Литературная критика

Трагедия гуманиста

В одном из районов Москвы, где-то когда жил автор этой книги, есть
улица с забавным названием «Магистральный тупик». Точно так
же называется и остановка троллейбуса. И каждый раз, слыша
это название, я улыбался про себя. Пока не задумался всерьез о
судьбе М. Горького с ее поистине горьким концом.

Горький сам признавал себя плохим политиком. Хорошими политиками
были Ленин и Сталин. Поэтому в политическом плоскости они
всегда одерживали победу над ним.

На основании писем и воспоминаний, ставших известными за последнее
десятилетие (в советское время они были тайной за семью
печатями), можно — хотя все еще с осторожностью — сделать вывод.
В последние годы жизни Горький запутался в сложной
политической интриге, к которой не был готов ни морально, ни
физически. Но главное: он не был готов к этому по складу своей
натуры — романтика и идеалиста социализма. Идеалиста, впрочем,
весьма специфического, не всегда гуманного толка. Но —
идеалиста.

О расправе Сталина с «оппозицией», то есть со своими бывшими
партийными товарищами Зиновьевым и Каменевым, Радеком и Пятаковым
и, наконец, Бухариным и Рыковым, написано множество книг и
исследований. Имя Горького там упоминается часто, но косвенным
образом. Никогда прямого участия в этих партийных схватках,
которые начинались с интеллектуальных споров народников и
марксистов, затем продолжились яростными партийными склоками
большевиков и меньшевиков и, наконец, закончились покушением
на Ленина, расправой с меньшевиками, эсерами, и той
кровавой баней, которую устроил Сталин всей большевистской гвардии
— Горький не принимал. Это было не в его натуре.

«Все вы склокисты», — сердито пишет он Ленину в 1912 году в связи с
постоянными, по любимому выражению Ильича, «драчками»
«беков» и «меков». «Зачем фабриковать мученников?» — спрашивает он
его же в письме 1918 года и просит выпустить на свободу
Великого князя Гавриила Константиновича Романова, который затем
прятался с семьей и собакой в квартире Горького на
Кронверкском, и был с его помощью отправлен за границу.

Любопытна формулировка, которой Горький хочет убедить Ленина
выпустить на свободу заведомо если не врага, то уж явного
противника большевистской власти. Горький одновременно и хитрит,
зная, что «человеческим, слишком человеческим» аргументом
(дескать, жалко человека!) Ленина не проймешь, и высказывает
действительно близкий его душе взгляд на вещи. Князя жалко. Но и
жалко, что революцию могут обвинить в лишних жертвах. Жертвы
неизбежны и даже необходимы. «Убитые не смущают! — писал
Горький М. Ф. Андреевой, поздравляя ее с началом революции
1905-7 годов. — История окрашивается в новые цвета только
кровью». Но «лишние» жертвы не нужны. Лишние жертвы портят
«дело».

Страшная раздвоенность сложного мировоззрения Горького, бесконечный
спор в нем души и разума, человеческой жалости и
своеобразного жестокого отношения к русскому народу, в котором он видел
«материал» для новой истории, приводили к тому, что, спасая
конкретных людей от революционного террора, он все же
стремился в целом оправдать революцию и затем ее продолжение,
Иосифа Сталина, от которого опять-таки спасал конкретных людей.
Эта ситуация не могла не завести писателя в нравственный
тупик. Но самое главное: некого было обвинять за этот тупик.

Только одного себя.

Это проницательно заметил и отметил в своем «Московском дневнике»
Ромен Роллан. «Во второй половине дня у Маши (Мария Павловна
Кудашева — русская, секретарь и затем жена Ромена Роллана —
П. Б.) состоялась интересная беседа с Горьким.
Утром я получил письмо от какого-то несчастного парня, сына
купца. Из-за его происхождения перед ним оказались закрыты
двери всех университетов и заводов. Нетерпимость системы
обрекает на отчаяние и смерть большое число невинных людей. Маша
очень возмущена такой жестокостью. Горький в затруднении и
смущении. Он пытается показать опасность, сопряженную с
принятием в общие ряды людей сомнительного социального
происхождения. Он спрашивает: если бы надо было делать выбор, чем лучше
было бы жертвовать? Меньшинством или большинством? Маша
говорит: «Предположим, меньшинством! Но тогда какое право мы
имеем возмущаться Гитлером, который хочет искоренить среди
германского населения еврейское меньшинство?» <...> Она
напоминает Горькому о его собственных статьях, которые она
переводила мне, в частности ту, в которой он мужественно встал на
защиту князя Мирского.* У Горького в глазах боль и
испуг (курсив мой — П. Б.)».

Да, ему приходилось туго. Идее социализма как «коллективного разума»
он прослужил всю жизнь. И немало преуспел на этой службе, в
разные времена объединяя писателей, художников,
переводчиков, научных работников для действительно благородных задач —
от выпусков сборников «Знания», журнала «Летопись» и газеты
«Новая жизнь» — до организации издательств «Всемирная
литература» и «Academia», целого ряда нужных журналов («Наши
достижения», «Литературная учеба», «Колхозник», «За рубежом»,
«СССР на стройке»), книжных проектов («История гражданской
войны», «История фабрик и заводов», «История молодого человека»)
и серий («Библиотека поэта», «Жизнь замечательных людей»),
создания научных и творческих институтов (ВИЭМ, Институт
мировой литературы, Литературный институт). Некоторые из этих
культурных начинаний не только пережили Горького, но и
существуют по сей день. Другие благополучно скончались. Наконец,
третьи были разгромлены сразу после смерти их
отца-основателя, причем, как в случае издательства «Academia», чисто
«по-восточному»: уничтожался почти целиком коллектив работников.
То есть Горький опять-таки оказывался косвенной причиной их
гибели или невольным провокатором. Этот рок преследовал и
после смерти.

Судьбой же и роком всей страны стало жестокое деление людей на
«овец» и «козлищ», на «своих» и «чуждых», на свободных и
заключенных или рабов. Это вступало в вопиющее противоречие с
социальным идеализмом Горького, который предполагал всеобщее
объединение людей, партий и организацией на благо «культурного
строительства».

Но и в то же время, как ни странно, являлось законным продолжением
той гуманистической веры, которую исповедовал Горький.

Как это можно соединить?

Вот пример... В цикле статей «Несвоевременные мысли» 1917–18 гг.,
где Горький резко и не без опасности для собственной жизни
выступал против насилия, грабежей, бессудных расстрелов, он
порой позволял себе помечтать. Что было бы, если бы... Если бы
люди действовали разумно и коллективно? Не разрушали, а
строили? «Представьте себе на минуту, что в мире живут разумные
люди, искренне озабоченные благоустройством жизни, уверенные
в своих творческих силах, представьте, например, что нам,
русским, нужно в интересах развития нашей промышленности
прорыть Риго-Херсонский канал, чтобы соединить Балтийское море с
Черным — дело, о котором мечтал еще Петр Великий. И вот,
вместо того, чтобы посылать на убой миллионы людей, мы
посылаем часть их на эту работу, нужную стране, всему ее народу».

Это неумолимая логика гуманиста. Одновременно разумная и страшная. И
эти горьковские мечтания действительно осуществили Ленин и
Сталин. Первый перестал «посылать на убой» (на
русско-германский фронт) миллионы людей, ибо заключил с Германией
Брестский мир. Второй перебросил «часть их» на строительство
Беломорканала, канала Москва-Волга, работу, нужную «стране, всему
ее народу». Горький не мог этого не понимать.

Но не мог и принять душой того неоспоримого факта, что реальное
воплощение его мечты ведет к уничтожению личной свободы, к
рабской системе принудительного труда. И к возникновению новых
«хозяев жизни» (как он ненавидел в молодости это понятие!). К
новой, уже коммунистической «элите», частью которой стал и
он.

И при этом Горький болезненно переживал ограничение Сталиным его
собственной свободы, включая свободу передвижения. Этого он не
мог не только принять, но боялся сказать об этом вслух.
Разве шепотом Илье Шкапе:

— Окружили! Обложили!

Ах, если бы русский народ сам, добровольно, «свободно», в порыве
«коллективного энтузиазма» бросился рыть каналы, осушать
болота, поднимать целинные земли! Частью ведь и бросился. И потому
так радовали Горького и стахановское движение, и подвиг
«челюскинцев», и массовое участие молодежи и женщин в
социалистическом строительстве, в укреплении оборонной мощи СССР.
Неслучайно именно женщин-метростроевцев, парашютисток
показывали в Горках-10 почетному французскому гостю Ромену Роллану
летом 1935 года. Можно предположить, что, демонстрируя своему
просвещенному европейскому другу чудо раскрепощения женщин в
СССР, Горький желал убедить в чем-то не столько его,
сколько себя. В том, что «жизнь удалась». Коллективный разум
побеждает. Но гость недоверчив:

«В четыре тридцать приходят делегации к Горькому и ко мне: около
сорока сотрапезников садятся за длинный стол, накрытый к чаю.
Делегация самых отважных молодых парашютисток. Делегация
женщин — рабочих Метростроя. Делегация от комсомола (Союза
коммунистической молодежи). Небольшая группа пионеров из Армении,
мальчиков и девочек, находящихся в Москве проездом. Одна из
парашютисток, маленькая толстушка с простоватыми манерами,
приземистая, но тонкокостная, по просьбе Горького
рассказывает с ужасным апломбом о своих впечатлениях от прыжков <...>

Затем какая-то маленькая худая женщина из метростроевских рабочих с
такой же смелостью обращения, речей и взгляда (как хорошо
все они смотрят — прямо в глаза!) радостно и гордо
рассказывает о тяжелой работе, о встреченных под землей грунтовых
водах, об опасностях и хладнокровии хрупких женщин, которым
удалось уломать начальство (которое не хотело их брать на
работу).

Презрительно отзываются об английских и американских инженерах,
которые не верили в то, что они смогут выполнить задание и
управлять машинами: они научились не только ими управлять, но и
делать их. Они говорят, что их в работе поддерживает
постоянное присутствие руководителей — Кагановича, день и ночь
ползавших вместе с ними по узким проходам, подбадривавших
советами. Все это кончилось, как и рассказ парашютистки,
обязательной тирадой («recitativo obligato») в адрес Короля — Сталина
и его «великих товарищей», что было отнюдь не забавно, так
как походило на выполнение официального распоряжения.

<...>

Наконец, юные пионеры и пионерки из Армении наивно рассказывают о
своей работе, о своих недостатках и стремлении исправиться.
Все это заканчивается армянскими песнями и танцами, в которых
выделяются задорной грацией две-три девочки, одетые в
национальные костюмы — разноцветные шаровары и красные курточки.
Естественно, после этого мы все вместе фотографируемся в
парке. Горький, отвечая юным пионерам, говорит, что он счастлив
видеть вокруг себя такую пламенную молодежь, готовую к
борьбе с врагами. «Их нужно уничтожить, — говорит он, — потому
что они негодяи». (Эта грубая выходка лишает его привычного
спокойствия, он хмурит брови и стучит кулаком)».

Горький в «золотой клетке». Порой он мечется, но чаще старается
убедить себя и других, что все в порядке. Л. А. Спиридонова в
книге «Горький: новый взгляд» (М.: ИМЛИ РАН, 2004) приводит
документ, обойти который, как ни грустно, не имеет права ни
один исследователь биографии Горького. Секретный лист
хозяйственных расходов 2-го отделения АХУ НКВД:

«По линии Горки-10. По данному объекту обслуживалось три точки: дом
отдыха Горки-10, Мал. Никитская, дом в Крыму «Тессели».
Каждый год в этих домах производились большие ремонты, тратилось
много денег на благоустройство парков и посадку цветов, был
большой штат обслуживающего персонала, менялась и
добавлялась мебель и посуда. Что касается снабжения продуктами, то
все давалось без ограничений.

Примерный расход за 9 месяцев 1936 г. следующий:
а)
продовольствие руб. 560 000
б) ремонтные расходы и парковые
расходы руб. 210 000
в) содержание штата руб. 180
000
г) разные хоз. расходы руб. 60 000
Итого:
руб. 1 010 000

Кроме того, в 1936 г. куплена, капитально отремонтирована и
обставлена мебелью дача в деревне Жуковка №75 для Надежды Алексеевны
(невестка Горького — П. Б.). В общей сложности
это стоило 160 000 руб.».

Для справки: рядовой врач получал тогда около 300 рублей в месяц.
Писатель, литературовед за книгу — 3000 рублей. Годовой бюджет
семьи Ильи Груздева, биографа Горького, составлял около
4000 рублей. «Семья» Горького в 1936 году обошлась государству
примерно в 130 000 рублей в месяц. И это не деньги, что
Горький зарабатывал честным писательским трудом, а также
публикуя свои старые произведения пусть и за высокие гонорары (он
имел на них право). Это деньги, которыми оплачивалось
присутствие Горького в СССР и публичная поддержка линии товарища
Сталина.

«Испортил песню...»