Онтологические прогулки

Гомо советикус возвращается. Разумеется, теперь это уже гомо
постсоветикус, но при всех особенностях у этих объектов едва ли не
больше сходства, чем различий. Все чаще этот тип (или
архетип) мелькает в передачах первого и второго каналов ТВ, и все
громче его голос звучит в нас самих, в каждом из нас, ибо
явление это сложное и, можно сказать, измученное диалектикой.

Что касается литературы, которая только и является предметом наших
насущных забот (а отнюдь не политика, цирк, балет или
телевидение), то в литературе пока что никаких явных следов гомо
постсоветикус я лично не обнаружил, и, думаю, если обнаружу в
ближайшее время, то в сильно замаскированном виде.

Да ведь, собственно, и в советской литературе дела с гомо советикус
обстояли примерно так же. Несмотря на несомненную реальность
этого феномена, в советской литературе, официальной и
неофициальной, известных широкой публике текстов, прямо
относящихся к гомо советикус, почти нет.

Соответствующее знание пришло к нам из других источников. Кроме
всего прочего, сие доказывает, что распространенная убежденность
в том, что русская литература с успехом заменяет нам и
психологию, и социологию, и философию — не вполне адекватно.
Существует большая разница между пропагандистским человеком
советским и почти научным гомо советикус, слухи о существовании
которого до большинства дошли с большим опозданием, чисто
благодаря существованию Би-Би-Си, радио Свобода и прочих
околошпионских центров. С другой стороны, между литературным
«советским человеком» и гомо советикус, несомненно, существует
той или иной степени прочности объективная связь.

Да и преувеличиваю я несколько, кажется. В том смысле, что черты
нашего специфического гомо можно обнаружить черт знает в каких
героях опусов сталинских классиков. Например, Петр Первый
работы Алексея Толстого как будто носит тайком под царским
камзолом золотую звезду героя СССР, да и вообще император
напоминает фантастического агента ГПУ, засланного в прошлое по
заданию партии для обустройства России на соответствующий
манер.

Впрочем, пример-то я выбрал не совсем удачный. Потому что, на мой
взгляд, в советской литературе было всего три относительно
раскрученных книги, посвященных конкретно гомо советикус, и
одной из них был роман Алексея Толстого «Петр Первый». Другие
два волюма — это знаменитый «Кавалер Золотой Звезды»
Бабаевского и столь же знаменитая сталинская кулинарная «Книга о
вкусной и здоровой пище».

Здесь ведь легко запутаться и принять только слегка
модернизированные экземпляры из коллекции старых русских классиков за нечто
действительно новое. Причем не только у гениальных
Булгакова, Платонова, Зощенко, Шукшина можно обнаружить под внешне
вполне новой оболочкой старую начинку от Достоевского,
Гончарова, Чехова. У огромного большинства так называемых
выдающихся советских писателей в текстах, при всей внешней
совковости, превалирует все же тихий, невольный антисоветский пафос,
очень мало, впрочем, родственный явному антисоветизму,
присущему ангажированному диссидентскому самиздату в целом,
который как раз был очень и очень советским по форме.

Возьмем, скажем, булгаковского Шарикова. В нем, по-моему, совсем не
так уж много специфически советского. Мне он вообще
напоминает чеховского профессора Серебрякова: такой же любитель
пожрать, выпить, трахнуть — под аккомпанемент нечленораздельной
демагогии — а то, что демагогия имеет некий пролетарский
акцент, то это не так существенно. Как мы теперь знаем,
пролетарская демагогия ничуть не хуже рыночной, ибо внутри у нее
все равно общечеловеческая суть, старое доброе жульничество,
кидалово даже по поводу типа добра и зла. Или. Сколько бы ни
было в шолоховской «Поднятой целине» наружных прославлений
якобы новых, советских представлений о духовных ценностях, о
пролетарском гуманизме в затылок, но когда читаешь страницы
о раскулачивании многодетных семей, понимаешь, что тут
пахнет все теми же Толстым и Достоевским. Потому что как бы ни
был политически грамотен и по-человечески ушл товарищ Давыдов,
а все-таки он козел и большая сволочь. Прежде всего потому,
что и сам, видимо, мучаясь слезой ребенка, как бы
уговаривает читателя не сильно переживать, то есть развращает его.
Получается некая агитация в пользу дьявола.

Таким образом, очевидно, что для того, чтобы адекватно выразить дух
самого гомо советикус и мира, в котором этот гомункулус
оперировал, писателю необходимо было прежде всего почувствовать
тонкую (или не очень) грань между проповедью и... пиаром.

Пусть термина «пиар» в словаре советского языка не было и не могло
быть, но само это событие, то есть трансформация старинной
этики в моральную технологию (или в технологию морали),
свершилось тогда в полной мере со всеми вытекающими из этого
последствиями. То есть Россия и в данном вопросе оказалась
родиной слонов.

Принцип «кто кого переврет, тот и правду сказал» — один из
фундаментальных для гомо советикус, причем эта самая «правда»,
образующаяся из наглой и очевидной силы лжи, становится для нашего
гомо именно его внутренней правдой. А правда (уже без
кавычек), как известно, для русского человека важнее хлеба.

Вот почему главной, центральной книгой о гомо советикус я считаю ту
сталинскую «Книгу о вкусной и здоровой пище», роскошно
изданную в голодные пятидесятые двадцатого, с умопомрачительными
иллюстрациями по поводу яств и вин. Важным новаторством
этого авангардистского произведения является отсутствие в нем
видимого героя. В этом смысле Книга словно иллюстрирует еще не
появившиеся на свет опусы французских постмодернистов и
прочих концептуалистов и интертекстуалов. На страницах книги
героя нет, но как много говорит эта Книга о советском
человеке, а, главное, о его внутреннем господине, о гомо советикус,
информационная агрессия этой книги для которого потому и
сильнее правды его собственного, реального голода, что ничего
не желает знать об этого голода существовании. Не знаю, но
мне кажется, здесь сказалась и одна очень женственная черта
мужественного русского национального характера. Когда,
перефразируя, при хорошем пиаре — и уксус сладкий. Это ведь очень
по-русски, при всем уважении к французскому остроумию
Бодрийара, так много внимания уделившему обшечеловеческому смыслу и
значению наступившей эпохи пиар-технологий.

Существует формула, утверждающая, что всякая нация конструирует
представление о самой себе из воспоминаний и забвений. То же
самое, очевидно, можно сказать и о самосознании личности.
Однако, как доказывает русский опыт, существует и другой путь
самоидентификации — между забвением и забвением. И тогда
действительность, то, что помещается между этими двумя точками
беспамятства, начинает для самого себя терять, подобно
тыняновскому поручику Синюхаеву, доказательства существования, в то
время, как гиперреальность утопии по законам технологии
правды (или забвения) попросту тычет читателю в глаза некими
знаками безусловной достоверности. В конце концов, в сталинской
России было немало людей, для кого картинки из «Книги о
вкусной и здоровой пище» не были экзотикой, а в реках
действительно ведь плавали и осетры, и белуги, выметывавшие огромное
количество замечательной черной икры. По правилам технологии
правды не следовало писать о страданиях раскулачиваемых
детей, даже сопровождая эти описания цитатами из Маркса,
Ленина, Сталина. А вот о радостях детей, скажем, получивших новые
валенки из имущества раскулаченных мироедов — писать очень
даже было нормально. Не знаю, обращал ли кто-нибудь внимание
на явный параллелизм выходов в свет «Кавалера Золотой
Звезды» Бабаевского и очередных глав шолоховской «Поднятой
целины». Бабаевский, очевидно, по заказу Начальника словно забежал
вперед будущего нобелевского лауреата, обозначая всему пиплу
соответствующие зоны забвения и забвения. Для тех, кто не
помнит, или не читал, поясню, что в Кавалере дело происходит
в послевоенном кубанско-казачьем совхозе, куда прибывает с
войны местный некогда простой колхозник, а теперь герой СССР,
становится начальником и все устраивает. Всех он, кого
надо, закладывает, снимает, назначает и воспитывает. Землю
колхозную, розданную колхозникам для приусадебных огородов
раздолбаем-председателем (чем-то похожим на Ельцина), забирает
назад, и объяснения раздолбая, что, мол, если в колхозе не
уродится, так хоть огородишко народишко от голодной смерти
спасет, объявляет не белогвардейской пропагандой даже, а попросту
практической глупостью. Что правильно, так как перспектива
голодной смерти стимулирует колхозный труд. Но никто ведь
никого не расстреливает и не гонит по морозу в Сибирь, да и
без личных огородов персонажи романа, колхозники эти, они и
так все время пьют Кубанское и непрерывно жрут. Вот примерный
ассортимент блюд и продуктов, потребляемых этими пейзанами.
Петухи, жареные в кастрюле. Крупные куриные яйца. Помидоры
величиной с кулак. Отварная баранина. Жареные индейки, гуси и
поросята. Сметана такая густая, что ложку в стакане не
провернуть. Сало, сливки, пироги, груши величиной с кулак,
арбузы и многое чего еще. Короче, опять все та же книга о вкусной
и здоровой пище. (Кстати, в конце советской эпохи гомо
советикус и материализовался именно как реально человек жрущий и
пьющий без всякой меры. Мечта сбылась, и именно этим
объясняется отчасти пустота полок в продмагах СССР).

И никакого разврата, одна любовь, причем любовь кавалера к его
избраннице настолько аналогична его любви к электричеству, что
иногда просто путаешься. А вообще фабула романа, его внешняя
конструкция чрезвычайно, до смешного напоминает «Поднятую
целину». И еще один знаменитый роман напоминает чем-то «Кавалер
Золотой Звезды».

Бабаевский получил за Кавалера три сталинских премии. Думаю, что
дело тут не только в политике, но еще и в поэтике. Сталин был
человеком циничным, умным, по-своему глубоким и тонким. Не
просто хотелось ему щелкнуть по носу гуманиста Шолохова, но он
интуитивно чувствовал близость технологии забвения русской
душе, и, главное, как поэт не мог не оценить новаторской
сущности этой технологии в перспективе ее влияния на судьбы
искусства слова.

Что касается щелчка по носу, то это получилось. Во всяком случае,
сам Шолохов и признался в этом, пройдясь в речи на 20-м съезде
партии в адрес Бабаевского в том смысле, что хорошо бы
теперь тому написать роман о жизни китайских крестьян.

А вот новаторскую поэтику романа Бабаевского после Сталина, кажется,
так никто и не оценил. Для себя я считаю Бабаевского нашим
советским Борхесом. Мало того, что он переписал Шолохова еще
даже до того, как сам Шолохов дописал «Поднятую целину» до
конца, но Бабаевский еще и Дон Кихота переписал. «Какой
молодэц!» — сказал, наверное, товарищ Сталин.

Ведь как начинается «Кавалер Золотой Звезды»?! По пыльной сельской
дороге бредут: сам кавалер, высокий, статный рыцарь,
буквально испепеляемый собственным благородством и неприятием
всякого зла — а рядом влачится его приземистый и простоватый
друг-оруженосец, парень на все руки, супер вообще, но не кавалер.
Тут же, в пыли, кавалер немедленно встречает свою Дульсинею
типа, девушку простую, по виду крестьянку, но, в сущности,
принцессу возлюбленного электричества. И хотя до печального
образа дело все же не доходит, аллюзия очевидна. Цитат,
пусть и неточных, вообще много соответствующих. Есть в романе и
мельница, с которой сражаются герои, и жареный поросенок,
предложенный кавалеру в качестве взятки, которого рыцарь
просто выбрасывает, справедливо узрев в подарке не поросенка, а
беса. Кроме того, при чтении Кавалера я все время ловил себя
на мысли, что вся эта волшебная административная
деятельность героя чем-то неуловимо тонко напоминает деятельность Санчо
в бытность его фальшивым губернатором соответствующего
острова. Такой вот универсальный шедевр на все вкусы, и для
любителей рисованных индеек, и для нас с товарищем Сталиным.

То есть, при том, что роман совершенно не читабельный и в конечном
итоге где-то бездарный, лежащая в его основе идея переписи —
как надо — всего и вся, сама по себе, вполне плодотворна и
авангардна, она вытекает из постмодернистской сущности гомо
советикус и возвращается в нее как родная.

В заключение хотелось бы повторить, что утверждающийся теперь в
нашем сознании в своих правах гомо постсоветикус генетически
мало отличается от своего предшественника. А значит, все еще
впереди. И романы о счастливых пенсионерах, и об их
благородных защитниках.

Что касается книги о вкусной и здоровой пище, то ее телевизионный
вариант мы имеем по уикендам.