Литературная критика

Переход или гибель

«Человек это переход и гибель»,— говорил Заратустра Ницше, имея
в виду, что человек есть «мост», протянутый природой (в Бога к
тому времени Ницше уже окончательно не верил, Бог для него «умер)
между животным и сверхчеловечеком. С этой «истиной» в последней
инстанции молодой Пешков познакомился еще до того, как стал М.
Горьким. Она, по крайней мере частично, ответила на его духовные
искания.

Но прежде — некоторые бытовые подробности пребывания его в Нижнем.

С октября 1889 года он устраиваться работать письмоводителем к
присяжному поверенному А. И. Ланину за 20 рублей в месяц. 20 рублей
деньги хорошие. Это меньше тех 30 рублей, которые «весовщик» Пешков
получал на железной дороге, но и не 3 рубля, за которые он работал
в адовой пекарне Семенова. Тем более что Ланин, судя по всему,
работой Пешкова не обременял, зато позволял ему в любое время
пользоваться своей роскошной библиотекой.

Ланин был личностью в Нижнем очень известной. Прекрасный адвокат,
либеральный общественный деятель, председатель совета Нижегородского
общества распространения начального образования. «Влияние его
на мое образование было неизмеримо огромным,— писал затем Горький.—
Это высоко образованный и благороднейший человек, коему я обязан
больше всех...»

Есть подозрение, что Ланин взял Пешкова в письмоводители отчасти
из милосердия, отчасти из собственного интереса к этому необыкновенному
«самоучке». Но это никак не был вариант доктора Преображенского
и Шарикова, как у Булгакова в «Собачьем сердце». К 1889 году Пешков
уже был удивительно для своих лет и социального уровня образован.
Вернее сказать, начитан. Ланин взялся за образование Пешкова.

Любопытно сравнить его и Ромася фотопортреты, поместив между ними
портрет Короленко. Если совместить лицо Ромася с Ланиным, то получится
почти Короленко. Во внешности Ланина сочетались барин и интеллигент.
Густая шелковистая борода, в которой есть что-то «тургеневское»,
как и в умных, проницательных, но очень доброжелательных глазах.
Огромный лоб, но без «упрямства» Ромася и Короленко. Большие,
красиво очерченные уши, кажется, созданные для того, чтобы внимательно
выслушать собеседника.

Трудно вообразить, какой из полуграмотного Пешкова был письмоводитель,
но хлопоты Ланину он доставил тотчас же, так как в том же октябре
был обыскан, арестован и заключен в первый корпус ниджегородского
замка.

Это было как бы «эхо» Казани. После разгрома студенческого движения,
отчисления и высылки многих студентов (среди них будущий Ленин)
часть из них осела в Нижнем. Вообще в Нижнем произошло своеобразное
повторение Казани, и Горький вновь оказался среди своих казанских
приятелей. Среди них А. В. Чекин и С. Г. Сомов, с которыми он
и поселился в трехкомнатной квартире по Жуковской улице. Чекин
педагог, организатор народнических кружков в Казани, продолжал
заниматься этим в Нижнем. Сергей Сомов был странный человек. В
письме к Груздеву Горький утверждал, что Сомова описал Боборыкин
в романе «Солидные добродетели» и Лесков — в рассказе «Шерамур».
Когда же Груздев усомнился, что карикатурный персонаж эмигранта,
выведенный в рассказе Лескова и есть бывший приятель Горького,
тот стал на этом настаивать: «С. Г. Сомов именно таков был, как
его написал Лесков: среднего роста, квадратный, с короткой шеей,
отчего казался сутулым. На квадратном лице — темненькие, пренебрежительные
глазки, черная, тупая бородка. Уши без мочек. Голос — ворчливый,
бурчащий, фраза небрежная, короткая. Черноволосость, прямота и
жесткость волоса указывали, как будто, на инородческую, всего
скорее, калмыцкую кровь. После остался сын в Саратове. Писал мне
в 17 или 18 гг. С. Г. был убежден в своей исключительной гениальности,
но это выходило у него не смешно и не тяжело, а как-то по-детски
забавно. «Гениальность» делала его отчаянным эгоистом. Был прожорлив.
Съедал молоко своих девочек; у него было две, обе очень болезненные.
Когда их мать, некрасивая, нездоровая и задавленная нищетой, говорила
ему: «Как же дети? Ты съел их молоко!» Он ворчал, что неизвестно
еще, дадут ли дети миру что-нибудь ценное, тогда как он — уже...
В общем же это был все-таки хороший человек. Странно, что некоторые
его идеи — напр<имер> о Китае — совпадали с идеями Н. Ф.
Федорова».

Это действительно странно, учитывая то, что первая книга русского
религиозного философа Николая Федоровича Федорова вышла в 1906
году в городе Верном, а вторая — в Москве в 1913 году. По воспоминаниям
Чекина один из «трудов» Сомова назывался «Электрическая теория
социологии». Остается добавить, что Сергей Григорьевич Сомов родился
в 1842 году и, значит, был старше Алеши Пешкова аж на 26 лет...

За совместное проживание с этим странным человеком Пешкова и арестовали.
На первом же допросе, по замечанию полиции, он «держал себя в
высшей степени дерзко и нахально». В очерке «Время Короленко»
Горький описывает пребывание свое в замке с иронией.

Допрашивал Пешкова начальник нижегородского жандармского управления
генерал И. Н. Познанский — это говорит о том, какое значение придавали
разным «странным» людям, вроде Сомова и Пешкова, в нижегородской
жандармерии. Познанский был личностью глубоко несчастной, и Пешков
знал об этом, как и весь город.

18 апреля 1879 года, когда Познанский служил начальником Санкт-Петербургского
жандармского управления, его 16-летний сын, ученик Первой петербургской
гимназии был найдем мертвым после сильнейшего отравления морфием.
В убийстве его подозревалась гувернантка, француженка Маргарита
Жюжан. Адвокатом ее выступил знаменитый А. Ф. Кони, в результате
чего суд вынес оправдательный приговор, а сын главного петербургского
жандарма был признан морфинистом.

Сюжет этот, скорее, не для Горького, а для его друга и затем врага
на долгие годы — Леонида Андреева. Он любил подобные истории.
Но для генерала, переведенного после скандала в Нижний, то была
личная трагедия.

Горький описывает генерала в мягких, хотя и иронических тонах.
« — Какой вы революционер? — брюзгливо говорил он.— Вы не еврей,
не поляк. Вот — вы пишете, ну, что же? Вот когда я выпущу вас
— покажите ваши рукописи Короленко,— знакомы с ним? Нет? Это —
серьезный писатель, не хуже Тургенева...». Самое забавное, что
Пешков действительно впервые отправился к Короленко уже после
ареста. Таким образом первым серьезным «ценителем» его «Песни
старого дуба» был добрый жанжармский генерал, который и благословил
его на литературный путь. Ведь известно, что Пешков прятал от
друзей свои стихи, стеснялся их. После обыска они разумеется оказались
у генерала. И если бы он обругал их, кто знает, может быть, Пешков
и не решился бы пойти на суд к Короленко? Смешная, но версия.

Дочь генерала была талантливой пианисткой. О том, как Пешков с
улицы слушал ее музыкальные упражнения дома, Горький затем описал
в отличном рассказе «Музыка». Так что генерал Познанский сыграл
в судьбе Горького своего рода выдающуюся роль, что говорит о непростой
связи литературы и российской полиции.

Ланин не зря натерпелся от своего служащего, которого он даже
готовил в присяжные поверенные. Первая книга Горького носила посвящение
А. И. Ланину. Между прочим, его имя на титульном листе могло всерьез
навредить легенде по имени «М. Горький». Как и тот несомненный,
но пока неизвестный широкой публике факт, что невольный (или сознательный?)
творец этой легенды вышел отнюдь не из низового народа и тем более
не из босяков, а из семьи весьма богатого в Нижнем старосты цехового
сословия Василия Васильевича Каширина, всерьез мечтавшего выдать
свою дочь Варвару за дворянина. Но не только об этом не знала
публика, взахлеб читавшая «Очерки и рассказы», а через два с небольшим
года раскупавшая в книжных магазинах другое, совсем необыкновенное
издание, о котором сегодня не то чтобы молодой, но и самый маститый
русский писатель не смеет и мечтать — «Критические статьи о произведениях
Максима Горького», изд-е С. Гринберга. СПб.: 1901.

Например, не знала она о том, что этот якобы «босяк» еще до выхода
первой книги был знаком (лично или по письмам) с виднейшими личностями
своего времени: Н. Ф. Анненским и В. Г. Короленко, Ф. Д. Батюшковым
и Н. К. Михайловским, Д. В. Григоровичем и А. С. Скабичевским.
Это было просто тогда: заявиться в дом Короленко (да хоть бы и
Льва Толстого), показать рукопись, получить отклик. Будучи провинциальным
журналистом перекинуться парой слов с гениальным художником Верещагиным,
оказавшимся на Нижегородской Всероссийской промышленной и торговой
выставке. Послать рассказ по почте в столичные «Русские ведомости»
(даже не сам отправил, а его приятель Н. З. Васильев, без ведома
автора) и через месяц читать рассказ («Емельян Пиляй») напечатанным.
Сидючи в «глухой провинции», искать в столице издателей через
посредников (В. А. Поссе) и находить — не одного, так другого.
Отказались издавать «Очерки и рассказы» О. Н. Попова, М. Н. Семенов
и А. М. Калмыкова (не выгодно). Зато взялись А. П. Чарушников
и С. П. Дороватовский. И не прогадали! Без малого через год два
выпуска «Очерков...» дополнил третий и вышло второе издание первых
двух.

Поражает невероятная плотность культурного пространства в «нищей»
(как говорили в советской школе), гигантской, бездорожной стране!
Словно между столицами и провинцией не было никакого расстояния!
Между тем сегодня, во времена факсов и интернетов, это расстояние
кажется безмерным, почти непреодолимым.

Вот еще пример. Через два месяца после выхода «Очерков и рассказов»
литературная знаменитость опять попадает в тюрьму. На сей раз
посадили уже как политического преступника, по старым, еще тифлисским
революционным делам. Арестовали в Нижнем, но сидеть надлежало
в Тифлисе, на месте, так сказать, преступления. И вот из Метехского
замка Горький как бы между прочим пишет жене: «Гиббона» скоро
прочту». То есть что же и читать в провинциальной тюрьме, как
не гиббоновскую «Историю упадка Римской империи», сравнивая ее
с упадком империи собственной?

Когда главный редактор «Русского богатства», критик и публицист
Н. К. Михайловский обозревал в своем журнале «Очерки и рассказы»
«господина М. Горького», то естественно задался вопросом: каким
образом в произведения этого «самоучки», не знавшего иностранные
языки, проникли идеи Ницше, которого в самой Европе в то время
еще считали обычным умалишенным?

Вероятно, решил Михайловский, ницшевские идеи попали туда случайно.
Они «носятся в воздухе» и «могут прорезываться самостоятельно».
Замечание достойное той эпохи! Европейская профессура в большинстве
все еще считает Ницше «неудавшимся филологом», «зарвавшимся мыслителем»,
а в России его идеи «носятся в воздухе» и «прорезываются самостоятельно»
— и где же?! — в творчестве провинциального газетчика!!!

Впрочем, Михайловский явно переосторожничал. Ничего случайного
в «ницшеанстве» самоучки из Нижнего Новогорода не было. И не сам
ли Михайловский еще в 1894 году выступил в «Русском богатстве»
с двумя капитальнейшими статьями о Ницше, равных по глубине которым
в европейской периодике пока еще не было? Не он ли едва ли не
первым заговорил об особой «морали» Ницше («он — моралист и притом
гораздо, например, строже и требовательнее гр. Л. Н. Толстого»)?
И это в то время, когда Европа считала его исключительно аморальным
мыслителем. Не он ли, задолго до экзистенциалистов, поставил кардинальный
вопрос: «Ницше и Достоевском»? Этих статей Горький не мог не знать.
Знал он, как сегодня известно, и о специальных исследованиях:
статьях московских профессоров Н. Грота, Л. Лопатина, П. Астафьева
и В. Преображенского в «Вопросах философии и психологии», появившихся
в 1892–93 гг. Спорил о них со студентами ярославского лицея.

Нет, вы только представьте! В конце 80-х, находясь на пороге окончательного
безумия, Ницше только-только получал первые весточки о том, что
его признали одинокие умы Европы и Скандинавии. Только-только
Георг Брандес в Дании выступил с лекциями о загадочном «базельском
мудреце». Только-только законодатель интеллектуальной моды во
Франции Иполлит Тэн бросил свой благослонный взор на без пяти
минут сумасшедшего. А через несколько лет ярославские студенты
ожесточенно спорят с каким-то типом, не окончившим даже начального
училища Кунавинской слободы в Нижнем Новгороде о феномене Фридриха
Ницше!

Это и была Россия, «которую мы потеряли». И в этой стране не могла
не произойти революция! Что-то такое обязательно должно было случиться.
В культуре той эпохи была какая-то чудовищная избыточность. Все
ярко, нереально, преувеличено! Что ни писатель, то явление. Что
ни фигура, то «мессия». Явление Белого с «Симфониями», Блока с
его «далями» и «Незнакомкой», Андреева с «Бездной». И молодой
Горький здесь не только не исключение, но — по крайней мере на
протяжении конца 90-х начала 900-х годов — главный законодатель
этой литературной моды.