-то ошибка, сейчас придёт девочка Ляйне, и всё сразу же
прояснится. Может, ты просто не умеешь им пользоваться.

— Кем, ластиком? — напрягся Оверьмне.— Да чего им уметь
пользоваться? Ты что, издеваешься надо мной, Арве?

— Зачем мне над тобой издеваться, Оверьмне, какой мне в этом толк? Я
с роду ни над кем не издевался.

— Не знаю, какой толк. Только вот кажется мне иногда, что вы все
надо мной подсмеиваетесь, и ты, и рыбак Вялле, и охотник Ласле,
и даже девочка Ляйне, как выясняется.

— Да ты не стой в дверях, ты пройди, ты сядь и расскажи, как тебе
кажется мы над тобой подсмеиваемся и какой нам в этом,
по-твоему, толк.

Оверьмне прошёл в центр комнаты и сел на стул, что рядом со столом,
ведь в моей комнате, как и положено, всего один стул, для
почетного гостя, когда он есть, и для меня, когда его нет.

— Только я сяду на свой стул рядом со столом, если, конечно, в доме
нет почетного гостя,— начал писатель Оверьмне,— и начинаю
писать, как мне кажется, будто рыбак Вялле подсмеивается надо
мной под водой, а охотник Ласле за городом и даже за лесом.
А потом я их встречаю и точно вижу, они надо мной
подсмеялись.

— Ты подожди, подожди. Как же ты можешь видеть, что они над тобой
подсмеялись, если они смеялись над тобой за городом с лесами
или под водой с сетями?

— А вот только я им скажу, что написал новый рассказ, как они
перебивают меня и наперебой рассказывают о своей удаче. Вот на
прошлой неделе охотник Ласле рассказал мне, как в лесу в силки
поймал то ли оленя, то ли лося... А ведь пару часов назад я
только закончил писать рассказ про эту птицу — то ли олень,
то ли лось, которую я сам и выдумал, будто она спасала наш
Нижний Хутор от волков.

— То есть как это сам выдумал?

— А вот так вот. Сидел, грыз карандаш, как мышь, намазывал весь
вечер бутерброды, а потом вот пришла ко мне мысль придумать
такого зверя, то ли оленя, то ли лося. Будто тело у него то ли
как у оленя, то ли как у лося, и голова тоже то ли как у
оленя, а может, и как у лося, и будто этот чудо-зверь всегда
помогает людям, предупреждает их об опасности.

А вчера пришла ко мне мысль написать рассказ про чудо-рыбу, что
плавает только в морях, а тут вот взяла и зашла в реку-дорогу
Йул. Будто это рыба ложится на свою жертву или приманку
брюхом, будто у неё ус растёт из подбородка, и она этим усом землю
роет. А ещё будто у неё на голове украшения, как у наших
девушек из маленьких таких монеток, а чешуи очень мало, да и
цвета она зелёного, как подводные елки.

И только я к утру дописал этот рассказ, как ко мне с утра явился
рыбак Вялле и рассказал про чудо-рыбу, что попала к нему в
силки. Похожая на треску, не треска, похожая на сома, не сом.
Живущая, как сом, близко ко дну, ищущая, как треска, холодной
воды, и что у неё, как у женщин на шее и голове, украшения,
будто из меленьких монет, и, как у старика Мерве, борода в
один ус. Только зовут её не Мерве, а налим.

— Ну и что, что поймал, а тебе-то что до этого? Не пойму я тебя
что-то, Оверьмне.

— Так тогда какой смысл в моёй работе? Ведь и так рыбак Вялле и
охотник Ласле подсмеиваются надо мной, мол, я бездельем занят.
Мол, лучше бы, чем рыбу выдумывать, пошёл бы и поймал точно
такую, глядишь, и семье польза была бы.

— Но я-то, Арве, так не считаю, я как раз думаю, что ты занимаешься
не бездельем, особенно по сравнению со мной, а я-то уж точно
бездельник, ну какой мне смысл над тобой подсмеиваться?

— А зачем ты подсунул мне ластик, что не стирает чернила. Ведь у
меня теперь нет чистой бумаги, чтоб писать. Ведь я, Арве, на
той тетрадке, что мне подарили на пасху, последний раз стал
писать чернилами, произнося заклинания, чтобы выдуманная мной
рыба в природе не существовала. Арве, зачем ты так поступил
со мной? Арве, ведь я тебя никогда не обманывал. Ведь и ты
же клялся в священной роще никогда меня не обманывать. Ведь
мы же клялись никого никогда не обманывать.

— Да ведь и я тебя не обманывал,— растерялся Арве,— вот подожди,
придёт Ляйне и всё объяснит.

— Как же не обманывал? Ведь я-то думал, что этот ластик, он точно
может стирать чернила. А он-то, оказывается, вовсе не может
стирать чернила и вообще он не из какой не из Финляндия, а из
нашего Верхнего Хутора. На нём даже цена написана, смотри:
2,50. Точно такие же ластики можно купить в магазине «Детский
мир и рыбки», сколько хочешь...

— Ничего не вижу, подожди, ты чего-то путаешь. Вот придёт девочка
Ляйне и всё прояснит. Не может быть, чтоб этот ластик был не
из Финляндии.

— Вот видишь, и ты надо мной подсмеиваешься. Как же этот ластик не
может не быть из Финляндии, если на нём по-нашему написано, и
даже завод-изготовитель указан, вот читай: Верхнехуторский
резиновый завод.

— Ничего же не видно, Оверьмне. Что ты мне показываешь, если уже
темно и ничего не видно. Вот придёт девочка Ляйне, и всё
прояснится. Потому что у девочки Ляйне лицо светится, даже в
сумерках.

— Что прояснится?! А?! Что здесь ещё может проясниться?! А, Арве?!

— Вечно ты что-нибудь придумаешь, Оверьмне! Знаешь, я что скажу
тебе, Оверьмне. Зря ты выдумываешь всякие небылицы. Взял бы да
написал рассказ с реальной жизни. Ну, например, про нас с
Ляйне.

— Какой смысл писать про то, что уже есть?! Это неинтересно.

— Зря ты так, Оверьмне. В жизни так много интересного, ты же не
знаешь, что с нами может произойти в следующую секунду. Вот,
например, мы с Ляйне, возьмём и куда-нибудь уедем от вас. Ты
ведь не знаешь, какие у нас планы.

— Да какие у вас могут быть планы? Куда вы можете уехать? — только
махнул рукой Оверьмне.— Разве что помрёте ненароком.

— Типун тебе на язык, Оверьмне.

— Это тебе типун на язык. Я ведь тебя никогда не обманывал и не
подсмеивался. А ты меня как подвёл? Прямо к смерти моей подвёл.
Как мне теперь жить, раз меня все обманывают? На чём писать?

— Да подожди ты руки на себя накладывать,— испугался Арве,— всегда
можно найти выход из положения. Вот придет девочка Ляйне, и
выход из положения найдётся, в крайнем случае, пойдем и
нарвем тебе берёзовой коры.

— И где ты её собрался надирать, не в городском ли уж парке? —
скорчил язвительную мину местный писатель Оверьмне.

— Да хотя бы и там.

— Да ты что, ты что,— замахал руками Оверьмне,— подсмеиваться над
собой вздумал?! Грех-то какой, грех-то, надирать кору в
городском парке!

— А что?

— Или ты подсмеиваешься над собой или ты с ума спятил, Арве,
говорить такое себе позволяет только этот старый нечестивец Мерве,
только он берёт на себя такой грех: губить деревья в
городском парке. Да и то люди говорят, что раньше он был колдуном и
председателем леспромхоза... а ты-то ведь со злыми духами,
чай, не общаешься.

— Да брось ты, Оверьмне. Неужели ты и вправду во все эти россказни
веришь? Да, если вдруг окажется, что мы с Ляйне и взаправду
перед тобой виноваты, то я за милую душу пойду и нарву для
тебя берёзовой коры в парке. Да, ещё и берёзовых листочков. Не
переваливать же нашу беду на тебя. Ведь переваливать беду
это тот же грех.

— Типун тебе на язык. Скажешь тоже — в городском парке.

— А что? У нас всё равно топить нечем. Заодно и дров на зиму
припасу. Но это только, если Ляйне чего-то напутала, да ты подожди,
не пугайся. Вот придёт девочка Ляйне и всё расставит по
своим местам.

— Побойся Юмалы,— взмолился Оверьмне,— да не надо мне твоей
березовой коры. У меня ведь ещё листы бумаги есть, ага. А на чём я,
по-твоему, писал до того, как мне одна девочка нашего хутора
подарила тетрадку. До этого я как раз писал на тех листах и
как раз карандашом. Теперь я достану эти листки из короба и
сотру все свои сокровенные мечты.

— Так, значит, ты на тех самых листках написал свои сокровенные
желания к Йокки, положил их в дубовый бочонок в ожидании
исполнения. А они пока ещё не исполнились? Нет, Оверьмне, я не могу
так с тобой поступить, ведь твои желания так и не
исполнились. Уж лучше я пойду и надеру березовой коры в городском
парке. Ведь если и ластик взаправду окажется не из Финляндии...

— Да ты что?! тогда мои желания и подавно не исполнятся.

— Но если мы свалим свою беду на тебя, то и наши сокровенные желания
не исполнятся.

— Да никакие это и не желания были, а так — мечты. Ты ведь знаешь,
что заветные мечты и сокровенные желания — это совсем разные
вещи.

— Если ластик окажется не из Финляндии, то вполне возможно, мои
сокровенные желания и твои заветные мечты как-то связаны. Ведь и
тем, и другим не суждено сбыться. Ну, если девочка Ляйне
что-то напутала,— грозно помахал похожим на одностволку
пальцем Арве.

— А вот послушай, раз им уже всё равно суждено не сбыться. Когда-то,
когда ко мне ходила одна девочка нашего хутора, это было
давно, а однажды она подарила мне тетрадку, а я подумал, раз
она мне подарила такой шикарный подарок — эту тетрадку,
значит, она, должно быть, очень богатая девочка, раз у неё есть
деньги на такой шикарный подарок. А как ей быть богатой в
нашем-то Нижнем Хуторе, и тогда я придумал, что у неё, может
быть, есть родственники в Финляндии. Ведь только в Финляндии
могут делать такие хорошие тетрадки безбоязненно. Ведь только
там есть бумажные заводы, сырьё для которых привозят из
лесов других стран. Вот тогда я и написал этот рассказ — мечту.
Конечно, хотел бы я, чтоб это был не рассказ-мечта, а мои
сокровенные желания. Тогда бы, возможно, они и сбылись. И эта
особа, имя которой я, конечно, не могу сейчас открыть,
полюбила бы меня. Ну, ты, Арве, понимаешь, почему имя этой особы
я не могу сейчас открыть? — многозначительно посмотрел на
меня Оверьмне.

— И кто же эта особа, имя которой ты, разумеется, не можешь
открыть,— насторожился Арве,— случаем, не мать ли она девочки Ляйне?
Ведь судачат на хуторе, что ты по вечерам ходил к ней
домой.

— Ну вот ещё, стану я встречаться со старухой. Я, как и ты, помоложе
люблю. Ну да ладно, пойду я, дела у меня. Пока ещё хоть
чуть-чуть светло, надо ластиком всё хорошенечко стереть на тех
листах, чтобы буквы и слова не путались, не мешали друг
другу... А ты посиди с ластиком, подумай хорошенько, да только
глупостей не наделай. Глупости они ни к чему.

— Да ты подожди, не уходи. Не могу же я отпустить тебя, не искупив
нашу вину, если она, конечно, была. Нет, давай мы сначала
подождём девочку Дяйне. Вот сейчас она придёт, девочка Ляйне, и
что-нибудь да придумает, может, тебе даже и не придётся
стирать свой рассказ-мечту, как ты это называешь. Да, наверняка
не придётся, ведь девочка Ляйне — она такая умница, и
ластик у неё тоже волшебный. Не злись, ведь она сейчас уже
придёт.

Но когда пришла девочка Ляйне, по её светящемуся лицу и не разжигая
камина Арве сразу всё увидел. Он увидел, что на ластике
действительно написано 2,50 по-ихнему, по-нижнехуторовски, и что
завод-изготовитель с Верхнего Хутора, и что девочка Ляйне
такая глупая — так глупо врать. Так глупо улыбается и
смеётся. Ну, просто дура глупая.

— Ну, зачем, зачем, Ляйне, ты выдумала Финляндию? — задал вопрос
Арве, не успела ещё девочка Ляйне юркнуть под одеяло, отчего
лицо девочки Ляйне потускнело.

— Как?!

— Зачем, зачем ты выдумала Финляндию? Ведь ты никакая не финка, ты
марийка. Неужели ты и вправду думала, что я никогда с тобой
не буду дружить, если ты не финка, а марийка.

— Да,— еле слышно сказала в ответ Ляйне, отчего в комнате стало ещё
темнее.— Ты не стал бы со мной дружить так же, как не стали
бы со мной играть братец Вяйне и сестрица Хелла, и не стали
бы баловать нас подарками тетушка Ульрика и дядюшка Вилько,
будь я марийка, а не финка.

— Но ведь их же нет, разве ты совсем глупая, или ты меня считаешь
таковым, их же нет: ни дядюшки Вилько, ни тётушки Ульрики, ни
братца Вяйне, ни сестрицы Хеллы,— испытующе посмотрел на
Ляйне Арве,— ты ведь не хуже меня понимаешь, что их нет, твоих
родственников из Финляндии.

От этого пристального взгляда Ляйне ещё больше смутилась, закрылась
руками. Но лицо её даже сквозь щелки между пальцами
продолжало немного светиться.

— Они есть. Не говори так, будто их нет, моих тетушки Ульрики,
дядюшки Вилько, братца Вяйне и сестрицы Хеллы. Ведь без них ты бы
давно уже покончил жизнь самоубийством. От безысходности, и
я тоже — от безысходности, ведь у тебя нет ни работы, ни
денег, ни перспективы, и у меня нет перспективы.

— Самоубийство? ты хоть понимаешь, что значит это слово, это
заклинание заклинаний, как ты смеешь произносить эти заклинания:
перспектива и безысходность, ты, погрязшая во лжи, как ты
смеешь даже упоминать о моем самоубийстве, перспективе и
безысходности, ведь я тебя никогда не обманывал, а ты? Ведь мы с
тобой поклялись друг друга никогда друг друга не обманывать...

— Извини...

— Вот дура,— схватился за голову Арве,— ты хоть понимаешь, что ты
наделала? Зачем мне теперь жить, когда я не могу ни во что
верить. Зачем мне твои заклинания — эти «извини», когда я тебе
не верю...Как я смогу теперь жить и верить в нашу?..— Арве
уже боялся говорить заклинаниями.

А девочка Ляйне, прижав голову к коленкам, плакала.

— И зачем ты мне подарила этот чёртов ластик, которым сейчас твой
ненаглядный Оверьмне стирает свои заветные мечты, чтоб, не
разжигая камина, написать рассказ из реальной жизни, в которой
охотник Ласле точнёхоньким выстрелом, не испортив искрящейся
шкурки, убивает маленькую-маленькую белочку, ведь это его
сокровенное желание: убить маленькую светящуюся белочку...