Онтологические прогулки

Россия — страна тотальная. Ее удел — философская цельность.
Философия изнутри сцепляет друг с другом пазлы — кусочки империи,
все эти культуры, территории, элиты, регионы, конфессии,
цивилизации даже, возможно, или остатки оных. Парадокс в том, что
в результате сложения этих осколочных цивилизаций
получается ноль, отсутствие какой-либо цивилизации. Дамы и господа! В
России у нас тут нет никакой цивилизации! Везде есть, а у
нас нету. Евразию придумали, чтобы скрыть этот неприличный,
наверное, факт. Евразия — это ведь не «и Европа, и Азия», а
«и не Европа, и не Азия». Термин попросту признает некую
непрерывность почвы от Невы до Амура и от Полярного круга до
Памира. И не только непрерывность, но и приоритет почвы. Почва
прежде всего, она глубже цивилизации, первичнее ее, древнее
и во всех отношениях старше. Так что наша скрепляющая все
философия подревнее Конфуция будет. Конфуций это все-таки уже
цивилизация. То есть то, что потом.

Разумеется, рассматриваемая здесь почва — это совсем не то, что
имели и имеют в виду наши так называемые писатели-почвенники.
Или не совсем то, но это «не совсем» такого рода вещь,
математическая модель которой описывается в теории бесконечно
малых. То есть, сколь бы узки не были врата, в них, однако,
всегда можно протиснуть ту еще бесконечность.

Тот, кто владеет материализованным (или не очень) пространством,
землей, почвой, тот владеет и всем, и вся на ней, и людьми
тоже. Крепостное право в России — штука вечная, и главный
помещик — Господь Бог. Иногда, и очень часто (то есть, всегда),
как бы шутя, но сохраняя полную серьезность,
население России делегирует права главного помещика главному
начальнику, самому главному начальнику, и в этом есть
большой, совершенно нешуточный смысл. Иначе это была бы уже не
Россия, иначе это попахивало бы уже и цивилизацией. А ведь
цивилизация подразумевает и горизонтальную, и вертикальную
структуру, разграничение сфер, прав, стилей, языков. Это
противоречит непрерывности почвы. Верховный же начальник как раз
как бы восстанавливает эту непрерывность. Поверх барьеров, так
сказать. Вот почему в России до сих пор не было ни
настоящих сословий, ни классов, ни разделения властей, ни легальной
собственности на землю, ни гуманитарных наук каких-нибудь,
ничего этого не было с точки зрения именно русской философии
непрерывности почвы, или почвенной непрерывности. Сила
общественных законов, любых условностей и договоренностей, или
человеческих страстей даже, всегда в русском сознании меркла
перед так называемой, по выражению Фета, силой вещей. То есть
перед той силой, от лица которой и говорит нам, грешным,
всемогущий Бог: «Мне отмщение и аз воздам».

И вот теперь Россия предпринимает неслыханный шаг, пытается-таки
присоединиться хоть к какой-нибудь цивилизации, если не ко всем
сразу. Такая попытка равносильна отказу от себя, и не
потому ли так жалко и беспомощно наша матушка Россия выглядит
теперь перед лицом цивилизации?! Так неумелы,
нелепы ее, России, первые, и по началу честные попытки
заняться непривычным делом, политикой! Ведь раньше — никогда —
никакой политикой Россия не занималась. Нет, она только
следовала императиву непрерывности пространства — почвы, и,
подобно восточным мастерам мордобоя, умело использовала силу вещей
в свою пользу.

Да! Не было политики! Но, может быть, хотя бы мораль была?

Иногда ведь политика и не политика вовсе, а попросту замаскированная
мораль. Например, биограф Гитлера Фест справедливо
утверждал, что все эти маниакальные усилия фюрера по организации
уничтожения огромного количества людей к политике отношения не
имели. Двигателем этих преступлений была специфическая
мораль. А мораль — неотъемлемая участница парадигмы цивилизации,
и даже в еще большей степени, чем политика. Так что те, кто
считает Гитлера дикарем, ошибаются. Это, как раз, совершенно
цивилизованный был убийца. Пусть не политик, но зато
большой моралист.

А вот в России нет и никогда не было морали. Это, разумеется, и по
определению так — если не было цивилизации, то не было и
морали — но ведь можно и с другой стороны зайти. В начале
двадцатого века, в результате естественного развития, в результате
оформления и укоренения социальных структур, сила
вещей как бы была поставлена под сомнение, и даже
возникла перспектива возникновения цивилизации в России, или
России, как цивилизации, но это была перспектива совершенно
призрачная. Не случись мировой войны, так случилось бы еще
что-нибудь, даже пустяк какой-либо, и все определяющая русская
философия тотальной непрерывности почвы смела бы карточные
конструкции зарождающейся цивилизации так же, как это,
собственно, и произошло в действительности. Но тогда, в августе
1914, само вступление России в мировую войну было вызовом
принципу непрерывности, тотальности русского социального
пространства-времени, что само по себе уже не могло остаться
безнаказанным. Россия тогда въехала в несвойственные ей мораль и
политику, и все оказалось чужим, ненужным.

Современная мораль, по мнению Ницше, возникла в начале семнадцатого
века в результате начавшейся утраты кастой воинов, то есть
земельными аристократами, своего господствующего положения.
Понятия благородного и низкого (простого), красивого и
уродливого стали заменяться понятиями хорошего и плохого,
справедливого и несправедливого, доброго и злого. Очевидно, это так.
Любопытно тогда, что в Гамлете именно аристократ высшей
марки и выступает, как убежденный моралист, при всех его
нападках на «добродетель». Или, вернее, добродетель-то как раз и
не входит в парадигму той морали, кровавым пиаром которой
поглощен Гамлет. Добродетель может быть ведь вещью чисто
гигиенической, частью какого-нибудь кодекса самурайской, или иной
чести, данью все тем же благородству и красоте, не имеющей,
в общем-то, отношения к морали, суть которой, возможно,
определяется словом «сострадание».

То, что принц крови выступает у Шекспира проводником
общечеловеческих, то есть буржуазных ценностей, представляется анахронизмом
пьесы, но, с другой стороны, Гамлет действует совершенно
как природный воин, и даже как почти что ницшевский
сверхчеловек, убивая направо и налево, и сильных и слабых, но, прежде
всего, слабых. В этом — предвидение. Предвидение всего лишь
иной, новой европейской литературы.

В России, как мы знаем, каста воинов-аристократов сохраняла видимое
господствующее положение довольно долго, уступая его
постепенно касте бюрократов. Но не в этом причина того, что мораль
так и не обосновалась в этой стране. И даже когда пошли в
рубку вишневые сады — не обосновалась. Дело в том, что мораль
подразумевает опять-таки некую структурность общества,
деление его на более или менее изолированные подобщества и
подпространства, а это, как и было сказано выше, в корне
противоречит русской философии непрерывности почвы. Ведь не могут же
быть одни и те же нравы и у богемы, и у гостинодворцев, и у
офицеров гвардии! И в Техасе, и в Нью-Йорке! А в России, в
определенном смысле, по отношению к силе вещей, нравы были
везде и всегда одни и те же. Ну, грубо говоря, как начальству
видней. Какая уж тут мораль! Это больше похоже на некий
самурайский кодекс чести наоборот, на борхесовский кодекс
бесчестия. Впрочем, даже в эпоху боярского всевластия в России
никогда не действовали никакие кодексы чести, и даже наоборот,
кодексы бесчестия не особо свирепствовали, так как иногда
сила вещей принуждала и к добродетели. Главное, что системы
никакой не было. Только прошу понять меня правильно. Я вовсе
тут не сочиняю очередное философическое письмо в духе
Чаадаева, не сужу Россию и не оправдываю ее, потому, хотя бы, что,
как и большинству русских, мне совершенно не свойственны
моральные оценки, в сущности.

Итак, морали в России нет и не было, а, значит, поневоле придется
сказать и о свободе. При отсутствии морали свобода слова,
скажем, превращается в средство развлечения, и только. А ведь
делу время, потехе час. Да и мало ли других забав! Да и вообще
свобода, в европейском понимании — как институт цивилизации
— в России невозможна. Опять же ведь, свобода нуждается в
ограничении себя, в деконструкции, что понятно, а это
противоречит философии непрерывности почвы. Так что, если уж
свобода, то только воля, анархизм, и не бакунинский или
кропоткинский анархизм, а натуральный, русский, номенклатурный, так
сказать, применительный к силе вещей, но, кроме этой силы,
ничем не обусловленный.

Для краткости я оставляю в стороне прочие доказательства отсутствия
в России цивилизации, и предлагаю читателям самостоятельно
вывести соответствующие формулы. Итак, ничего не было и нет.
Почти. А теперь уже, кажется, действительно ничего не
осталось. Но раньше-то одна вещь все-таки была. Это, разумеется,
литература. Русская литература. И не могло не быть, кажется.
И общество, и государство русские не смогли бы так долго
мимикрировать под цивилизацию, не являясь таковой, без этой
самой русской литературы, которая сооружала относительно
адекватную внешне модель этого странного общества — государства
(отдельно никогда не получалось), но! Сколько бы гениально не
изображала литература безумие русских миров, это эстетически
обработанное безумие все равно оказывалось здоровее,
разумнее оригинала. Да и не только в этом дело. Во всех почти
европейских культурах специфические литературные монументы как
бы обязательно обозначали конец одной эпохи или начало
другой. А ведь различение эпох — характерный признак любой
цивилизации, а не только, чтобы хронократичекской. В России же, при
том, что так называемые русские эпохи, разительно отличаясь
друг от друга внешне, были в чем-то главном потоком времени
настолько же непрерывным и неразделимым ни на какие этапы,
как и русская «почва», над которой так мощно действует наша
сила вещей. У русских эпох такая же симулякровая природа,
как и у русских социальных и культурных институтов. Тем не
менее, литературные памятники, верстовые столбы времени у нас
существуют, и создают иллюзию существенных перемен. Но все
это — одна видимость.

У французов, скажем, от Расина до Лакло это одна эпоха, а от Сада до
Пруста — существенно другая, действительно другая, не
только судя по текстам. В России же, от Бедной Лизы до Анны
Карениной и далее, от Ивана Ильича до Ивана Денисовича — все одно
и то же, пусть и воспринимают читатели каждую из этих книг,
как важную веху исторических перемен. Впрочем, если читать
внимательно, то холостой ход русской машины времени даже в
ее литературном варианте становится очевиден. Чехов,
Платонов, Зощенко, Шукшин. В чем-то главном они большие
современники.

Но вот литература, пусть и по сильно преувеличенным слухам, но
умерла. И жить далее без цивилизации, на виду у всех, стало тем
более невозможно, что даже имитировать, как при «социализме»,
номенклатурно-аристократическую абсолютию (когда вместо
дворян реально выступали бюрократия и пролетариат, как
органические носители, если можно так сказать, уже упомянутого
кодекса бесчестия) стало нельзя. И ничего не осталось, как
только, опять-таки, сначала, возможно, непосредственно, а потом
чисто внешне, для виду, «присоединиться» к какой-нибудь
приличной цивилизации. Тут хитринка русская! Когда сами себя и
дурим!

Получается, однако, с трудом. Политика, мораль, права, свободы…!
Рынок!! Да ведь русский-то человек всему научиться может, это
правда. Все эти наши новейшие введения внутри, а особенно для
наружного употребления, это ведь тоже литература, только
устная. Одно беда — невидимые миру, но хорошо различимые
русскому взгляду прозрачные такие мундиры выдают то и дело суть
происходящего в вечно крепостной стране. Эти навеки приросшие
к нашей коже мундиры, раз заведенные когда-то для хоть
какого-то придания населению цивилизованного вида, теперь, когда
весь этот самый мир от мундиров лицемерно отказался, иногда
мешают нам присоединяться к цивилизации даже для виду.
Футболисты сборной играют в мундирах в тридцатиградусную жару, а
первый же попытавшийся снять амуничку с треском вышибается,
да еще и с волчьим билетом, возможно. Прима балета сама
пляшет на сцене в мундире, и подает в суд на тех, кто (пока
еще) изображает лебедей без погон. Прима попсы вообще, у нее
лампасы даже на спине уже, кажется.

Остается надеяться, что это присоединение понарошку не зайдет
слишком далеко, как это случалось порой, например, в августе 1914
года. Надежда также на воскресение русской литературы. Не
все же «Капитанскую дочку» перечитывать!