Литературная критика

Что же такое произошло 18 декабря 1902 года в Москве? Понимал ли
заранее сам Горький, какую «бомбу» он изготовил? Едва ли.

Жизнь Горького во время написания «На дне» ничем не отличалась от
жизни вполне нормального писателя, впрочем, уже хлебнувшего
известности, но еще не ставшего в точном смысле «властителем
дум и чувств» и мировым героем.

Он и от провинции-то еще не отпочковался. Но уже не бедствует, есть
средства. По свойственной ему щедрости тратит их направо и
налево. Чувствует себя хорошо. «Новый век я встретил
превосходно, в большой компании живых духом, здоровых телом, бодро
настроенных людей, - пишет он К. П. Пятницкому. Живет в
Нижнем Новгороде. В Москве ему что-то не нравилось.

Так в октябре 1900 года (работа над «На дне» только приближается) во
время премьеры пьесы Чехова «Чайка» в МХТ произошел
скандал. Великая пьеса, ставшая впоследствии признанным мировым
шедевром наравне с «Гамлетом», «оселком» для проверки высшего
режиссерского пилотажа на сценах всех стран во время премьеры
в Москве... провалилась. А тут еще в фойе оказался Горький,
приглашенный Чеховым. И публика, как стадо, ринулась
глазеть на новую «звезду». Более двусмысленной, более обидной и
унизительной для Чехова ситуации невозможно было представить.
И тогда Горький взорвался! Пусть глупо, нелепо, но искренне:
«Я не Венера Медицейская, не пожар, не балерина, не
утопленник... И как профессионалу-писателю мне обидно, что вы,
слушая полную огромного значения пьесу Чехова, в антрактах
занимаетесь пустяками».

Впрочем, это по версии виновника скандала. А в газете «Северный
курьер» написали, что он кричал на публику так:

«Что вы глазеете!»

«Не смотрите мне в рот!»

«Не мешайте мне пить чай с Чеховым!»

Впрочем, в Москве познакомился с вождем символистов Валерием
Брюсовым и начинающей знаменитостью Федором Шаляпиным. С первым
завязываются ровные деловые отношения. Горький хотя и и
демократ по убеждению и реалист по вкусам, но не прочь
«поскандалить» творчески и согласен печататься вместе с «декадентами». В
январе 1901 года он напишет Брюсову в ответ на его просьбу
прислать в символистский альманах «Северные цветы»
какой-нибудь рассказ: «Ваш первый альманах выйдет без меня. Искренно
говорю – мне это обидно. Почему? Потому что вы в литературе
– отверженные и ходить с вами мне приличествует». Так и
написал: «ходить». Может быть это была описка и следует читать
не «ходить», а «выходить», то есть печататься под одной
обложкой. Впрочем, язык писем раннего Горького иногда очень
специфичен.

Короткая московская встреча с Шаляпиным затем переросла в
многолетнюю дружбу. Конечно, был этой дружбе и «звездный», как сказали
бы нынче, момент. Когда Горький с Шаляпиным появлялись на
публике вместе (в театре или в ресторане или просто на улице)
это производило двойной фурор. А если рядом оказывался еще
и Леонид Андреев, или Куприн, или писатель с пусть и более
скромной, но зато прочной славой – Иван Бунин, - публика
просто теряла дар речи и глазела на знаменитостей, как на
морских звезд.

На это обратил внимание в своих поздних воспоминаниях Бунин, на
неумеренность «звездной» жизни писателей в то время, когда
подавляющее население страны трудилось в поте лица своего. В
«Окаянных днях», самой страшной и пронзительной своей книге
Бунин, сам не без ноток покаяния, вспоминал: «Вот зима 16 г. в
Васильевском: Поздний вечер, сижу и читаю в кабинете, в
старом, спокойном кресле, в тепле и уюте, возле чудесной
старинной лампы. Входит Марья Петровна, подает измятый конверт из
грязно-серой бумаги:

- Прибавить просит. Совсем бесстыжий стал народ.

Как всегда, на конверте ухарски написано лиловыми чернилами рукой
измалковского телеграфиста: «Нарочному уплатить 70 копеек». И,
как всегда карандашом и очень грубо цифра семь исправлена
на восемь: исправляет мальчишка этого самого «нарочного», то
есть измалковской бабы Махоточки, которая возит нам
телеграммы. Встаю и иду через темную гостиную и темную залу в
прихожую. В прихожей, распространяя крепкий запах овчинного
полушубка, смешанный с запахом избы и мороза, стоит закутанная
заиндевевшей шалью, с кнутом в руке, небольшая баба.

- Махоточка, опять приписала за доставку? И еще прибавить просишь?

- Барин, - отвечает Махоточка, деревянным с морозу голосом, - ты
глянь, дорога-то какая. Ухаб на ухабе. Всю душу вышибло. Опять
же стыдь, мороз, коленки с пару зашлись. Ведь двадцать верст
туда и назад...

С укоризной качаю головой, потом сую Махоточке рубль. Проходя назад
по гостиной, смотрю в окна: ледяная месячная ночь так и
сияет на снежном дворе. И тотчас же представляется необозримое
светлое поле, блестящая ухабистая дорога, промерзлые
розвальни, стукающие по ней, мелко бегущая бокастая лошаденка, вся
обросшая изморосью, с крупными, серыми от изморози
ресницами... О чем думает Махоточка, сжавшись от холоду и огненного
ветра, привалившись боком в угол передка?

В кабинете разрываю телеграмму: «Вместе со всей Стрельной пьем славу
и гордость русской литературы!»

Вот из-за чего двадцать верст стукалась Махоточка по ухабам».

От кого же могла быть эта телеграмма из тогдашней столицы России,
Петрограда? Ее могли подписать и Горький с Шаляпиным, и Куприн
с Леонидом Андреевым, и Скиталец с Телешовым. В самом
тексте телеграммы чувствуется и пьяный кураж, и желание сделать
сюрприз коллеге по перу. И конечно, никто из них не думал о
какой-то Махоточке. Впрочем, и Махоточка осталась довольна:
ведь получила тридцать копеек сверх положенного. Но именно
такие «сюжеты» (Бунин вспомнил его уже в февраля 1918 года,
когда бежал от большевиков на Юг, в Одессу, и затем га
границу, в Париж) и предвещали революцию.