Литературная критика

Горький и сын (продолжение)

Итак, убили Максима или нет?

Ответить на этот вопрос однозначно сегодня невозможно. Да и едва ли
когда-нибудь станет возможным. Есть такие загадки истории,
которые обречены быть «вечными тайнами».

«В том, что Макса убили, сомневаться не приходится»,— пишет Вячеслав
Всеволодович Иванов. Эта его уверенность, очевидно,
происходит от уверенности его родителей — писателя Всеволода
Иванова и его жены Тамары Ивановой, которые были близки к
Горькому, его «семье» и тем людям, которые «семью» контролировали.
Так Вяч. Вс. Иванов откровенно пишет о близком знакомстве
отца и с самим Сталиным, и с Дзержинским, и с Ягодой. Но откуда
эта уверенность?

Однажды автору этой книги довелось побывать на чашке чая в
Переделкино у Тамары Владимировны Ивановой. Меня привел писатель и
литературовед Евгений Перемышлев, помогавший Т. В. Ивановой в
подготовке к печати ее мемуаров. Это было где-то в начале
90-х годов. Я задал Ивановой вопрос об убийстве Максима
Пешкова. Утверждать, что Максима убили, она не стала, но
рассказала следующее. Будто бы 2 мая Максим вместе с «ягодистами»
(так она выразилась) ловил в Горках в Москва-реке рыбу — то ли
сетью, то ли бреднем. После купания в холодной воде все
рыбаки крепко выпили. Максим, не дойдя до дома, заснул на
скамейке в парке и получил воспаление легких.

Кто эти загадочные «ягодисты», я спрашивать не стал. Сын Т. В.
Ивановой, Вяч. Вс. Иванов, в статье «Почему Сталин убил
Горького?» пишет так: «Макс ненавидел Крючкова». То есть намекает,
что исполнителем убийства Максима мог быть Крючков, а
заказчиком — лично И. В. Сталин. Всё это, однако, свидетельство даже
не из вторых, а из третьих рук, ибо ни Всеволод Иванов, ни
его жена 2-11 мая 1934 года в Горках не были.

Для устранения Максима, полагает Вяч. Вс. Иванов, у Сталина были как
личные, так и политические мотивы. Максим Пешков был
человеком неуправляемым и не желающим считаться с тем, что отец
является фигурой государственного значения, и потому не может
жить свободно. Будучи сам, еще со времен ЧК, тесно связан с
органами, Максим Пешков пытался в обход Сталина и Ягоды
обустраивать и регулировать жизнь в семье.

Например, он запретил комендантам в Горках и особняка в Москве
носить при себе личное оружие. «Мы частная семья»,— настаивал он.
В то же время Максим многих раздражал своей независимостью
и бесшабашностью. Однажды он, страстный автогонщик, обогнал
на шоссе машину Сталина. Горький знал, что делать этого
категорически нельзя, и поехал к Сталину с извинениями
(воспоминания Всеволода Иванова). После этого можно предположить, что
у Сталина был зуб на Максима.

Но все-таки главная причина, считает Вяч. Вс. Иванов, была
политическая. Максим мешал Сталину контролировать М. Горького через
Крючкова. Кроме того, Иванов выдвигает гипотезу, что Максим,
как и отец, был причастен с антисталинской оппозиции и ездил
весной 1934 года в Ленинград с поручением к С. М. Кирову.
Это было во время напряженной внутрипартийной борьбы, когда
С. М. Киров на XVII съезде партии одержал над Сталиным
сокрушительную победу и вскоре был убит террористом Николаевым
прямо в Смольном при загадочных обстоятельствах.

«В день убийства Кирова Горький был на даче в Тессели. Утром он
вышел в столовую, где была одна В. М. Ходасевич (художница и
племянница поэта Владислава Ходасевича, в «семье» Горького ее
прозвали «Купчихой» — П. Б.). Было еще темно.
Шторы были задернуты. Горький подвел Валентину Михайловну к
окну, отодвинул занавеску и показал ей на чекистов, окруживших
дачу сплошным кольцом и сидевших под каждым кустом в саду.
Горький сказал ей, что они не охраняют его, а стерегут».

Словом, Максим Пешков мог оказаться жертвой политических интриг
Сталина, «оппозиции» и своего отца, а кроме того еще и личным
врагом Сталина после выходки с обгоном на шоссе.

Если так, то признания Крючкова на суде могли быть и полуправдой.
Крючков признался, что по заданию Ягоды «спаивал» Максима.

И опять-таки: если это самооговор, то такая ложь, которая, к
сожалению, находится в слишком грустной близости к правде жизни.

О пристрастии Максима к алкоголю можно судить не по слухам, а по
документам. Например, покинув из-за разногласий с Лениным
осенью 1921 года Россию и приехав в Берлин, Горький пишет бывшей
жене Е. П. Пешковой: «Многоуважаемая мамаша! Приехав, после
различных приключений на суше и на воде, в немецкий городок
Берлин, густо населенный разнообразными представителями
русского народа, я увидал на вокзале самое интересное для Вас
существо — Вашего собственноручного сына. Мы с ним
поздоровались обоюдно почтительно и радостно, а затем поехали на
автомобиле пить различные алкоголические жидкости в улицу, которая
называется Фридрихсдамменстрассе — по русски: Фридриховых
дам».

За внесшей иронией, с которой Горький пишет о многочисленной русской
эмиграции в Берлине и о встрече с сыном, легко пропустить
важные слова, которых, видимо, ждала от него Пешкова. Вот
они: «В опровержение тех совершенно точных сведений, которые ты
получила от справедливых людей, доподлинно знающих
всяческие интимности о жизни ближних своих, свидетельствую: М. А.
Пешков в употреблении спиртуозных напитков очень скромен и
даже более чем скромен. Это наблюдение мое клятвенно
подтверждают люди, живущие с Максимом под одной крышей и тоже очень
трезвого поведения. Полагая, что юноша не совсем здоров,
потому и не спиртоспособен, я тщательно исследовал состояние его
души и тела...»

Если опустить иронию, то обнаружится истинный смысл письма. Горький
выполняет настоятельную просьбу обеспокоенной Пешковой, до
которой дошли слухи о пьянстве Максима за границей, сообщить
ей всю правду об этом.

И в данном случае не столь уж важно: пил ли недавно женившейся
Максим в Германии или нет? Важно, что проблема эта существовала.
В отличие от проблем с алкоголем у его отца, который, как
вспоминает Н. Н. Берберова и другие лица, в компании мог
выпить много, но никогда не пьянел и не был алкоголиком.

Ромен Роллан описывает пир, который устроили для него, а также
Сталина, Молотова, Ворошилова и Кагановича на даче Горького в
Горках-10: «Стол ломится от яств: тут и холодные закуски, и
всякого рода окорока, и рыба — соленая, копченая, заливная.
Блюдо стерляди с креветками. Рябчики в сметане — и все в таком
духе. Они много пьют. Тон задает Горький. Он опрокидывает
рюмку за рюмкой водки и расплачивается за это сильным
приступом кашля, который заставляет его подняться из-за стола и
выйти на несколько минут. Ни у кого из присутствующих — даже у
Крючкова, любящего его и присматривающего за ним,— не хватает
смелости помешать ему нарушать запреты врача».

Напомним, что Горькому остается ровно год до смерти. Но его
«пьянство» никого не волнует. «Я должен добавить,— продолжает Ромен
Роллан,— что в обычное время Горький всегда трезв и ест на
удивление мало, даже слишком, но доктора Левина это не
беспокоит: у Горького вне сомнений конституция человека, лучше
приспосабливающегося к недостатку, чем к избытку». Иными
словами, Горький даже в старости мог перепить Сталина и такого
любителя спиртного, как Ворошилов, но при этом никогда не
считался алкоголиком.

С Максом было сложнее. В своих воспоминаниях о Леониде Андрееве
Горький как будто невзначай приводит странные слова Андреева о
том, как пьет Горький: — Ты пьешь много, а не пьянеешь, от
этого дети твои будут алкоголиками. Мой отец тоже много пил и
не пьянел, а я алкоголик.

Почему он вспомнил об этом замечании Андреева в 1919 году, когда
писался очерк о только что скончавшемся в Финляндии бывшем
друге?

Максим в это время жил с матерью в Москве. Служил в аппарате
Дзержинского и принимал личное участие в арестах «врагов
революции».

И это когда его отец в Петрограде рисковал жизнью и подрывал
здоровье спасая и спасая людей (в том числе вовсе ему не знакомых)
от «красного террора». Но что поразительно! Горький не
только не осуждал сына, а и порой использовал положение его в
своих же целях для спасения интеллигенции. «Посылаю, друг мой,
поручительство за Кишкина и письмо о Гагариной, скажи
Максиму, чтоб отнес эти документы Петерсу»,— пишет он Пешковой в
мае 1919 года. Яков Петерс — жестокий и всесильный латыш,
заместитель председателя ВЧК Дзержинского и председатель
Революционного трибунала. Николай Михайлович Кишкин, член партии
кадетов и бывший министр Временного правительства, был
арестован по обвинению в контрреволюционной деятельности. Мария
Андреевна Гагарина, дочь знакомого Горького профессора А. Г.
Гагарина, была арестована по делу брата, задержанного при
попытке перейти границу. Вот в какой атмосфере жили в то время
отец и сын, оказавшиеся не только в разных столицах, но и
как бы «по разные стороны баррикады».

Неслучайно, в письмах Е. П. Пешковой этого времени Горький
бесконечно волнуется за Максима. «Как Максим?». «Что Максим?».
Постоянный мотив его писем жене.

Вот и во время написания очерка об Андрееве почему-то вспомнилось
это далекое замечание друга о том, что сын его станет
алкоголиком. Случайно вспомнилось? Или проблема эта вертелась в
голове? Во всяком случае, на поверхность Горький этот вопрос не
выпускал. Зато в письме Пешковой он опять поет осанну
грядущим детям, как после ее телеграммы в Америку о смерти Кати в
1906 году: «Максим крепко верит, что жизнь и может и должна
быть перестроена в том духе, теми приемами, как действует
Сов[етская] власть. Я не верю в это, ты знаешь, но я не считаю
себя вправе разрушать прекрасные иллюзии юноши. <...> В его
лета чувствовать себя участником процесса создания новой
жизни — великое счастье, неведомое ни тебе, ни мне и вообще —
нашему поколению».

Такова была сложность проблемы «отец и сын». Из-за сложности
характеров их обоих.

Лучшего способа убийства Максима, чем напоить его и оставить спать
на воздухе, невозможно было придумать. Его слабость к
алкоголю и (что весьма вероятно) наследственно уязвимые для
пневмонии легкие — эта комбинация напрашивалась сама собой. Смерть
могла произойти и без непосредственного участия в «заговоре»
врачей, потому что споров и разногласий между ними, как
показано выше, было немало, а вот элементарного пенициллина не
было вовсе. Пенициллина пока не изобрели.

Но зачем было Сталину «заказывать» Максима? Представить Максима в
роли серьезного заговорщика проблематично... Во-первых, Максим
был слишком прямым и открытым человеком, в отличие от отца,
который в зрелые годы пытался стать «дипломатом», иногда
весьма успешно, а иногда загоняя себя в разного рода тупики.
Во-вторых, как справедливо пишет автор статьи «Горький и
«правая оппозиция» А. В. Евдокимов (см. насыщенный документами
сборник «Вокруг смерти Горького».— М.: ИМЛИ РАН, «Наследие»,
2001), «можно ли всерьез поверить в то, что Киров стал бы
обсуждать столь деликатную тему с сыном пусть и очень
уважаемого в стране писателя, но давно уже далекого от реальной
политики и к тому же официально считающегося другом Сталина?».

Да, вряд ли.

Но если Сталин «заказал» Максима, то только через Ягоду. Преданный
Горькому секретарь Крючков в данном случае мог выступать
только запуганным исполнителем. То есть, всё могло происходить
именно так, как рассказывал Крючков на суде. За исключением
единственной детали: Максим мешал не «большим людям» Рыкову,
Бухарину, Зиновьеву и др., а самому-самому «большому
человеку» — Иосифу Сталину.

Однако, проблема в том, что, как показывают, не столь давно
обнародованные факты (см. «Генрих Ягода. Нарком внутренних дел СССР,
Генеральный комиссар государственной безопасности».—
Казань, 1997), именно Генрих Ягода был одной из главных фигур
«правой оппозиции», а вовсе не безвольным исполнителем чужой
воли, будь это Сталин или Бухарин.

Об этом намекнул еще в 1993 году Вяч. Вс. Иванов в уже цитированной
статье в «Вопросах литературы» «Почему Сталин убил
Горького?»: «Горький в этом смысле был в уникальном положении. Он был
в близких отношениях с Ягодой и в то же время связан
давними политическими разговорами с «Ивановичами» (Николай
Иванович Бухарин и Лев Иванович Каменев — П. Б.). Если
тот союз Ягоды с правыми, о котором шла речь на подложном
процессе, и мог существовать, то только при посредничестве
Горького, о чем на процессе, где Ягоду винили в его убийстве,
говорить было нельзя».

Помощник Ягоды П. П. Буланов на закрытом допросе 25 апреля 1937 года
(материалы допроса не были обнародованы на суде, и это, как
ни странно, свидетельствует в пользу их истинности, которая
могла помешать «гладкому» процессу) рассказал, что Ягода, в
случае победы «правой оппозиции», видел себя в кресле
премьер-министра: «Ягода до того был уверен в успехе переворота,
что намечал даже будущее правительство. Так о себе он
говорил, что он станет во главе Совета Народных комиссаров, что
народным комиссаром внутренних дел он назначит Прокофьева, на
наркомпуть он намечал Благонравова. Он говорил также, что у
него есть кандидатура и на наркомат обороны, но фамилию не
назвал, на пост народного комиссара по иностранным делам он
имел в виду Карахана. Секретарем ЦК, говорил он, будет Рыков.
Бухарину он отводил роль секретаря ЦК, руководителя
агитации и пропаганды. <...> Бухарин, говорил он, будет у меня не
хуже Геббельса».