Литературная критика

FACE-КОНТРОЛЬ 2.

Физиогномика современной

русской литературы.

Иван Жданов

Ну вот, скажут, опять поэт! Да, опять. И не потому, что я питаю
слишком большую любовь к поэтам (я их, по правде сказать, совсем
не люблю), а потому что как раз не желаю никакой ротации. Поэт,
прозаик, критик, потом опять поэт. Пусть уже всё идет, как идет,
как на ум пришло.

А еще я напишу и о Маканине, и об Акунине-Чхартишвили, и даже
о Пелевине, которого ни разу не видел, хотя мне говорят, что видел.
Вовсе не обязательно видеть человека, чтобы понять его физиогномику.
Иногда достаточно с его мамой чай попить или его с любимой девушкой
- парой слов перекинуться.

И наоборот: когда человека знаешь близко, это мешает. Знаешь,
например, что у него язва желудка и отсюда его злость и раздражительность,
порой непредсказуемые. Или знаешь, что от него жена ушла, собака
у него умерла.

Как тут оставаться чистым аналитиком?

Нет, физиогномика, как и литературная критика, это область горняя,
чистая. Здесь ангелы витают, а мухи дохнут. В том числе и мухи
доброты так называемой, а тем паче толерантности проклятой. Мне
вот уже позвонили и сказали, что Пригову-то за 70-лет. То есть
я, в сущности, обругал старика.

Что же делать, уважаемые? Увижу Пригова на переходе, непременно
руку подам и через дорогу его переведу.

А за всем остальным – в собес.

Иван Жданов

Жданова знают все. Или, по крайней мере, слышали о нем почти все.
Те, кто не слышали о Жданове, это их проблемы.

Высокомерный критик Николай Александров признался мне (в подпитии,
не скрою), что последнюю книгу Жданова о «фотороботе» прочитал
3-4 раза. «Николай, это уж слишком!» - сказал я ему.

Зачем, вообще, Жданова читать? Это занятие совершенно бесполезное!
Надо запомнить 5-6 ждановских строк и жить с ними, как с солнцем,
травой, речкой, женщиной, извините... Женские письма перечитывает
либо уголовник, сидящий на зоне, либо фетишист.

Когда-то я запомнил несколько строк Жданова, и мне их хватит на
всю жизнь.

Иуда плачет, быть беде,
Печать невинного греха
Он оставляет на воде...

Или:

Я поймал больную птицу,
Но боюсь ее лечить,
Что-то к смерти в ней стремится,
Что-то рвет живую нить...

Книга называлась «Портрет». До этого я никогда не видел Жданова,
но был уверен, что это томный парень, потенциальной неправильной
ориентацией (в мире ориентацией, господа, в мире, а то, что вы
что подумали), донельзя талантливый и в такой же мере противный.

И вдруг...

Передо мной алтайский мужик! Надень на него ватник и сапоги, сунь
в карман «четушку», вставь пяток стальных зубов, и получится хороший
русский человек. «Дык это ж Ваня! Вы чо, не слыхали о нем? Как
же, как же, в столице книгу пропечатал, а так, между нами, зашибает
– ой-ё-е!».

Попытался я с Иваном эдаким манером говорить, и сейчас же осекся.
Нет, выпимши, Жданов действительно невозможен. Надо слышать его
смех (слабый аналог у Папанова в «Бриллиантовой руке). Но если
Иван стал читать стихи – нишкни! Что-то такое происходит с ним,
какое мгновенное перерождение. Он перестает воспринимать людей,
шутки, он вдруг становится надменным. Вот откуда это в нем, седьмом
или восьмом сыне крестьянских родителей, понять невозможно!

Здесь чудо какое-то, транс, теургия. И не дай Бог неудачной репликой
вывести Ивана из этого состояния! Курицын как-то попытался, так
он его кружкой пивной по башке хрястнул. Кровищи!!! Счастье, что
кружка была глиняная.

Помирились они потом, когда оказалось, что Курицын выжил. Курицын
говорит: «Ты, Ваня, блаженный. На тебя нельзя обижаться».

Неправ он был... Летел Аполлон над алтайским селом, уронил от
холода слезинку из уголка глаза, а слезинка в люльку попала, а
в люльке Ванька Жданов, как на грех, оказался. И вот выросли все
дети, как дети, а этот теургом.

Какие ему строки на ум приходят, ему самому немыслимо. Но любят
Иван, взяв мел и указку, чертить на доске схемы своих стихов.
Видимо, повторяя этим полет Аполлона над Алтаем. Видел я это действо
в Литературном институте:

Останься боль в иголке,
Останься ветер в челке
Игривого коня.
Останься боль снаружи,
Будь лучше или хуже,
Но не входи в меня.

А Иван чертит на доске и чертит. Какие-то синусы, косинусы, формулы,
хрен знает какие-то.

Но я не «косинусы» вижу, а боль на кончике иглы, коня вижу, резвого,
с гривой, ветром наполненной. А Иван машет руками, как ветряными
крыльями для мельниц (они у него длинные, понятно, не для стишков
созданы, а для косьбы или плотничанья), и всё «синусы» и «косинусы»
свои выводит. И попробуй его в это время остановить. Возьмет какое-нибудь
пресс-папье или вон хоть стул и окочурит тебя.

Загадочный он, ей Богу, человек. Мне иногда страшно с ним наедине.
Вы выдели какой у него взгляд из-под очков, когда он не хохочет,
как Папанов, кружками не дерется, когда он тихий и задумчивый?
Это же тютчевский взгляд периода «денисьевского цикла»! Идеально,
стопроцентно! Страх берет! Зуб даю!

А еще Иван большой и высокий. Поэтам с большим ростом жить трудно.
Я имею в виду поэтов, а не артистов-эстрадников. Поэту в мире
спрятаться хочется - как монаху.

Трудно ему поэту, в мире-то. Вот Иван и бежит то на Алтай, то
в Ялту. В Москве бывает редко.

Вот и еще одно сравнение. Очень он на послушника похож. Но на
таких, которые до пострига почему-то не доходят...