Литературная критика

Судьба М. Горького, как бы ни относится к его творчеству и личности, до сих пор вызывает живейшие споры. Вне сомнений, Горький был ключевой фигурой русской истории и литературы ХХ века, да и мировых — тоже. Спорить с этим — все равно, что плевать против ветра.
Работая над книгой о Горьком для серии «ЖЗЛ», я знакомился с разными материалами о писателе, перечитывал его прозу, статьи, письма. Многие документы изданы совсем недавно, а раньше они были «тайной за семью печатями».
Эта рубрика не публикация книги о Горьком, но только приближение к ней.
Начнем, как водится, с конца. С обстоятельств кончины Максима Горького.

Сам виноват?

Встречавшие его на вокзале в Москве из Крыма 27 мая 1936 года сразу
заметили его плохое состояние. В поезде не спал. Задыхался.
О болезни внучек Марфы и Дарьи, живших тогда в особняке на
Малой Никитской, Горького, разумеется, предупредили. Тем не
менее — вот своенравный старик! — «к ним тайком прорвался».
На следующий день поехали в Горки. Там чистый лесной воздух,
необходимый больным легким, а в Москве шумно, пыльно.

И вообще декадентский особняк Рябушинского (объект особенно ярых и
сладостных издевательств эмигрантской прессы, не забывавшей
напоминать о «пролетарском писателе», жирующем в «роскошном
дворце» купца-миллионера) Горький недолюбливал. Бывал в нем
не очень охотно и главным образом по официальным причинам.

Резиденция. Офис.

По дороге потребовал завернуть на кладбище Новодевичьего монастыря.
Горький еще не видел памятника сыну Максиму. Медсестра
Олимпиада — как чувствовала! — стала возражать. Она не могла не
обратить внимание, что от дома к машине дорогоўй для нее
пациент прошествовал как-то вяло. «У машины задержался, —
вспоминает комендант дома на Малой Никитской И. М. Кошенков, — с
трудом поднял голову, поглядел на солнце, вздохнул тяжело,
после большой паузы протяжно сказал:

— Все печёт».

Тем не менее, на Новодевичье! Осмотрев могилу сына, пожелал
взглянуть на памятник покончившей с собой жены Сталина Аллилуевой.
Тем временем на кладбище вдруг поднялся холодный ветер. Тут и
Крючков начал возражать:

— После посмотрим...

— Чорт с вами, поедемте!

Вечером И. М. Кошенкову позвонили из Горок и попросили прислать
кислородную подушку. А 1 июня доктора констатировали грипп и
воспаление легких при температуре 38 градусов.

Смерть и судьба

Роковое «стечение обстоятельств»? Наверное. Бедные девочки не
виноваты, что заразили дедушку гриппом. Майская погода не
виновата, что такая капризная, изменчивая. То печёт, то дует. Сын не
виноват, что нелепо погиб, крепко выпив и заснув по
холодной майской же погоде то ли на земле, то ли на скамье. Сгорел
Максим Пешков от крупозной пневмонии за несколько дней...

В холерный 1872-й год, находясь с отцом и матерью в Астрахани,
маленький Алеша заразился холерой и заразил ею отца, умного,
порядочного и талантливого мастера-краснодеревца, конторщика в
пароходстве. Алеша выжил, а Максим Савватиевич — нет. Мать,
Варвара Васильевна, обожала супруга и этого невольного
«убийства» Алеше не простила. Непостижимо, но Варвара не любила
своего сына. Бросила у родителей, как ненужного ей человека,
которого «глаза б не видели!»

Потом Горький назовет одну из своих повестей — «Жизнь ненужного человека».

Уже тогда судьба нашептывала Алеше: «Смирись! Смирись! Жизнью правит рок!».

Но Алексей не смирился. Даже умирающий, он стоит (вернее, сидит,
потому что лежать ему было трудно — задыхался) перед Смертью,
над которой не очень удачно посмеялся в своей ранней поэме
«Девушка и Смерть», как бы «застегнутый на все пуговицы».
Концентрация воли. Смеяться Ей в лицо сил нет. Но и страха —
тоже.

«Вообще же смерть, в сравнении с длительностью жизни во
времени и с ее насыщенностью великолепнейшим трагизмом — момент
ничтожный, к тому же лишенный всех признаков смысла. И если
это страшно, то — страшно глупо. Речи на тему «вечного
обновления» и т. д. не могут скрыть идиотизма так называемой
природы. Было бы разумнее и экономичней создать людей вечными,
как, надо полагать, вечна вселенная, тоже не нуждающаяся в
частичном «разрушении и возрождении». О бессмертии или
долголетнем бытии необходимо позаботиться воле и разуму людей.
Совершенно уверен, что они этого достигнут, когда их способность
познания претворится в инстинкт» — из письма
Горького И. А. Груздеву.

С Богом еще ругается во сне. Липа Черткова: «Однажды ночью он
проснулся и говорит:

— А знаешь, я сейчас спорил с Господом Богом. Ух, как спорили...
Хочешь — расскажу?».

Окажись на месте Липы какой-нибудь советский «Эккерман», сейчас бы
бросился за блокнотом и карандашом. «Алексей Максимович —
да!».

Но Липочка святая простота. «А мне неловко было его расспрашивать.
Может подумать, что я перед смертью его расспрашиваю. В то,
что он умрет, я никак не могла поверить, хотя и знала, что
положение безнадежное».

А вот Петр Петрович Крючков вспоминал об этом совсем иначе: «Я не
верил, что А. М. выздоровеет с самого начала болезни...».

П. П. Крючкову (Пе-пе-крю, как его называли в «семье» Горького, где
обожали давать домочадцам забавные клички) поистине «горько»
отольется эта его уверенность. В 1938 году он арестован за
убийство Пешкова. Вернее, сразу двух. До А. М. жертвой
Пе-пе-крю, по вердикту суда, пал М. А., Максим Алексеевич Пешков,
сын писателя. Крючкова расстреляли вместе с другими
«врагами народа» — Н. И. Бухариным, А. И. Рыковым, Г. Г. Ягодой,
лечащим врачом Горького Л. Г. Левиным (всего 18 человек),
причастными к «делу» так называемого «правотроцкистского блока».

В 1988 году Петра Петровича реабилитируют вместе с остальными
фигурантами этого процесса. Впрочем, за исключением почему-то
бывшего шефа ОГПУ-НКВД — Генриха Ягоды.

Ягоду не реабилитировали за участие в «преступлениях Сталина». Но
это решение абсурдно с точки зрения лингвистической. Если
Ягода единственный не реабилитирован по тому
делу, значит, он единственный представлял
собой «правотроцкистский» блок. Кстати, одной
из задач этого блока, как это отчетливо прозвучало на
процессе, было именно свержение сталинского режима и убийство
Сталина.

Продолжение следует.