Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

• Вторая глава. Начало.
• Первая глава. Окончание.
• Первая глава. Продолжение.
• Первая глава. Продолжение.
• Первая глава. Продолжение.
• Первая глава. Начало.

Вторая глава книги «Год одиночества»

Семинар в Голицыно.

Не поверить, но она боялась знакомств с новыми людьми. И больше
всего желала их. У нее был выбор: стать журналисткой, берущей
интервью, или психоаналитиком, которому выбалтывают
подсознание. Священников-женщин, исповедующих прихожан, не бывает.
Зато она была бы гадалкой, любовницей, подругой-конфиденткой.
Она любила и умела слушать,— редкое человеческое умение. Она
понимала, что именно ей говорят,— еще большая редкость. При
этом она боялась людей,— наверное, всякое большое искусство
должно быть отягощено противоположностью как проклятием. Она
физически и морально страдала от их присутствия. Ей жутко
было вспомнить недолгие годы замужества. При этом общение с
людьми, особенно незнакомыми, было для нее подобно наркотику.
Она просыпалась, она начинала жить, дышать. Она страдала,
но — была.

Проще всего сказать, что она была энергетическим вампиром. Нет, она
спрашивала людей. Если не врали, им самим становилось с ней
легче, веселее, воздушней. Они выговаривались перед ней, как
ни перед кем в жизни, испытывали радость и облегчение. Если
уж так, то, скорее, они пили из нее энергию. Особенно если
исповедь продолжалась больше трех часов, а такое бывало. И
мужчины, поверьте, говорили ничуть не меньше женщин. Обычное
заблуждение, что они не разговорчивы.

Сначала она просто переписывала то, что ей говорили, выявляя
чистый голос данного человека. Каждый рассказывает свою
историю по-своему. Не только голос является индивидуальным
слепком человека, подобным рисунку на ладони, но и то, как он
расставляет слова, транслируя свое наговоренное нутро. А потом
стала вынимать оттуда нечто вроде истории болезни,
сформулированного самим человеком анамнеза.

Она слушала новости по радио. Купили хоккеиста за рекордную сумму.
Разбился самолет из-за ошибки пилота, погибли все 149
человек. Наводнение и землетрясение в Латинской Америке. Это как
дурацкая книжка, которую купила в метро: скользишь по
строчкам, не в силах оторваться, и чувствуя, что с каждой страницей
больше дуреешь. Не за что уму зацепиться. Мы ведь над
пропастью летим, и уму надо за что-нибудь зацепиться.

Она не общалась с соседями. И телефон молчал, что хорошо. Очередному
собеседнику она никак не могла дозвониться. Хуже всего,
когда выпадаешь из ритма и не знаешь, куда себя деть. Находишь
тогда одиночество и так устраиваешься, что выходить из него
не хочется. Вспомнила сон. Кто-то во сне напомнил ей, что
она проглотила целую упаковку снотворных таблеток, и когда их
из нее вытащили, они уже слиплись желудочным соком в комок.
Да, кивала она, улыбаясь и думая о себе как о посторонней.

В свое время ее вербовали в КГБ, говоря, что Лубянка и есть
наш аналог фрейдовского психоанализа. Обещали показать
какие-то архивные материалы о многообразных связях
отца-основателя с коммунистической утопией. Она отказалась, но мысль
врезалась в сознание. «Мы спим — и вот, сквозь каменные плиты, /
Небесный гость в четыре лепестка. / О мир, пойми! Певцом —
во сне — открыты / Закон звезды и формула цветка». (М.
Цветаева)

Когда она шла на интервью, то больше ни о чем другом не могла
думать. Таких упертых в свое девушек на улице за версту видно.
Потом, когда расшифровывала записанную на диктофоне кассету,
когда делала текст, тоже ни о чем не могла думать. Несколько
дней вылетали из жизни, как в чаду. Потом все это с себя
сбрасывала и радовалась освобождению. Вот, думала, буду
отдыхать, ничего не делать, читать, что хочу. На следующее утро было
страшно вставать с постели, настолько мир вокруг был пуст и
безвиден. Глядя на других, она понимала, что не
приспособлена к этой жизни. Глядя в себя, знала, что и не хочет этого.
Оставалось, закрыв глаза, быстрее все это пройти.
Подробности она уже видела, и они ей были не интересны.

Потом вставала, умывалась, завтракала. Говорила себе, что на работу
сегодня не поедет. Потом все-таки ехала. День был, по сути,
потерян никому не нужным общением и пустыми делами, после
которых в памяти оставался провал. Спасти могло только
следующее интервью. Надо было найти этого человека. На дураков
размениваться нельзя, а то подохнешь, расшифровывая.

Загробное разнообразие не сравнить с тутошним. Каждый имеет
по вере своей, а это означает бесконечность бесконечностей.
Что-то достается и людям. С тамошним штатным расписанием
лучше разобраться уже здесь. Чем она по мере сил тоже
занималась, помимо прочего.

На самом деле она была уверена, что где-то есть люди, которые
управляют миром. Таких она никогда не видела, но где-то они есть.
Более того. Она видела людей, которых показывали по
телевизору, имена которых не сходили с первых страниц газет. Она
поражалась даже не их ничтожеству, а тому, что они были такими
же, как все. Не надо смеяться над ней как над дурочкой.
Снаружи она знала, что всем кто-то управляет. Изнутри она
представляла этих людей и видела, что это невозможно. Она мечтала
встретиться с кем-нибудь из них и начистоту обо всем
расспросить.

Один из новых яппи, Володя Рыжков, встреченный и записанный ею в
подмосковном Голицыно на семинаре Лены Немировской, поведал,
что, действительно, все в мире решают монополисты. Это не
столько люди, сколько корпорации. Например, компьютерные или
финансовые. Или рангом и весом поменьше. Иногда у них есть
имена, вроде Гейтса или Гринспена, но имена обманчивы. Это люди,
которые на волне, которая их несет, и они могут лишь ей
управлять.

В общем-то, на семинарах все говорят то, что и так известно. Но у
некоторых получается убедительней других. У Владимира
Александровича, похожего на отличника с тонкой худой шеей из
параллельного десятого класса, получалось очень убедительно. Они
сидели в каком-то холле между залом для заседаний, рестораном,
куда некоторые уже шли обедать и лестницей на этажи, где
были номера для участников семинара. Говорили, что семинар
оплачивает Совет Европы и Европарламент в Страсбурге. Она не
знала, позовут ли ее обедать, но ей особо и не хотелось есть.
Она не по этой части. Собеседник ее владел собой
безукоризненно, но ей казалось, что она ему нравится. Она не боялась,
как всегда, показаться глупой в своих вопросах. Она, правда,
не понимала, что это значит — близость к сильным мира сего?
Как устроена власть? Что она дает, если умный вроде бы
человек так ее держится, уплощаясь как личность в этом
безвоздушном мире публичности? Кажется, ей удалось раззадорить и
разговорить паренька. Ему даже самому стало интересно. Он
предложил ей продолжить разговор за обедом.

Она попросила представить ее Лене Немировской, которая шла в
окружении важных иностранных господ, оказавшихся то ли западными
послами в Москве, то ли главами европейских банков. В общем,
непростыми товарищами. Сама Немировская была уютной доброй
теткой, считавшей своим долгом соединить всех хороших людей во
всем мире. Говорят, когда-то в молодости за Немировской
ухаживал философ Мамардашвили. А она как раз недавно купила на
Тверской книжку Мамардашвили о Прусте и даже прочитала почти
половину. Понравилось. Так что почти родственники.

Стих делает припадочной. Древнее шаманское умение. Омут
словесности. Алмаз режет по живому, на то и ум.

Обедали в большом зале, где было много людей. Кого-то она знала по
телевизору. Многие, как объяснил Рыжков, были участниками
семинара,— молодыми депутатами, бизнесменами из разных
регионов, журналистами и так далее. Много было солидных западных
господ, как и было сказано. Рядом с ними за столом сидел
советник президента Илларионов и олигарх Бендукидзе. Говорили
живо, она была рада, что присоседила диктофон рядом с
салфетками. Тех людей она почему-то сразу увидела в большой окне. Как
приехали, как вылезли втроем из машины, как шли к выходу.
Бендукидзе сидел спиной, а то бы тоже сразу увидел. Они вошли
в столовую и с порога начали стрелять, как будто сразу
знали, где сидит тот, кто им нужен. Она почему-то совершенно не
испугалась, смотрела на все как со стороны. Сразу же
определились телохранители, которые начали стрелять в ответ, в том
числе и с внешней стороны дверей, из холла. И быстро завалили
стрелявших. Но паника была жуткая. Многие упали на пол. В
том числе, и явные джентльмены. Женщины кричали. Когда
стрельба прекратилась, кричали еще громче. Все непрерывно звонили
по мобильным телефонам. Она в первый раз пожалела, что у нее
нет, а то бы она еще успела передать все это в завтрашний
номер газеты. Она никого тут не знала, не могла даже взять
мобильный у того же Рыжкова. У кого были машины, тут же
бросились к ним, чтобы уехать к чертовой бабушке. На Немировскую
было страшно смотреть. Человек семь лежали в крови на полу.
Она заметила, что давно сидит за столом одна. Официантки
забились на кухне и выглядывали оттуда то ли со страхом, то ли с
интересом. Рыжков уехал на депутатской «Волге». Мог хотя бы
предложить ей тоже. Когда все кончилось, прибежало много
охраны. Стали кричать, чтобы все оставались до приезда
следователей на местах. Кое-как навели порядок. Но осталось от силы
половина людей. Она испытывала страшное внутреннее
возбуждение. Поскольку оно никак не проявлялось вовне, она боялась,
что оно ее разорвет. Поэтому обрадовалась, когда чуть-чуть
постучала зубами. Какой-то худой человек с бородой, видно,
местный организатор, взял инициативу в свои руки. Стал
говорить, что, к несчастью, это совпало с темой сегодняшнего дня на
семинаре,— о построении правового общества. И если так уж
получилось, то они могут свою жуткую и невольную ситуацию
использовать в качестве материала для осмысления. Поскольку
такую уж выбрали себе стезю — рационального осмысления
нерационального мира. И так далее. Кажется, ему удалось более или
менее привлечь внимание и как-то овладеть страшной ситуацией.
Так ей, во всяком случае, показалось.

Она заметила, что все иностранки ползали вокруг убитых, некоторые из
которых оказались весьма даже живы, а наши или спасались
бегством из зала, как вдруг исчезнувший Бендукидзе, или сидели
по углам в полной прострации. Только Илларионов оказывал
кому-то первую помощь. Спустя минут двадцать наконец-то
появились первые «Скорые». Тут же откуда-то появился Рыжков,
который, оказывается, никуда не уехал, а совещался с Леной и
другими хозяевами Школы, и предложил ей подбросить до Москвы,
пока не приехали следователи и не стали снимать первые
показания. Почему-то ее присутствие здесь было им не нужно. Она,
конечно, согласилась. Он сидел в черной «Волге» рядом с
шофером, она на заднем сиденье. До самого расставания у метро
«Пушкинская» не проронили ни слова.

Заспать ребенка, это только женщина может. Заспать кошмар,
развод, измену, головную боль из-за месячных, месячные,
нелюбовь, незадачу,— проснуться, ни о чем не подозревая.

Самое поразительное, что ни на лентах агентств, ни в газетах, ни тем
более по телевизору ничего о трагедии в Голицыно не было.
Что подтвердило ее давнее подозрение о какой-то
параллельности того, что сообщают СМИ, реальным событиям в мире. Но
только ей никак не удавалось прорваться к последним. Другим,
возможно, тоже, но они ее не волновали.

Было две задачки для ее хилого ума. Первая — понять законы, на
которых держится и по которым крутится этот мир. И вторая — найти
параллельный мир, который с этим ничуть не соприкасается.
Кажется, сформулировала правильно, несмотря на волнение. Она
поняла: единственное, что заслуживает внимания,— то, о чем
не сообщают в газетах и по телевизору.

Вдруг наступает тишина, и в тишине ты слышишь в ушах
попискиванье. Начавшийся снегопад — это не причина. Может быть,
совесть? Или чья-то боль, которой ты манкировала? Это
Мамардашвили говорил об инструменте, который можно приложить к уху, и
ты сразу услышишь и узнаешь то, что осужден узнавать по
частям, то есть, не понимая?

Кроме реальных интервью, она покупала умные книжки и
«интервьюировала» их авторов. То есть отмечала в тексте самые интересные
куски и подставляла к ним вопросы. Получалось лихо. Даже самый
скрытный человек проговаривался на десяти страницах из
пятисот. Так пораспрошала Гейтса и Сороса, с грехом пополам
проштудировала книжки про этого самого Гринспена, на которого
молились в Америке, а там и до нас волна дошла, и Геращенко
долго изображал из себя что-то похожее, пока президент, не
объявляя причин, не погнал его в толчки.

Все эти банковские, компьютерные, наркотические дела плюс вооружение
и телевидение, расползавшиеся по свету со своими начинками,
были ей, если честно, отвратительны. Но для того, чтобы
найти что-то другое, надо было сначала понять, что такое вот
это. Ее ума не хватало. Она подозревала, что и ничьего ума
тоже. На крайний случай, оставалась возможность умереть. Это у
нее никто не мог отобрать. Так что пока можно было
помучаться.

Если так и дальше будет идти, то скоро останется только читать
стихи. Как в девичестве или в Золотом и в Серебряном веке. И,
значит, опять все закрутится по новой. Хотя, чего еще ждать от
истории? Но она-то пока жива.

Самые живучие люди, говорили они себе, это те, что в клубе
самоубийц. Потому что, при любом исходе, им доступна
вечность. Если бы только не эта тоска, особенно во время снегопада,
когда не поймешь, в чем причина. «Черней и чаще бор глубокий
— / Какие грустные места! / Ночь хмурая, как зверь стоокий,
/ Глядит из каждого куста!» (Ф. Тютчев).

После интервью она, как устрица, уползала в свою раковину,
услаждаясь химическим процессом выделения чувства бессмысленности
мира. Это был как лимонный сок для гурманов. В еде она толк
понимала. Она дружила с соседом по лестничной клетке, которого
бросила жена, и изредка его подкармливала. Она открыта
людям. Она никого не боится. Лучший способ быть открытой людям
это вести двойную, тройную и вообще параллельную жизнь. Для
чего необязательно крепко выпивать или сидеть на «колесах».
Довольно самой малости.

Когда не веришь газетам и телевизору, надо верить собственным
глазам. Мы ведь живем в счастливое время, когда все смотрят в
телевизор или в компьютер, а кругом никого, как в детской
повести, как мальчик попал во вчерашний день, из которого уже
убрались окружающие. Так и эти отвалили. Итак, верить логике и
своим глазам. Слегка выпив коньяка, купленного в «Арагви».

Она взяла кучу интервью. Этих людей она видела. Она была во
множестве мест, откуда писала свои репортажи или ничего не писала, а
просто общалась с людьми. Она поехала в Голицыно, где на ее
глазах убили, по меньшей мере, шесть человек. Газетам и
телевизору опять, как при советской власти, нельзя верить.
Непонятно пока, можно ли верить книгам. Допустим, что да. Погоде
можно верить наверняка, потому что она плохая. Или это тоже
способ отвлечь внимание?

Начнем с простого,— с желания быть не одной, которое делает тебя
жертвой. Тут и он позвонил, как всегда, кстати. Наверное, она
чересчур привередливая, что ставит ему в упрек его богатство.
Не почему-либо, а просто из-за того, что он, наверное,
потратил слишком много времени и усилий, прежде чем заработал
или украл эти деньги. И еще все эти ремонты, разговоры с
подрядчиками, посещение стоматологов, общение с партнерами по
бизнесу и заместителями, две семьи, три любовницы, регулярные
встречи с людьми из администрации президента. Непонятно,
когда думать и страдать, как она ему сказала. И потом наверняка
их подслушивают.

Как же они не понимают, что быть дурой труднее всего, что
это карьера блистательная, неотразимая, бриллиантовая, как
твое лоно, отсекающее все лишнее.

Поэтому она сразу переходит к главному. Ей надо знать, что
происходит на самом деле. Он так красноречиво хмыкает, что она тут же
понимает, что и он не в курсе. Вся эта мулька с продажей
нефти за границу и дележ денег — сплошная лажа. Купленная и
перепроданная свора импотентов. Она быстро сворачивает тему. У
нее мало времени. Пускай он присмотрит себе других
красоток, а заодно прикупит недвижимости здесь и за границей.

Вечером у нее сборище на Тверской у Сережи. Она долго отлеживается в
пенной ванне, трет пемзой нежные пяточки. Надо бы позвонить
парикмахеру, чтобы сделал модную прическу на лобке. Эта
молодежная мода на пирсинги ей непонятна и претит. А что
мужчинам нравится, так им все нравится. Это не повод. Например, им
нравится нас бросать. На дальность, на скорость и жалость.
«...И за три недели успокоилось. / Воздухом забвения несом,
/ Вспоминается случайный коитус, / Как печальный сон» (Е.
Фанайлова). Она проговаривает слова, прячась в них, как в
безумную неотвязную мелодию 30-х годов.

О том, что она никуда не годна, не надо. Выпить рюмочку адреналина —
и в бой. Она живет в той волосистой тьме, где бродят одни
стихи. Приятеля, даже начитанного, туда не позовешь. Тогда
раздвигаешь ноги. Мол, входи туда, где стихи, где она с
навыком игры в прятки. Никого нет. Белая ванна в желтых тенях.

Она в хорошей форме. Перед тем, как войти в большую комнату, они
раздеваются в прихожей и тут же в кресле пропускаются через
дежурного испробователя, чтобы в затылке и в крестце
пульсировала живая кровь вдохновенья. Мы тут все братья и сестры. На
нее же это действует обратным образом, она излечивается от
излишней ажитации. Много свечей и тяжелый багровый бархат.
Специальный служитель облачает ее в нечто вроде кимоно. Она
прячется в мягком диванном углу подушки, в интимном разговоре о
не своей тарелке и как из нее выбраться. Или всем делать
аборты, или чтобы нефть подешевела, и это все, наконец,
кончилось.

Надо жить в коллективе, говорят они друг другу. Отсюда и на тот свет
иная дорога, и книги совсем другого помола, индивидуальное
сознание — это, на самом деле, выблядок, как сказал некогда
Анаксимандр.

Учитель ни на чем не настаивает. К оскоплению надо готовиться
постепенно, недаром теперь об этом столько пишут книг. Мы еще
придем к победе коммунистического труда. На белом отрезанном
коне по красной в булыжниках площади.

Слишком много времени уходит на немотивированную печаль,— вот беда.
Надо подбадривать друг друга, говорит учитель поставленным
голосом, иначе кто бы его слушал. От природы нам дается
голос, почерк и походка, знает она точно, потому что из
стихотворения. Обнаженные девочки разносят зеленый китайский чай,
чтобы побулькивал в плоских животах. Прочти свой стих, и кто-то
наверняка тебя захочет. Смерть рифмуется с любовью.
Полковник Фандорин прячется в шкафу надушенных шелковых платьев. Он
умеет задерживать дыханье, как йог, вошедший в йони,
эякуляцию. Он желает изменить обыкновение, что любовь к искусству
не преследуется по закону как наркотическое опьянение,
каковым безусловно является.

Кто хочет, уже кружится в легком танце реминисценций. Одно дело
переворачивать репродукции Ватто в альбоме или даже смотреть
картины в музее, а совсем другое забраться туда, опершись на
протянутую любовником руку. А то, что они все здесь любовники
и музы, сомневаться не приходится. Настоящая женщина,
имеющая много любовников, не может не любить всегда впервые. Чем
более утонченными и аристократичными делаются поэты, тем
быстрее в город входит армия рабочих и крестьян. У них немного
времени, но они готовы ко всему. Они тут, они живы, вино
кружит голову. Она бы с удовольствием посмотрела сейчас на
мужской член в предчувствии того, что он будет отрезан самим
автором. В этом было что-то сюжетное.

Она уже была в этой квартире. То ли она казалась бесконечной из-за
зеркал, то ли действительно была такой. Особенно странными
были зеркала в ванной и в туалете. Когда выпьешь и возбуждена,
не знаешь, куда идти, и тогда пробуждается осязание. Вкупе
с бесконечностью пространства дома, можно были никуда не
спешить, выбрать место, где тебе хорошо, и там жить. Она
поцеловалась с кем-то на ходу, почувствовав особое тепло желания и
сердечной близости. Она чувствовала себя чересчур грубой,
неуклюжей, с телесными дефектами, которые суть само тело в
этом заповеднике поэзии, сложенное из одних слов и
неназванных, а только отзвученных ощущений.

Конечно, она знала, что пишет стихи, похожие на те, которые пишут
именно сегодня. Достаточно почитать стихи пушкинской эпохи,
потом некрасовской, надсоновской, блоковской, потом советской,
потом бродской, чтобы печально понять, как мало собственно
твоего в этом совокупном движении русского стиха. Но вот,
пробиваясь вперед одна, она встречает таких же умников, как
сама, и духовно совокупляется с ними, пробивая полог времен.
Она обнаружила себя лежащей в одиночестве на диване в темной
комнате и, нащупав ногами тапочки, стала выбираться на свет.

Если они добавляют в чай слабый наркотик, то они гады, потому что
стихов от наркотиков не бывает. Она пыталась вспомнить свои
блуждания по картинам венецианской школы, близость с
Казановой, который оказался образцовым библиотекарем и поделился с
ней секретами литературных подделок конца XVIII века. Это
особая дисциплина ума,— и в наркотическом опьянении видеть
осмысленное. Точно так же можно и управлять своим сном. Если,
конечно, им в это время не управляет кто-то более опытный, чем
ты, как нередко и происходит. Тут особая геометрия —
мнимости. Поэтому, наверное, она и брела по бесконечно длинному
коридору с множеством дверей в обе стороны, ткнулась в одну,
закрыта, ткнулась в другую, закрыта. Третья подалась, но она
уже сама не захотела ее открывать. Здесь хорошо,— светло,
никого народу, коридор мягко закругляется вправо, потом влево,
и эти двери, каждая из которых похожа на книгу, в которую
тебе предложено войти,— галлюциногенная фантазия начитанной
девушки.

Она только подумала, что все это неправильно,— «хорошая квартира»
должна быть выстроена по законам стиха с чередованием строф и
рифмовки,— как долгий коридор вывернул ее в большую ярко
освещенную комнату, почти залу, с высоким потолком, с нависшим
слева балконом, на котором, кажется, уже устраивались,
настраивая инструменты, музыканты. Она вошла в комнату, было
довольно много народу, в том числе, не совсем знакомого. Она не
знала, как встать, куда идти, решила отойти немного в
сторону, к стене, на которой были замечательные шпалеры XVIII
века, будем надеяться, подлинные.

Разглядывая вид из окна, но запоминая не его, а собрание не пойми
каких цветов на подоконнике, она вдруг вспомнила, до какого
ничтожества довел ее муж выяснением отношений и криками,
которые начинались стоило ей сказать ему хоть одно слово или
когда они оставались одни, без детей. Он утянул ее в яму. Он,
который не делал ничего по дому, не давал ни копейки на
хозяйство, который гвоздя не мог вбить, бутылку шампанского не мог
открыть, которого надо было все время водить на помочах, а
он еще смел ей говорить, что она не готовит ему и детям три
раза в день горячую еду. Если ему так не нравится с ней,
почему он не убирается из дома туда, где ему будет хорошо?
Право, надо было кого-нибудь привести, чтобы посмотреть,
останется ли он и тогда так спокоен и требователен, как сейчас.

Это все напоминало ночной кошмар, который наваливается на тебя
бесконечным разговором то ли с собой, то ли с кем-то еще, и
который ты не можешь с себя сбросить. Но сейчас ведь день, явь,
трезвое время суток. Надо взять себя в руки, а то это может
все плохо кончиться. Ей еще нужен ум и трезвость.

Был, видимо, перерыв между чтением стихов. Почти голые девочки с
бантами на груди и тем более соблазнительными попками и тем,
что они скрывали, разносили подносы с тарталетками,
тартинками, маленькими бутербродами, бокалами шампанского, коктейлями.
Читать стихи вслух — не такой абсурд, каким представляется
на первый взгляд. Да, сами стихи ты воспринимаешь, хорошо,
если наполовину. Зато сама атмосфера дрожащего воздуха,
духов, соблазна и молитвы одновременно захватывает тебя сильнее
смысла слов, да и, странным образом, соотносится и с этим
плывущим смыслом, и с почти ритуальным бормотанием. Нет,
определенно, в этом что-то было. Товарищ Жданов был прав, говоря о
монахине и блуднице в одном лице. Она и сама такая в своем
сочинении срамных стишков псалмопездья.

Пока тут был гул разговора, многие оказались друг с другом знакомы,
только она почему-то никого не узнавала, и музыканты
настраивали струны, она услышала откуда-то сбоку прерывающийся, но
стройный голос,— стихи читали уже где-то там, справа. Прямо
так, с бокалом и тартинкой в руке она за роялем обнаружила
небольшую открытую дверь и, войдя в нее, обнаружила
наконец-то всех, кого знала, и тонкий юноша пидор читал свое,
задыхаясь: «О, как тужатся почки в своем воспаленном гробу, как
бесстыже они напряглись, как набухли в мохнатых могилах...» (Д.
Воденников).

Как всегда при чужом чтении стихов ей было неудобно, и она
осторожно, чтобы никого не обидеть, крутила головой, кому-то кивала,
улыбалась, уговаривала, что все это, наверное, зачем-нибудь
надо. Какая, однако, дрянь этот ваш фаршированный
символизмом, подпрыгивающий гомосексуализм.

Да им же одна эта тусовка только и важна, поняла она,— в окно был
виден отель «Шератон», прекрасно, она была как-то внутри на
презентации какого-то диска,— им важен жест, а не слово. Ну,
так и жестикулировали бы, себе на здоровье. Она тут причем?

Тихо, боком она выскользнула еще в одну дверь, напротив той, в
которую вошла. Она, кажется, уже поняла правила этой игры в
бесконечный лабиринт комнат. Довольно солидный дядечка читал
по-французски с большими паузами, как пробелами на листе книги.
Смотреть на него было приятно, когда он молчал. «Это белое
бормотание / этот пузырь». Так же, наверное, было бы приятно
листать его книгу, придерживая руками пытающиеся воспрять
страницы, испещренные беспредметными иллюстрациями знаменитых
художников, его приятелей. Процесс переворачивания страниц и
есть настоящее его стихотворение, освежающее память. Он
повторял «воздух, воздух», но дышать легче не становилось.
Наоборот. «Когда я ничего не вижу, я вижу воздух. Я держу холод
за рукав» (дю Буше)

Ей немного боязно идти дальше. Вдруг, как во сне, окажется, что ей
надо читать самой, а она голая. Пустячок, а опасно. Тут у нее
как бы передышка. Цезура, придающая стиху особую прелесть
перебитого всхлипом дыхания. Имитация сердечного перебива.
Она — профессиональная имитаторша второй природы и третьего,
по Попперу, которого за имя полюбила, мира, плясунья смыслов.
Говорят, из молодых поэтесс выходят справные жрицы. Лабать
гекзаметром это, знаете ли, круто.

Душа у нее, наверное, вся в словах, любит вслепую ощупывать тела, а
иначе не верит, но почему-то и так не верит. Она уже с
кем-то целовалась в темной комнатке, он оказался девушкой,
вкусной, сладкой, неутоляемой. Говорят, что в жарких странах, типа
Кубы и Таиланда, все равно кого любить,— мальчиков,
девочек, потому что и те, и другие сочатся телом, но у нас же
холодно,— вон, какие узоры на окнах. Наверное, от противного.
Вышла в стихах, вся помятая, и еще хочется.

Кругом страшные евреи кавказско-чеченской наружности льют проклятья
и варят зло, потому коммунизм царства Божия никак не
построим, сознание медленно погружается на дно, скребя ногтями
жирные стенки подсознания, чья-то в лифте свежая стекает сопля,
кодовые замки на железной двери никак не помогут от
школьников и инородцев, бросают рекламные газеты кучей и поджигают в
подъезде на месте бытового ссанья, запахи. Это триста дев
премии «Дебют» читает каждая по стиху, а получается симфония.
Она подошла, тоже стала читать — это не глоссолалия, это
Дух Святой сошел на всех с ума. Триста невинных детей,
брошенных в пещь огненную, криком кричат стихи, не сгорают. А на
коллективный а ля фуршет — сплошные суши китайскими палочками.

«Какого члена профсоюза ты тут сидишь такой внезапный?» (Надя
Делаланд). Бесконечное послесловие, в котором все оказались,
вполне ее устраивало. Эхолалия. Тех зеленых ящериц, которых она
заприметила в углу, вполне можно было назвать кошками, но
после Бергсона ее так и тянет на новое зрение, на новые
горизонты. Зеленые ящерки ей подходят, но и это только начало
записи мутаций.

В детстве она больше все мечтала жить на большом письменном столе
типа того, что был в кабинете у богатых родственников, живших
на Красной горке. Потом еще на него наложилось письменное
бюро какого-то из императоров, которое она видела в каком-то
из дворцов, куда брала их на экскурсию мама, и вот во сне или
в мечте она долго бродила там, прячась в многочисленных
ящичках и потайных дверцах, разглядывала скульптуры и незаметно
оказывалась в регулярных французских садах, книжку о
которых купила только недавно, не успев еще открыть и прочесть.

Почему-то она была уверена, что и в этом доме, и во всех других
больших собраниях и делах, смысл которых ей был не ясен, включая
тот письменный стол с императорским чернильным прибором в
виде дворца, была комната, где заседают те, кто движет всем
этим человеческим механизмом. И не была удивлена, когда,
слоняясь, как в непонятной компьютерной игре, по залам и
комнатам, выпивая, закусывая, читая и слушая стихи, в том числе, на
непонятных ей и оттого тем более прекрасных языках, набрела
на комнату, где за небольшим круглым столом сидело человек
пять длиннобородых старцев, что-то обсуждавших. Услышав ее,
они обернулись к двери, и один, лицо которого ей показалось
знакомым,— по телевизору, что ли, видела, или во сне,—
пригласил ее войти и не бояться. «А-а,— сказал он,— Сусанна? Иди
к старцам, не стесняйся».

Она даже рассмеялась. Не из-за очевидного намека на библейский
сюжет, а потому, что люди знали, что выглядят старцами, чего от
нынешних мужчин, до пенсии воображающих себя плейбоями, никак
не ждешь.

Вы знаете, как раздеваются перед незнакомыми людьми, срывая с себя
обрывки случайных слов? Хочешь все о себе высказать, но, имея
дело с людьми начитанными, впадаешь в поток ассоциаций,
который укачивает тебя как штормящее поэтическое море.

Продолжение следует.