Литературная критика

С а т и н. Вы – все – скоты!

С а т и н. Чело-век! Это – великолепно!

Это звучит... гордо!

«На дне»

В пьесе «На дне» возникает «спор» между бунтарем и крайним
гуманистом Сатиным и Лукой, как бы пытающимся примирить
«человеческое» и «Божественное». В глазах автора всякое подобное
примирение есть ложь. Или, по крайней мере, пока ложь (пока человек
не возвысился до Бога и «спокойно» не встал с Ним вровень).
Но ложь в какой-то степени допустимая, а для обреченного
человека, вроде больной Анны или проститутки Насти, даже и
спасительная. И тем не менее, заставив Луку в разгар конфликта
исчезнуть со сцены, попросту сбежать, а Актера, поверившего
ему, повеситься, автор, конечно, не стоит на стороне Луки. Но
и бунт Сатина, состоявшийся на грани истерики, за бутылкой
водки и отчасти спровоцированный самим Лукой, не несет в
себе ничего положительного. Он только окончательно устраняет
завалы на пути к «правде», которые безуспешно пытался
нагромоздить Лука.

Пьеса «На дне» поразительное произведение! Это одновременно и начало
модернистского театра, затем подхваченного Леонидом
Андреевым (Горьким как раз оставленным, так как в драматургической
области он уклонился от собственной находки и пошел вполне
«классическим» путем), и завершение театра реалистического.
Чехов «убил реализм», считал Горький и написал об этом в
одном из писем Чехову. Но показательно, что после этого
заявления Горький вовсе не отшатнулся от «трупа» реализма и сам себя
считал бытовиком.

Совершенно невозможно уловить ту тонкую, прозрачную границу, где в
пьесе «На дне» заканчивается бытовая драма и начинается драма
идей. Каким образом читатель из «грязного» бытового сюжета
попадает в горние области духа? Где тут кончается «просто
жизнь» и возникает философия, предвосхитившая многие
позднейшие открытия мирового «экзистенциализма»?

В самом деле что происходит в «На дне», если взглянуть на эту вещь
«простыми» глазами? Драма ревности старшей сестры к младшей.
Галерея типов и характеров «опустившихся» или «опускающихся»
людей, которые только и делают, что пьют, орут, дерутся,
оскорбляют друг друга, т. п.

Все ключевые монологи они произносят в пьяном виде, включая
«духоподъемный» монолог Сатина о Человеке, который «звучит гордо». В
советских школах дети заучивали этот монолог как классику,
не зная или не понимая, что произносить его нужно пьяным
голосом, что произносит это шулер, которого накануне избили за
обман и непременно изобьют завтра - увы, за то же самое.

Появление Луки в пьесе ничем не мотивировано, как и его
исчезновение. Просто пришел и просто ушел. Между тем совершенно ясно,
что без Луки в пьесе, строго говоря, ничего бы не произошло.
Обитатели ночлежки продолжали бы пить, буянить. Васька Пепел
наставлял бы рога Костылеву с его женой. Настя содержала бы
Барона, торгуя своим телом. Сатин, просыпаясь, произносил бы
странные и бессмысленные слова: «сикамбр», «органон»,
«миклухо-маклай» и так далее, - рычал, обзывал всех подлецами и
плутовал бы в карты.

Автор запускает Луку в это сырое тесто, как дрожжи, и тесто начинает
взбухать, подниматься, вылезать из квашни. Бытовая драма
превращается в «полигон» идей. Все спорят со всеми и выражения
всех, в том числе и самые обычные (Бубнов: «А ниточки-то
гнилые»), вдруг обретают философский смысл. Это позволяет
сделать странный вывод, что «переодетым», «загримированным»
Лукой в пьесе «На дне» является сам Максим Горький.

Он не согласился бы с такой трактовкой. Его вообще удивило и даже
рассердило, что публика и критика после сенсационной
постановки пьесы в МХТ (Московском художественном театре) 18 декабря
1902 года, образ Луки приняла с куда большим энтузиазмом чем
образ Сатина.

Он приписал это великому сценическому таланту И. М. Москвина,
игравшего Луку, а также своему «неуменью». «... ни публика, ни
рецензята – пьесу не раскусили, - писал Горький. – Хвалить –
хвалят, а понимать не хотят. Я теперь соображаю – кто виноват?
Талант Москвина-Луки или же неуменье автора? И мне – не
очень весело». Итак, главное, что не устраивало Горького в
публичном восприятии пьесы это симпатия к Луке.

«Основной вопрос, который я хотел поставить, - говорил Горький в
интервью, - это – что лучше: истина или сострадание? Что
нужнее?»

Истина и сострадание, в глазах Горького, вещи - не просто разные, но
и враждебные.

«Человек выше жалости». Жалость унижает его духовную сущность. А
между тем, если пристально, «с карандашом в руках», читать
пьесу, как это советовал делать прекрасный поэт и критик И. Ф.
Анненский в «Книге отражений», то окажется, что
«человеческая» сущность начинает вырываться из пропитых глоток Сатина,
Барона, Актера, Пепла и Насти, лишь когда их «пожалел» Лука.

До его появления они «спали». Когда он их «пожалел», они проснулись.
В том числе проснулся и гордый Сатин, заговорив о Человеке.
Том самом, который «выше жалости». Которого надо не жалеть,
а «уважать». Но за что можно уважать обитателей ночлежки?
За что их можно жалеть – понятно. А вот за что уважать? Это
очень сложный вопрос, и от него не отмахнешься простым
ответом: уважать не за что - жалеть, да, есть за что.

В монологе о Человеке, Сатин рисует рукой в воздухе странную фигуру.
И заявляет, что человек «это не ты, не я, не они... нет! –
это ты, я они, старик, Наполеон, Магомет... в одном!» Эта
ремарка («Очерчивает пальцем в воздухе фигуру человека») очень
важна, без нее теряется весь смысл пьесы. Если говорить о
возможном «ключе» к пониманию этой вещи, он находится как раз
тут.

Человек не в состоянии справиться с Богом в одиночку. Это попытались
сделать многие герои Горького – Лунев и Гордеев и другие.

Только «совокупное» человечество способно сразиться с Создателем
этого несправедливого мира. Только все вместе, «в одном»,
включая и героев и пророков прошлого и настоящего. И даже таких
ничтожных, спившихся созданий, как Сатин. Романтический бунт
одинокого «я» против Бога Горький заменяет коллективным
восстанием всего человечества. Васька Буслаев «хвастлив», пока
он один. Пока за ним не пошли миллионы.

«Понимаешь? Это – огромно! В этом – все начала и концы... Всё - в
человеке, всё – для человека! Существует только человек, всё
же остальное – дело его рук и его мозга. Чело-век» Это –
великолепно! Это звучит... гордо! Че-ло-век! Надо уважать
человека! Не жалеть... не унижать его жалостью... уважать надо!
Выпьем за человека, Барон!» Если забыть о странной фигуре,
нарисованной Сатиным в воздухе и о его словах о «совокупном»
Человеке, то этот монолог звучит как... насмешка. «Ты меня
уважаешь?»